— Ну что, Лёня, как дальше-то жить будем? — Вот её первая фраза, от которой он и покраснел сразу. Вот и всё! Могла бы и не продолжать, встать и уйти! В глазах, в словах, в выражении её лица, в позе тела, в воздухе густо наполнялось: «Ты, дерьмо поганое, надоел, не человек ты уже, труп, и проваливай на тот свет, хватит!»
«Вот что, вот что! Вынесла приговор и его жизни, и последней капле иллюзий, веры в ч е л о в е к а. Нет, ничего нет! Выдумали себе красивые мечты — любовь, сострадание... Каркасы, обтянутые кожей! Гипсовые коты и кошки, пустые, со щелью в голове для монет!»
— Вика уже совсем взрослая, шестнадцатый, девка рослая, здоровая, через год, глядишь, замуж... Не спит по ночам, ворочается.
— Мне немного осталось, освобожу вам комнату, — ответил он, борясь с дрожью в голосе.
— Врач сказала, что э т о может продлиться еще года... Еще несколько лет.
— И что ты предлагаешь? — спросил он спокойно. Он мог бы воззвать к её совести. Или собраться с силами и выдавить из себя крик — голос его совсем ослаб в последнее время. Или даже покрыть её матом... Но было, всё это уже было, и не раз. И давным-давно он не позволяет себе ничего такого. Потому что опустился ниже самой позорной черты! Стал угодливым, как будто попрошайничал у них даже не на жизнь, а саму жизнь. Ведь могут «забыть» покормить. Или горшок... Если бы не проклятый горшок! До второго инсульта он сам ползал в туалет. Старался выбирать время, когда их не было дома. А сейчас ему ползать трудно, очень трудно...
— Да я ничего не предлагаю... — сказала она уклончиво, как будто заинтересованно оглядывая много лет не беленные стены. И воздух комнаты ещё гуще наполнился её приговором. «И как я мог любить этот гадостный голос, эту неприятную круглую морду! Ишь как сохранилась. Тридцать семь, а ни одной морщины».
— Но ты сам должен понимать. Чего же мне ждать — когда совсем старухой стану? И Вике комната нужна… В общем, я на Новый год ухожу на неделю... к брату. Вика уезжает по турпутёвке...
Сказала и пошла, перекатывая под халатом жирные широкие бедра и неестественно напевая: «Ля-ля, ля-ля...»
Она так и сделала, как сказала. Но на его прикроватном столике оставалось тогда с полкилограмма печенья в кульке и литровая банка слабозаваренного чая. И ещё ножницы. До этого он пытался постричь ногти. И попросил ножницы. На удивление, она их сразу принесла. Обычно такие просьбы выполнялись редко, приходилось клянчить, ругаться, а тут сразу...
И он лежал тогда в новогоднюю ночь, слушал радио, слушал, как гудит весёлым гудом весь здоровенный блочный девятиэтажный дом и когда диктор пожелал всем счастья и веселья, когда стали бить часы, настукивая двенадцать ударов, он дотянулся до ножниц, выбрал на правой руке, которая у него совсем не действовала, вену потолще и стал потихоньку корябать кожу — словно примеряться.
Кожа уже кровоточила, и до вены оставалось немного. И он представил себе лицо Нины, не то, что все видят, не эту натянутую кожу, а там, под ней, м я с о. Как оно сочится всё радостью и удовлетворением оттого, что вышло по-задуманному. И лицо дочери тоже... Не молодое, симпатичное, с родинкой на щеке, а лоснящееся, неопрятное, злобное. Когда она орёт на него, все её стокилограммовые телеса колышутся — в пятнадцать-то лет! И эта зажравшаяся сопливая мещаночка, садистка, ещё пишет в газеты и на радиостанции! Высказывает своё мнение по разным вопросам...
Он представил их взаимную радость. Они обе убийцы, обе! Молча, не договариваясь, прекрасно понимают друг друга! Нет, хрена вам! И он опустил ножницы между стеной и диваном — чтоб наверняка, чтоб не смог достать.
Печенья и чая ему хватило на неделю. Горшок возле дивана стоял, и всё нормально получилось. По-тяжелому не ходил, не с чего, а по-легкому — тоже горшок неполный. Чаю еле-еле хватило.
