Андрей-Арик
... Весь день на работе, на ногах, в дыму, в чаду, в грязной робе. Потом домой, десять минут в ванне, чай. И вновь молод и свеж. И кто поверит, кто узнает, что весь день это молодое бодрое тело томилось в грубой промасленной робе и что-то делало такое же некрасивое, несоразмерное силам и способностям. И слова, весь день слова – тоже грязные, пустые, не соответствующие юности, молодому восприятию мира...
Но вперед, в красивую вечернюю жизнь! Сейчас он натянет джинсы, чистые носки, свежую рубашку. Подойдет к зеркалу, что-то сделает с лицом. И всё. Не будет больше Андрея. Будет Арик. Смешно...
Так думает Андрей, одеваясь и представляя, как он пойдет сейчас по центральной улице, создавая вокруг себя некоторое и даже, что скромничать, ослепительное сияние молодости и внешности. С желтым, «подсоломленным» отливом волосы, легкий загар на розовых щеках, ну и так далее и тому подобное. И всё это отнюдь не застывшая маска. Всё это играет, переливается, искрится и создает тот самый ослепительный ореол, который нельзя не заметить и не запомнить...
Конечно, он встретит много знакомых, с каждым постоит, поговорит. Разговоры эти не отличаются разнообразием. Здесь можно годами встречаться с человеком и ни разу не услышать от него ни слова о его профессии и работе, так же, как и об истинных интересах или привязанностях. Часто, с увлечением, подробно или, наоборот, отрывками и намеками, с большой претензией на романтическую необычность, описываются недавние приключения. Арик в таких случаях слушает в пол уха, потому что давно понял, что все эти «приключения» необычны только для их участников. А на самом деле, собери их, эти истории, поставь в ряд – и получится бесконечное множество серых близнецов. Потому, как суть одна – кто, с кем и как познакомился, выпил, переспал, подрался и прочее. Ещё говорят о музыке. На дилетантском уровне, но с апломбом знатоков-меломанов. Ансамбли растут как грибы – только успевай запоминать названия...
А чаще, просто молча стоят, облокотившись на парапет и глазеют на бесконечную толпу, скользящую мимо. Смотрят на заграничные тряпки, выискивая симпатичные женские мордашки, фигурные задницы и зажигательные ноги...
В этот вечный Круг вход свободен для всех – лет до двадцати пяти. Также, как и выход. Состав постепенно обновляется. Женятся, заканчивают институты и уезжают, уходят в моря или в армию, взрослеют в конце концов и исчезают. Сходят с Круга. А на их место заступает новая «толпа», чтобы пройти всё сначала. И новенькие также стоят у парапета, «торчат», «тащатся», «балдеют», «базарят» ни о чём, наивно предполагая, что это они выдумали подобный образ жизни, что их молодежный «кайф» и «лайф» лучше всех прежних, существовавших до них, что только им принадлежит центр, город, мир... Они также глазеют на текущую мимо толпу, не задумываясь над тем, что в этой толпе идут люди, пять, десять, двадцать лет назад стоявшие на их месте. Идут бывшие «знаменитости»: «арики», «Гарики», «лорды», «серые», «колюни»... Идут, и кто с любопытством, кто со скрытой завистью, а кто и с неприкрытой иронией наблюдают за «новенькими» у парапета...
Андрей поначалу не воспринимал свою вечернюю жизнь слишком серьезно. Но постепенно втянулся в этот круг, стал завсегдатаем, прекратил читать книги, бросил писать стихи... Превратился в «знаменитость». В двадцать пять лет...
Два года назад он поступил на заочные подготовительные курсы в университет, собираясь сдавать экзамены на только что открывшийся факультет журналистики. Ему присылали на дом задания, он зубрил английский, историю, учил правила по русскому языку, читал литературу. И делал всё без натуги, не принуждая себя, с удовольствием, осознавая, что это его будущее.
Он написал сочинение. Тема была о поэте Блоке. И он взял эпиграфом четыре строки:
Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?
Сочинение о поэте он каким-то образом обернул в рассказ, в котором присутствовал и он сам, матрос второго класса большого океанского танкера, и штормовые моря, и первая любовь...
Он взял за основу тот случай, когда они спасали «Свирь» в Тихом океане. Они тянули ее на капроновом тросе. Был одиннадцатибальный шторм, трос лопнул, «Свирь» с отказавшей машиной и поломанным рулем могла погибнуть. И на ней сто человек.