Тогда она побоялась ничего не оставить. Хотя особенно бояться ей нечего. Кто и что докажет при его-то болезни! Сейчас на столике пусто. Совсем пусто, а его уже начинает мучить жажда, потому что он знает: до крана ему ни за что не добраться.
Спать, хочется спать. Ослаб и заболел проводок. Много думал, напрягся. Поспать, отдохнуть. Торопиться некуда. Три дня продержится. Или четыре. Четыре дня жизни —это..
А сны давно стали его настоящей, не видимой никому реальностью, которую он проживал где-то здесь же, рядом, но как будто совсем в другой и странной плоскости бытия, в которой нет тела, а есть то, что слабо называют душой, но на самом деле это — бог в себе, наверное, тот самый, из которого потом сделали бога придуманного. Бог в себе — он куда мощнее бога придуманного, хотя он ничего и не создает, но он з н а е т в с ё! Он живет в мозгу и во сне знакомит человека с другой сущностью, может быть, с более настоящей, чем ощущаемая явь. Как пасьянс, ОН раскидывает в а р и а н т ы.
Во сне иногда, при особом удачном расположении клеток мозга, выделениях гормонов, ОН приоткрывает будущее — своё, родственников или хороших знакомых, предупреждая о встречах, болезнях и катастрофах. Но недалеко: запрещено ещё более высшим Создателем. Только ближайшее будущее, только варианты несостоявшихся жизней и эпизодов, и только иногда, как предупреждение — встречи с умершими.
Потому что он, бог в себе, знает всё-всё: и самое начало всего, и самый конец всего. Но нельзя открывать много, поскольку жизнь есть тайна, а раскроется она, может быть, в другом существовании, предвосхищаемом во сне?..
Во сне он научился быть совсем другим. Во сне он мог искренне смеяться, даже хохотать от души и плакать, рыдать взахлеб, по-детски, обильно орошая подушку.
Понимая, что жизнь во сне — компенсация за жуткую бесчувственную явь, он ещё более любил свои сны, помнил их, пытался повторить и наяву всё чаще мыслил и ощущал себя как во сне. Да что ему эта жалкая явь?! Была ли она в действительности? И не один ли она из его снов? Далеко не самых ярких и счастливых?
И только детство... Только детство.. Как жаль, что оно никогда ему не снится! Он неоднократно пытался вызвать его, но оно не приходило, как не приходят во второй раз самые-самые красивые праздничные и цветные объемные видения. Потому что детство — самый фантастический сон, где нет ощущения смерти и конечности, где жизнь воспринимается по-настоящему, а не понарошку, где чувствуешь себя в с т а е среди пацанов и точно знаешь свое место и свои способности, но никто не считает тебя «винтиком»...
Отчего детство потом, во взрослости кажется счастливым? В чём его счастье? Не доедал, одни штаны на все случаи, видывал пьяного, покалеченного на войне отца, их ссоры и драки с матерью... И школа, где гнулся за партой десять лет, ничему не научась.
Школа, армия, заводы, где годами гонят утиль... А что там, как там в этих загонах? Неважно. Лишь бы загнать, превратить в стадо. «Крылатые качели, летят-летят-летят» — утопическая песенка про придуманное счастливое детство.
Но у него был берег моря, скалы, ракушки, которые он и дружки добывали со дна, ныряя на шесть метров, побаиваясь осьминогов и тёмной морской пропасти, уходящей на большую глубину. Они добывали ракушки, иногда крабов и трепангов, рыбачили и готовили блюда в собственном соку здесь же, на берегу, на костре. Ходили ещё в ближний лес, собирая кое-какие орехи и ягоды. Читали книжки: сначала сказки про Илью Муромца, Добрыню Никитича и Соловья-Разбойника, про Бабу-Ягу и Змея Горыныча. Потом про партизана Лёню Голикова, про войну и про шпионов. Потом — фантастику. Они рисовали картинки по сказкам и показывали друг другу. У них была хорошая с т а я. Именно в ней они учились и учили друг друга настоящей, а не школьной жизни. И это детство, пожалуй, можно было бы назвать «крылатыми качелями», хотя крылатого в нём маловато.
А эти несчастные… В бетонных клетках, в дыму, чаду, в пыли и газе, в вонючих подъездах. «Крылатые качели».. Детство его Вики прошло здесь. Сначала в бараке, а потом здесь, в железобетонной коробке. Школа — дом. А школа — через дорогу. А дорога вся в машинах. С десяток учеников осталось на этой проклятой дороге.
Школа — дом. И собака, шотландская колли — Альма. А дома — палец о палец не стукнет. Никакой помощи. Поела — и на улицу с Альмой. Нинка с ней всё сюсюкала. Но недавно не выдержала, стала стыдить и сволочить. Неполные шестнадцать, а под сотню кило. Чёрные пустые глаза.
Что она может писать в газеты? Она себя воспринимает всерьез. И свою жизнь. А жизнь какая-то искусственная, фальшивая. И его, своего отца, она воспринимает как нечто искусственное, мешающее ей, занявшее её комнату. Эта ничтожная комната для неё — её берег моря, лес, ракушки, костёр у воды...
Господи! Когда-то ему думалось, что чем дальше, тем лучше будут люди. Крупнее, шире, что ли, духом. Но нет, совсем нет! Конечно, они развитее, эти новые молодые. Но разве лучше? Сострадательней? Мелкие, недовыросшие душонки, тряпичники, расчётливые, самовлюблённые, не мужики и не бабы, а что-то среднее — оно. Девки курят, пьют и матерятся отборными матами, не стесняясь уже, автоматически. В них и женского-то одна… А пацаны? Красят волосы, завиваются и прыгают под бездарное «тра-ля-ля». Но пацанам ещё достанется. В армии будут чистить гальюны и драить сапоги «дедам». И бить морды друг другу и отбивать почки. А потом, на работе, вся грязь и тяжесть — молодым. За сто ре. Но девки… Да какие они девки? «Частая смена партнеров…» Как же это слово называется?
Ему снится это слово — длинное поганенькое такое словцо иностранное, обросшее рыжими волосиками…
Он открывает глаза. Спал? Не спал? Дремал. Что-то прорывалось вроде светлое? Берег моря. Ракушки. А при чём здесь частая смена партнеров — промискуитет? А-а, ну-да, он не спал, а дремал. И думал. Витал где-то между сном и явью.
Он лежит, смотрит в окно на темнеющую голубизну неба. «Вечереет. День умирает, и я умираю». Он напряженно вслушивается в шелест волновых движений и звуков, перекатывающихся по девяти этажам. Кто-то готовит ужин, гремит на кухне кастрюлями У кого-то музыка. Едва слышна вибрация работающего лифта. Вверх — вниз, вверх — вниз.
Люди живут, двигаются, возвращаются с работы или прогулки, заходят в свои квартиры, включают светильники и люстры, встречаются с мужьями и жёнами, с детьми и тёщами, ужинают, смотрят телевизор, и им кажется, что так будет всегда.
Всегда будут маленькими дети, всегда будут живы старики, всегда будут те же силы и чувства. Они не хотят помнить, что как иллюзорны изображения на экранах их телевизоров, так и сами они — всего лишь временная иллюзия, и в любую секунду Время или Судьба могут их выключить.
Вырастают дети, превращаясь в других, незнакомых людей, умирают старики, исчезает здоровье, а чувства гаснут и забываются или переплавляются в совершенно противоположные.
Но как бы он хотел! Как бы он хотел ещё раз, хоть ненадолго попасть в их иллюзию! В их суету и маету, в их обманчивую короткую любовь, в их беззаботные глупости, в их неприятие Времени и Судьбы… Как бы он хотел! Потому что жизнь — сказка даже тогда, когда она совсем не сказочна.
Слёзы зарождаются в его запавших глазах, подбираются к уголкам глаз, но так и не скатываются: не хватает влаги.
Обостренным тренированным слухом он давно ловит близкий неприятный звук. Он не желает его принимать в себя, верить в его действительное существование, он отвлекается разными мыслями, но звук постепенно и навязчиво вытесняет всё остальное пространство, звеня и утолщаясь.