Они стреляли в «Свирь» из специального ракетного пистолета, подающего линь, но шквальным штормовым ветром снаряд сносило в сторону. И тогда послали несколько человек на мотоботе – завести на «Свирь» конец выброски, к которой привязан новый трос на танкере. Пошли только добровольцы. Андрей умолял старпома послать и его, и тот в конце концов уступил.
Каким-то чудом они смогли сбросить мотобот со шлюпбалки на воду и не разбить его о собственный борт. Удачно попрыгали в бот с низкой танковой палубы. На громадных провалах волн бот выглядел даже не щепкой, а словно одним из пенящихся воздушных лопающихся пузырьков, с которым в каждое мгновение может произойти любое непредсказуемое событие.
Но они все-таки добрались до «Свири» и успели подать выброску. Потом дизель на боте, залитый водой, вдруг заглох, моторист Малышкин чуть приподнялся, его вышвырнуло из бота, с огромной силой ударило о борт «Свири» и как будто какая-то морская пасть тут же поглотила тело. Оставшиеся трое бросились в кипящий водяной ад, и следующая волна-убийца вдребезги разнесла мотобот всё о тот же борт.
Их троих разбросало в стороны. В ярких оранжевых надувных жилетах их вздымало на гигантских волнах как поплавки на какой-то фантастической рыбалке великанов. Горы-волны скрывали их друг от друга и от кораблей, и они казались себе потерянными и погибшими...
Андрея крутило, бросало лицом в пену, сапоги тянули ко дну, вместе с воздухом он хватал носом воду. Его кидало вверх, в высокое пустое и страшное сейчас небо, а потом вниз, как будто на самое дно, тоже страшное. Вода и небо, небо и вода – только две последний стихии, остались в конечные минуты, да злые ждущие зрачки чаек и еще каких-то черных траурных жутких птиц, целящих прямо в голову. И всё, всё! Всего восемнадцать лет, так мало! Но память, чувства, его жизнь – сейчас, сейчас это исчезнет в кошмарном водяном хаосе! Но почему же именно здесь, сейчас, с ним?! Нет-нет, держаться, стянуть сапоги, дышать, добираться до танкера, там низкая вторая палуба, волны перекатываются по ней и...
Без мыслей, без слов – только ощущением прошлого и настоящего словно держало его что-то на поверхности и двигало, и смывало водяными смерчами мелкое и ничтожное.
Без слов, без времени, в застывшие мгновения, соединившиеся в несколько часов, когда в кипящей воде под ногами пять километров неизвестности и чужой жизни с призраками акул и морских чудовищ, в его мозгу пропелось всё основное, лучшее и высшее, что с ним случалось или должно было случиться в несостоявшемся будущем.
«Ни в бога, ни в черта не верит матрос, – да, это его любимая морская песня, её часто крутили по судовой трансляции, - А верит в простой талисман, он карточку милой по свету пронёс, за тридевять милей и стран...» – да, он слушал эту песню лёжа по вечерам в кубрике, закинув руки за голову, вспоминая ЕЁ, потом доставал фотокарточку и долго смотрел. А она, клявшаяся в любви, вышла замуж. Выгодно вышла...
Вперёд, вперёд, к танковой палубе!
И впечатления от жизни в образе матроса второго класса – они тоже с ним. С ним утраченная романтическая розовость, в которой нет места уборке судовых гальюнов и чистке унитазов, ежедневной борьбы с ржавчиной и покраске, тяжеленным мешкам с мукой по вертикальным трапам, двенадцатибальной полумесячной качке и блевотине за борт...
Вперед, вперед! К танковой палубе! «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта...»
Но как страшно и просто погиб Малышкин! Как проста и сложна жизнь! Вперёд, впеёед к танковой палубе! Он предчувствует своё будущее! Романтика – это сама жизнь, какой бы она ни была! Вперёд, он не погибнет...
Ему удалось в сочинении пробиться к этому будущему, стянуть с себя «грубую веревку кнута». Именно потому, что он верит в лучшее, что романтика всё-таки есть, есть во всём, только она глубоко, не на поверхности, он-то теперь это точно знает. Именно поэтому он очень хочет поступить на факультет журналистики. Так кончалось его сочинение.
Он получил за него пятерку. И письмо от преподавательницы. По каждому её предложению он чувствовал, что сочинение ей понравилось. Даже что-то большее прорывалось в её словах. То ли одобрительная скрываемая зависть, то ли непонятное ему, сдерживаемое волнение. Но в конце она приписала открыто: «Вы должны обязательно поступить на факультет журналистики или филологии. Обязательно!»