Ноль один, ноль два… ноль пять. Кап. Через каждые пять секунд. Ноль пять. Кап. В толщу воды. Кап. Там, на кухне, в раковине, стоит, наверное, тарелка, полная хорошей питьевой воды. Кап. Не думать.
До чего же он стал хорошо слышать. Кап. И дверь закрыта. Под дверью щель. Кап. Ноль один, ноль два, ноль три, ноль четыре, ноль пять. Кап. Неужели она дверь закрыла на крючок? Конечно закрыла. Но если даже не закрыла. Если даже он сможет доползти до кухни. Ему ни за что не подняться к крану и не отвернуть. Руки не действуют, не хватит силы. Кап. Кап. Кап. Кап...
Никому-то он не нужен в этом мире! Никому. Сколько на земле людей, а он никому не нужен. Как же это случилось с ним? Ведь он такой же, как все, один из них?
Дружба, любовь, родственные чувства... Как будто всё это у него было когда-то, как у всех, но за восемь лет, лёжа в этой комнате, неоднократно вспомнив и проанализировав себя самого, он понял...
И они, здоровые, догадываются, конечно, да не хотят себе признаваться, каждый надеется, что у него-то всё будет хорошо, его пронесёт. А оказывается, чувства — тоже лишь кадры на экране, появились — и исчезли, строго в своё время, заставив человека выполнить определенную функцию. А потом остаётся только голый расчет.
Хорошо тем, у кого врожденные артистические или дипломатические способности. Они умеют жить. Противно, а говорит, что любит. Знает - подонок, а делает вид, что считает другом. Нет, у него так никогда не получалось. Не артист. Не умел врать, всегда был скован и напряжён, не управлял ситуациями в свою пользу и оказывался в дураках. Всё у него текло как бы само собой и часто — мимо. И каждый раз он думал: это временно, это пройдет, ну и пусть, и чёрт с ними, а вот после уж я...
Так и прошло — временно, как будто не взаправду. А когда он в редких случаях пытался проявить всё-таки себя искренне, от души, отдать все силы и чувства, когда и лицо его, обычно бледное и маскообразное, начинало розоветь и раскрашиваться мимикой — будь то в любви, в работе или на собрании, когда он пытался вмешаться в давно подмявший его ход времени и событий, — на него шикали или смеялись и издевались над ним и так или иначе всегда мстили за его попытки прорваться в н а с т о я щ е е.
Потому что никто не желал быть н а с т о я щ и м. Они все были временные, понарошку. И он вместе с ними. Он только недавно понял: жить нужно всегда, а умирать — однажды...
Проводок раскалился. Поспать. Не слушать капли на кухне. Не слышать. Поспать...
И он уходит в свой более счастливый и привычный мир, в царство сна, в лабиринт случайной и неслучайной игры собственного мозга
Стены комнаты-склепа раздвигаются… Чуть слышна вибрация лифта. Он поднимается в кабине на свой этаж, входит в квартиру, но он ещё едет в лифте и доброжелательно беседует с соседями-попутчиками.
А стены комнаты раздвигаются... Он звонит в дверь собственной квартиры, но эта квартира одна на весь дом в девять этажей. Он звонит как будто в дверь, которую искал с детства, всю жизнь, словно у него появился золотой ключик. И дверь в сиянии золотого света открывается, и из квартиры его опахивает запахом счастливой жизни, и на шею бросаются его дети. Выходит красивая ласковая жена и обнимает его.
Он сидит за столом, ужинает, а лифт всё куда-то едет и едет, а у него в кармане золотой ключик, и он открывает дверь. «А знаешь, у нас сегодня на работе…» — говорит жена.
А сын и дочка сидят за письменным столом и готовят уроки, но лифт поднимается и въезжает в его комнату-склеп, потому что золотой ключик выпал из дырявого кармана в шахту лифта и его уже никак не достать.
... — Вот я и пришла, — молча, без слов, телепатически говорит Света. Но он совсем не рад теперь её видеть, хотя когда-то, двадцать три года назад, он её очень сильно любил. Эта любовь ему открыла и жизнь, и женщину, и себя. Они не разу не поцеловались, но тогда он знал — каким быть, а потом всё забылось и он стал о б ы к н о в е н н ы м, потому что пошлость и грязь, и примитивная работа, и отношение к нему, как к о б ы к н о в е н н ом у, всё убили в нем.