И Андрей готовился. Но чувствовал, что не успевает всё выучить. За пять лет многое подзабыл. И в это самое время открыли на филологическом нулевой курс – рабфак, для таких, как он, с рабочим стажем. Для него это был самый лучший вариант. Там он основательно подготовится, познакомится с университетскими порядками, не будет на следующий год робеть на экзаменах.
И он пошёл сдавать документы. Две характеристики – производственная и комсомольская, аттестат, выписка из трудовой, направление на рабфак. Всё в ажуре. Плюс пять лет трудового стажа. Два года морячил. Три года на заводе слесарем-наладчиком в цехе холодной штамповки. И сейчас вот слесарем-аккумуляторщиком в «Росмясорыбторге» устроился. Сутки через трое. Работа, конечно, не сахар. Тяжёлые сутки. Газ, испарения от щёлочи, свинца и кислоты. Бригада всего четыре человека. Сами ремонтируют погрузчики, заливают электролитом банки, заряжают. Очень напряжённые сутки. Но ничего, зато остаётся время для учебы.
Филологическое отделение располагалось в старинном здании. Возле двери с табличкой «Комиссия» толпилось с десяток девчонок. Андрей занял очередь и пошёл погулять по коридорам. Ему не терпелось представить себе, что он уже здесь учится, что всё это уже его, родное. Он остановился возле подоконника в конце коридора. Тут же стоял парень интеллигентного вида с тонким, но несколько прохиндейским «востроносым» лицом. Эдакий интеллектуал, знающий всё на свете, которого ни в чём не переспоришь.
– На журналистику? – спросил парень сходу.
– Да, – ответил Андрей.
– Я тоже. Сама Аркадия Семеновна Шестилапова принимает. - Андрею это имя ничего не говорило.
– Всего восемь мест осталось, – сообщил парень.
– Как восемь? Ведь двадцать пять?... – удивился, ничего не понимая, Андрей.
– Хе-хе. Семнадцать уже приняли своих.
– Как своих?
– Как-как... Дочки-сыночки. Я всё узнал. Я справку с типографии достал, будто там работаю...
Настроение у Андрея понизилось. Но всё-таки пять лет рабочего стажа придавали ему уверенности, когда он смотрел на толпящихся у двери вчерашних школьниц.
Подошла его очередь. Он вошёл, поздоровался. Шестилапова Аркадия Семеновна не ответила, не посмотрела ему в лицо, мельком заглянула в аттестат и сразу взяла выписку из трудовой.
– Вы работник торговли. «Росмясорыбторг»... Вам надо в торговый институт. Зачем вы к нам пришли?
– К-как... работник торговли? Я же слесарь-аккумуляторщик? –
удивился Андрей.
– Нам нужно направление на рабфак с завода. Или, если бы вы работали в газете, то...
– Но я же три года на заводе проработал? И матросом... Я же с завода только уволился... – он хотел ей всё объяснить, растолковать. Как он работал матросом, как тонул, и ещё всякие бывали ситуации. Шла война американцев во Вьетнаме, и их танкер заправлял наши ракетные эсминцы… И американские самолёты над мачтами… И американо-корейские учения, куда в самый центр они попадали и им угрожали…. И испытания ракет в Тихом океане, где они тоже присутствовали и заправляли наши специальные военные гидрографические суда - «Чажму» и «Чумикан»… Но эта секретная информация, он давал подписку… И как расскажешь, что на танкере во время войны, в которой ты принимаешь необъявленное участие, погибнуть можно в любую секунду… Как расскажешь, что в восемнадцать лет ты прошёл три океана, побывал во многих морях и многодневных штормах, что тебя «крестили» на экваторе, что ты ловил летучую рыбу и акул…
А потом - завод, целый день грохот прессов, штампы целый день стокилограммовые таскаешь. И сейчас сутки... Какой там работник торговли! Ему хотелось сказать, что он кое-что видел в жизни и понял, и будет хорошо учиться. А если станет журналистом или даже писателем, то будет писать без вранья и халтуры, будет вникать во всё, чтобы стало лучше и красивей. Ведь это занятие его! У него есть способности! Так ему хотелось ей сказать. Да не так! А выложить всю душу!
Но он перехватил её мимолётный взгляд. Она взглянула на его руки. А руки были не очень интеллигентные. Не как у работника торговли. Хотя он и драил их специальной щёткой с хозяйственным мылом, но в трещинках всё-таки оставалась машинная грязь. Да ещё ссадины и пятна ожогов от щёлочи. Погрузчики сделаны неудобно, пока подлезешь, руку и обдерёшь. Или ключ сорвётся.
Он перехватил её взгляд на его руки и, наконец, разглядел и сам её. Белое холёное равнодушное лицо с жирно намазанными ярко оранжевой помадой губами. Там, под этой человеческой маской он увидел что-то сытое, овечье, закруглённое, без мнения, без принципа, готовое выполнять все распоряжения другого такого же зажравшегося лица, лишь бы остаться на этом стуле, в этой привычной ячейке, в этой надёжной, пусть и ничтожной, но сытости. Она походя решала чужую судьбу, зарывала чужие способности, не взглянув даже на него, пришедшего «с улицы», без высоких рекомендаций.
– Вот, пойдите на завод, поработайте с годик... – его дурачили, шельмовали с удовольствием, с издёвочкой. «Семнадцать уже своих приняли», – сказал тот парень в коридоре. «Такой поступит. Пролезет. Им такой нужен.»
Андрей собрал дрожащими руками документы и вышел.
– Ну что, приняли? – подскочил к нему всезнающий интеллектуал.
– Да пошли... они все на... – ответил Андрей. Он хотел сказать «вы», но не сказал. Может, и не такой он, этот паренёк.
А сейчас Андрей собирался на очередную дискотню, чтобы снять там очередную размалеванную куколку лет семнадцати...
Звонок в дверь. Андрей открывает. На пороге плотный парень в милицейской форме. Протягивает удостоверение.
– Хотел бы поговорить с вами и с Еленой Петровной о вашей соседке.
– А... А в чем дело?
– А вы разве не слышали, что приключилось с вашей соседкой? – глаза следователя смотрят в упор и сердце Андрея обрывается и летит, летит куда-то вниз. «Неужели!?...»
Беспредел
Беспредел приоткрыл веки. Рукоятка, педаль, запах резины, металла, бензина... Хаотичное пространство, которое он не может понять и не может ощутить в нём себя. Он попробовал пошевелиться, вытянуть ноги и руки – они почему-то неестественно согнуты, но оказалось, что у него нет совсем сил, что руки и ноги его окоченели от какого-то странного, неведомого ему ранее холода, и весь он продрог и страшно ослаб, а вся одежда на нём отчего-то мокрая. Он скосил глаза, увидел свою куртку, набрякшую от пропитавшей её бурой крови и мгновенно всё вспомнил и понял! И страх ёкнул в нём, но тут же исчез, потому что от того, что он скосил глаза, у него сильно закружилась голова и он прикрыл веки, пытаясь остановить завертевшуюся карусель. И сразу появилось лицо матери. И почему-то той, делашихи, в подъезде... «И-и, и-и...» – не лицо, а её страх смерти, её «и-и».
«... Жалко. Мать. И эту. Зачем? Ничего не надо. Какой обман. Деньги. Обман. Ничего... Матери бы... домик. Жалко. Мать. И эту. Зачем? Не надо ничего. В двадцать четыре года... умирать", – откуда-то из далекого далека приходят обрывки мыслей и слов – уже нездешних. Слёзы стекают по вискам – впервые за много-много лет жуткой его жизни, которую ему всегда и везде навязывали другие, а сам он никак не мог уйти от её жестоких законов.
... Да, он пытался, пытался уйти, вырваться из такого существования!! Они жили с матерью в Питере, в полуподвальной коммуналке. Мать работала уборщицей. Сердечница, ей нужно было часто отдыхать. И он рос хилым, худющим бледным и болезненным пацаном. Всегда голодным. И мать его голодала всё детство, и материна мать, его бабка... И прадед, батрак, едва не умер в детстве с голоду. Крепкий же их, наверное, был когда-то род, что выжили, хотя и стали все больные. Прадед, мужик-золотые руки, построил сам, один, мельницу. И зажили неплохо, да раскулачили...
Он думал, что так и надо, что так все живут, пока в школу не пошёл. И там он не сразу понял... Но потом увидел. Что в «а» учатся богатенькие. И в «б» тоже. А он учился в «ж». И был один из самых замухрышистых и хреново одетых... А пацаны, его ровесники, широкоплечие, мордастые, щеголяли в джинсах, с магнитофонами, при карманных деньгах. И Ленинград в то время ломился от жратвы: мясо, колбасы, фрукты, шоколадные наборы... Иногда им, пацанам с их дома, удавалось «укатить» арбуз или дыню с разгружающейся машины – возле дома стоял гастроном, и это были все «фрукты» за год...
А ему тоже очень хотелось иметь широкие плечи и скулы, носить джинсы и слушать записи на своем маге...
... В девять лет он стал «гамщиком». «Chewinq qum» – жевательная резинка.