А Света умерла в десятом классе от порока сердца. Но связь у них осталась. Он всегда знал, что Света где-то существует — не только в его мозгу. Но она никогда не приходила к нему. Потому что о н и приходят, когда надо забрать. Он сам стремился к ней. Это случалось с ним иногда, под утро, когда он ещё был здоров.
Он просыпался с тяжелым, раздутым от какой-то приснившейся тоски сердцем. Рядом лежала Нина, но он понимал, что это ошибка, что рядом должна лежать Света, а всё остальное ошибка, ошибка, ошибка!
И нужно было несколько секунд, чтобы вернуться в настоящее.
В первый раз Света пришла восемь лет назад. Он очень обрадовался! Без слов, в запредельном подпространстве, они встретились на короткие мгновения. Она очень торопилась, потому что прибыла издалека, из бесконечности, и нужно было срочно лететь обратно. В руках она держала продолговатую белую, кажется, из полихлорвинила, пластинку. С левого её края стояла цифра 19. В центре — его имя и фамилия. С правого края — еще две цифры.
На прощание она поцеловала его в щеку и отодвинулась от него. Ему захотелось, чтобы она чмокнула его и в другую щеку, и он мысленно попросил её об этом. И она уже собралась придвинуться, но почему-то странно взглянула на него, как на маленького, ничего не понявшего ребенка, сказала без слов: «До встречи», — и исчезла в черноте сна. А он, не просыпаясь, вспомнил табличку, цифры и понял, и подсчитал, что она показала ему год его смерти и жить ему осталось восемь лет.
А дней через десять его парализовало.
Сейчас она пришла опять, и он вспомнил, что тот год на табличке — нынешний и она пришла за ним. Она поцеловала его в губы, но он не радовался и мысленно попросил её уйти, но она села возле старой беленой печки, какая у них была в бараке, и не уходила и мысленно отвечала, что она не виновата: её послали, и впереди у них вечность. Но он ещё не хотел той бесплотной, бестелесной вечности, ему жаль покидать этот мир навсегда, потому что он хотел когда-нибудь найти потайную дверцу и у него когда-то, кажется, был золотой ключик, но он его потерял. А свет давит на глаза, и Света будет ждать.
Он поднимает веки, смотрит на пятна на Луне: она вопросительно вглядывается в его комнату-склеп, левой рукой подтягивает правую, на которой часы. Два. Сердце тяжело бухает, в горле горит. «Света пришла. Значит, всё... Год на пластинке совпадает», — равнодушно и обречённо думает он.
Всё. Никто не поможет и не спасёт. Что ж. Как все. Он не исключение. А бога нет. Что-то есть другое, великое и большое, которому всё равно. Только одиноко очень. И стыдно ТАК умирать. Унизительно. Ну и пусть. Плевать на всех на них. Вспомнили про милосердие! Ха-ха. Всё они врут, врут! Здоровым нужны здоровые. А больные и старые — отжившие модели. Хлам.
Только они ошибаются, эти розовые упитанные здоровые! Что они знают о жизни? Что можно знать о жизни, пока здоров, пока не знаешь смерти? Да разве они могут представить себе, что он прочувствовал здесь, в этой комнате за восемь лет? Как он проникал в сущность материальных и нематериальных вещей, как он переживал заново в себе всю историю человечества и, может быть, всего живого? Потому что всё это — в нём, в его голове, в клетках его тела. Всё прошлое и всё будущее, ещё не открытые открытия и изобретения. Всё в нем. Всё в каждом. Только о н и этого не знают. Не замечают в мелкой, ничтожной здоровой суете.
Странно и смешно, но он прожил здесь, лёжа, свои лучшие годы! Не однажды ему открывался здесь не только бесконечно сложный и тайный мир простых вещей, но и смысл человеческого бытия.
И ещё он научился здесь погружаться в глубины самой трудной музыки и наслаждаться ею, часто увеличивая её трудность и гармонию, продолжая «дописывать» и «доигрывать» её в себе. Он научился отличать талантливую поэзию и прозу от бездарной. Вранье и глупую пропаганду от искреннего стремления улучшить страну и жизнь людей.
Его трёхпрограммный репродуктор висел рядом с изголовьем и работал с начала и до конца передач. Эта тонкая ниточка радиопровода, как и его собственная истончившаяся ослабшая ниточка в мозгу, держали его ещё в этой реальной фантастической жизни. И изо дня в день, с утра до ночи он слушал, слушал… Читать он почти не мог: сразу же сковывало правую сторону лица, и отказывали глаза. Телевизор стоял в и х комнате, и он изредка вползал к н и м и смотрел программу «Время». А в основном слушал радио.
Он слушал бравурные марши. Он слушал жизнерадостные репортажи и отчеты: «выполнили и перевыполнили», «догнали и перегнали», «самое лучшее бесплатное образование», «самое лучшее бесплатное медицинское обслуживание»... Он слушал оптимистические речи шамкающего старого человека — управителя огромной страны, слушал, как ему вручали одну за другой высшие награды, как передавали его мемуары…
Он выползал и смотрел по телевизору, как потом назначали на высший пост другого старика, доживавшего последние дни, и все «приветствовали и единогласно одобряли...» Он смотрел на дочку, сначала фиктивную пионерку, потом фиктивную комсомолку, поскольку туда, как и во всякий загон, принимали всех оптом. Она приходила из школы и ела, ела, ела. Лупила собаку и писала в газеты и на радио о защите животных. А в момент полового созревания, лет в тринадцать, ходила перед ним… голая. С обнаженной грудью, в одних колготках. Видела, как у него, против воли, зажигались глаза... Хотя он и делал ей замечания, но ничего не говорил Нине. Не хотел обострять, отношения?..
Он смотрел, как жена, продавец в гастрономе, каждый день тащит полные сумки ворованных продуктов и никто ее не останавливает.
Он, словно в комнате смеха, смотрел в кривые зеркала, отделяя себя от них. И чем более прогрессировала его болезнь, чем суше и прозрачнее становилось его тело, тем более он очищался, тем контрастнее видел кривые зеркала.
«Да что же они там?! Все заболели или сбрендили?!» — Думал он, больной, о всех здоровых. Ему казалось, что он-то всегда был таким, как сейчас: чистым и здравомыслящим. Он многое забыл о себе...
Силы уходят. Равнодушная луна отплывает от окна, и комната наполняется зловещей тишиной и мраком. И только вода, вода, вода на кухне…
…Еще как будто нет совсем ничего вокруг, как будто нет и самого Леонида, есть только его парящее где-то сознание, которое постепенно проявляется в новой, неведомой субстанции. Постепенно, миг за мигом, возрождающееся сознание ощупывает окружающую неизведанную материю и высшей интуицией разума осознаёт всю её бесконечную сложность.
И сознание идт на компромисс, понимая, что не сможет постичь сразу бесконечность, не сможет разглядеть Истину в натуральную величину, сознание превращает непонятное в более доступное, в привычные образы мышления, начиная с детских азов. Загадочная гениальная реальность калейдоскопом-перевёртышем схлопывается в полудосягаемое, что можно почти осязать, почти чувствовать и почти понимать...
Где он? Кажется, это большая комната. Кажется, стены ее уставлены стеллажами, на которых много различных коробок и ещё чего-то. Кажется, комната наполнена уютными ассоциативными запахами: свежего лака, струганого дерева, металла, пластмассы.
Это первый миг. Он ещ ничего не знает здесь, не понимает, куда попал, но почему-то ему как будто известно всё, что случится с ним далее в таинственной комнате, переполненной запахами-нюансами из счастливого детства.
Взгляд его проникает сквозь стенки коробок, впрочем, все они уже открыты. И в коробках, и просто так на всех полках стоят, лежат, сидят, летят, едут мириады чудесных игрушек! И каждую из них Леонид видит в отдельности. Вот знакомые: мультиплизики, старинные матрёшки и флермонтики, железная дорога и нуль-звездолётики, смеющиеся смехотаторы и карнавулики.
Но большинство игрушек неизвестно ему. И сам он, оказывается, тоже стоит на одной из полок, разглядывая это великолепие детских снов, понимая, что участвует в сложнейшем процессе ЧЕГО-ТО, а сознание лишь трансформирует непонятное в узнаваемое, купаясь в благодати добра, в флюидах мира и счастья, исходящих от всех полок и коробок. Здесь нет ни одной игрушки, имитирующей орудия разрушения и убийства. Только созидающие, только весёлые!
Леонид прыгает на паркет пола, а кто-то бросает ему яркий детский мяч, предлагая игру. Леонид ловит мяч, ударяет им об пол, мяч возвращается, но это и не мяч, у него нет резиновых боков. Это что-то упругое, воздушное, оно живым трепетом бьётся и волнуется в ладонях Леонида и ведёт ладони за собой, не желая отрываться от них.
И Леонид весь превращается в восторг, в праздник, в карнавал! Ладони его гладят упругий воздушный шар, он танцует в его руках, превратившись вдруг в шар из бус, гирлянд, лент, воздушных струй, огней.
А от игрушек, от всех-всех, идут лучи доброжелательности и любви, пополняя энергией ладони Леонида. Шар растёт, растёт, сверкает, переливаются голубые, красные и янтарные бусы. И вот он взлетает, крепко держа на себе ладони Леонида. И Леонид, Леонид-Санта Клаус летит, летит, и вся Комната игрушек посылает ему воздушный поцелуй, переполненный искрящейся гармонией радости, добра, уюта и вселенской любви.
Леонид-Санта Клаус вылетает на Шаре Счастья в морозный вакуум космоса, щедро бросая подарки в темноту пустоты. И там, куда полетели кусочки счастья, зажигается свет... И брызжут хрустальные потоки чистейшей воды. Вода, вода...
— Лёня! — звучит явственно и реально чей-то голос. Это голос Феди! Он пришёл, пришёл! Он спасёт. «Лёня», — вибрирует в ночи голос. «Как давно никто не называл меня так — Лёня», — думает Леонид, просыпается, открывает глаза в предчувствии радости встречи с другом, с самой жизнью! Но тут же осознает, что это была лишь слуховая галлюцинация. «Лёня, Лёня, Лёня», — ещё звучит в ушах Федин голос, посланный собственным мозгом, как и чудный фантастический сон. На прощание.
Федя заходил раз пять-шесть в год. Давнее знакомство, с семнадцати лет. Они работали в одной шарашкиной конторе, ходили в промасленной робе, в сапогах, виртуозно матерились, курили, в обеденный перерыв резались в шахматы, балагурили, рассказывая похабные анекдоты и делясь впечатлениями об очередных совместных вечерних приключениях на танцах, забавляя тем самым своих более старших коллег по работе, которых интересовала уже в основном только выпивка.
Какие они тогда были молодые, симпатичные, здоровые! И безобразная грязная роба их не портила. Лёня жил в общаге при шарагe, а Федя в бараке с матерью. Лёне он казался очень городским, опытным! С ловким подходом к девчонкам! Мог заговорить их и познакомиться за две минуты.
А жизнь, окружавшая их, была совсем не розовой, а часто мерзкой и даже опасной. Но они, молодые, с присущим молодым отрицанием настоящей серой действительности, верой в какой-то неведомый просвет впереди, лишь иронично посмеивались над своей убогой действительностью.
Они не понимали, что эта ирония — пока. Пока чиста и не заполнена их память этой самой действительностью.
И только отдельные, самые мерзкие или самые жуткие миги-эпизоды врезались и оставались в мозгу, постепенно накапливаясь и заполняя собой всё мыслящее и памятливое пространство, день за днём очерствляя, огрубляя, опошляя обладателей этой информации-жизни, превращая их в такую же безликую и безропотную серую массу, над которой они ещё недавно иронизировали...
Пьяные ночные драки с поножовщиной в общаге, где жил Леня. Кишки на полу у зарезанного на танцплощадке молодого парнишки. Пьющая вусмерть бригада во главе с алкоголиком бригадиром, в которой они с Федей трудились. Мужики приходили утром на работу и начинали разводить шеллак — лак для пропитки обмоток электромоторов, изготовленный из спирта и насекомых, живущих в Индии... Мужики наливали из бочки в очередную посудину густую резко пахнущую коричневую массу, разбавляли водой, подсыпали туда соли и болтали все это щепкой. Масса разделялась на густоту вокруг щепки и ярко-желтую жидкость — спирт с водой. Спирт разливали по стаканам и выпивали, морщась, икая, хватаясь за желудки и печень. А потом, опохмелившись после вчерашнего и одурев после сегодняшнего, жрали ложками оставшуюся резиновую жижу...
Лёня с Федей тогда ещё не пили ни шеллак, ни клей БФ, ни даже водку. Только сухие или креплёные болгарские и румынские вина употребляли перед танцами. Эдакие красивенькие, с яркими наклейками пузатенькие или длинношеии бутылочки.
Их девяносторублевой зарплаты хватало на неделю. Федя жил с матерью и как-то перебивался, даже иногда умудрялся покупать себе кое-что из вещей. У Лени же в общаге ничего не получалось. Через неделю после зарплаты он был пуст и свободен от денег, как горьковский босяк, хотя и имел работу, трудился честно, не прогуливал.
А молодость проходила, проскальзывала сквозь пальцы пустых дней, без денег, без досуга, без мало-мальски красивой одежды и обуви. То позорное тряпьё, что висело в магазинах, одеждой назвать было трудно. И на ту не хватало денег. А в импорте ходили торгаши-деляги, промышлявшие на гигантской городской барахолке, да детки жулья и взяточников.
И только молодая ирония пока выручала да сама молодость, блестевшая под серым тряпьем. Да неувядаемая вера в светлое будущее, почерпнутая из всей системы информации да частью из многочисленных плакатных лозунгов по всем заборам: «Вперед, к победе коммунизма!», «Догнали и перегнали...»
Человек, конечно, внушаем. Что они тогда по молодости понимали? Догнали? Хорошо! Перегнали? Еще лучше! Хреновато только, что через неделю после получки жрать не на что купить. А до следующей получки еще три недели...
Особенно хреново, когда вокруг тебя бараньи и свиные мороженые туши, всяческие деликатесы, которых народ отродясь в магазинах не видывал: говяжьи языки, индюки, сухие колбасы разных сортов. И запах, запах, запах!.. А в животе пусто.
Шарага, где они вкалывали, называлась Росмясорыбторг. Со всей страны свозили сюда завербованных наивных простачков, обещая им золотые горы в должности грузчиков. В основном это были молодые ребята: одни, поверившие ловким вербовщикам, другие, просто мечтавшие таким образом бесплатно попутешествовать, попасть на далёкий Дальний Восток. Не упускали свой шанс и бывшие зэки, которых никуда, кроме как в грузчики, не брали.
Каждый год на работников базы возбуждалось около сотни уголовных дел — за хищения. Одну партию садили, привозили новую. И так год за годом. А начиналось всё с того, что золотые горы, обещанные где-то у чёрта на куличках, оказывались в лучшем случае двумя сотнями, которые пропивались в общаге и ресторанах в несколько дней. А с пустым желудком что за грузчик?
Брали сначала немного — на обед, ужин. И взять-то было очень просто. Кладовщицы свои, у них тоже девяносто рэ и дети. Охрана вневедомственная милицейская, но тоже своя, девяносторублевая, ей тоже хочется кушать. Но потом увлекались легкостью и безнаказанностью. Брали по-крупному, на продажу, устанавливая связи с продавщицами, сопровождающими, экспедиторами и даже с милицией.
Но в конце концов попадали в одну из периодических облав. Садили в основном приезжих. Местных рабочих было немного, они хорошо знали систему, попадались очень редко, с мелочью и отделывались в крайнем случае небольшим штрафом. Потому что все были завязаны в тугой узел. Например, Лёню — неизвестно где и кто — избрали в народный контроль.
Раз в три месяца кладовщицы приносили ему бумаги на списание десятков тонн мяса и сухой колбасы. Якобы он как контролер присутствовал на вскрытии вагонов, где обнаружена недостача...