... Он до сих пор помнит тот первый стыд... Нужно было подойти к иностранцам, сходящим с «Икаруса» и сказать: «Хелло! Гив ми гам, мани, сувенир, плиз». И потом: «Сэнк ю, данкэ, граци...»
Много чего он после делал такого, куда более позорного... Сегодня, вот. И расплатился. Расплатился... А он же знал! Точно! Знал всё наперед... Или так кажется сейчас? Нет, он видел сегодня сон. И всё получилось, как во сне. Он видел «камаз», который они угнали. Подъезд... Он даже видел лицо её... Он узнал её сразу в подъезде! Убил? Конечно. Кастетом в висок. Нет, в висок он не попал. И бил несильно. Первый раз вот т а к бабу ударил. Шлюхи получали иногда от него, пару пощечин, не больше. За дело, конечно. От драк не уклонялся. Били его всю жизнь, с тех пор, как стал гамщиком. В первый раз за то, что присвоил себе без разрешения звеньевого карандаш-порнушку с голой бабой. Звеньевой его избил там же, в парке возле «Интуриста». Разбил нос. Всё нужно сдавать – лиры, марки, иены, доллары, карандаши, жвачку, сигареты... За это звеньевой платил «деревянными» – советскими.
... Беспредел... «Ну ты и хиляк! Совсем беспредел!» – так его окрестил командир гамщиков их района, когда в первый раз его увидел. Так и закрепилось. Сначала – как самый хилый и бледный. А потом – как самый наглый и удачливый гамщик. Он умел разжалобить и выкачать с иностранцев больше всех. А взамен его фотографировали, фотографировали... Однажды командир показал ему заграничный журнал и в нём, на весь разворот, его цветное фото – он стоит с протянутой рукой, а турист вкладывает ему ван доллар...
... Мать два раза штрафовали – по пятьдесят рэ из её девяносторублевой получки. Но командир возмещал – за дополнительные часы работы, конечно. И в школе его позорили. Но ему уже тогда было наплевать. У него уже росли плечи и скулы. И кулаки... Он уже ел мясо и фрукты. И домой кое-что приносил. У него были джинсы и куртки, магнитофон и кассеты. А потом и девочки... Он занимался гирями и в подпольной секции – каратэ. Но ему всё-таки часто доставалось. Нарывался на чужаков, претендовавших на гостиницу их района. Били менты в лягавке. Постепенно лицо его превратилось не в морду даже, а в «хавало» – рассечены брови, перебит нос, на щеке шрам, губы биты-перебиты, передние зубы – верхние и нижние, выбиты. Перед армией поставил золотые, но в армии их опять выбили.
В армию взяли в стройбат – милиция постаралась. Там он базу держал, конечно. Но всё-таки раз попал, чуть не «сделали» его. Считалось, что в стройбате они получают получку. Шестьдесят рублей... Сами себя кормят, одевают, а что останется – на книжку. На дембель он пошёл с бешенными деньгами – сто пятьдесят рэ...
Выгружали с вагонов кирпич и цемент – вручную. Людей не хватало, спали по четыре часа. Хуже скота. Он не хотел быть скотом. Он пришёл служить, изучать оружие, стрелять. Но на стрельбах за всё время был однажды – пальнул из автомата. Он отказался разгружать вагоны. Раз и другой. На гражданке он уже познал власть – дослужился до помощника командира. А тут – цемент на горбу...
Его зажали – с подачи лейтенанта, в кочегарке пятеро чмуров. В каратэ он до черного пояса не дотянул, но этих пятерых уделал. Один удар только пропустил – сзади ломом по спине. Против лома нет приёма... Они его сапогами топтали, вылущивали золотые зубы. И на губе было прохладно, минус тридцать градусов с выбитой форточкой, на бетонном полу, в шинели на голое тело и в сапогах без портянок. Десять суток днём и ночью делал зарядку, подкрепляясь водой и хлебом...
Зачем же всё это было? Вся его жизнь? Чего он достигал, куда шёл? Что это так воняет знакомо? Он скосил глаза. Прямо возле носа его лежит дед – новая сторублевка. И воняет деньгами. Деньги не пахнут? «Не в деньгах счастье, а в валюте», – любимая была шутка командира гамщиков их района. А потом Беспредел, когда сам стал помощником командира, придумал новую шутку: «Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за валюту…»
Провались оно всё пропадом! Его убили, бросили мешок с костями, труп в двадцать четыре он умирает, а мог бы жить, но жить было негде с матерью в маленькой комнатушке, зарплата после армии сто пятьдесят, если не есть не пить всё равно ни на что не накопишь хоть за сто лет.
Надо было просто жить... До старости дышать в две дырочки... Как же всё получилось? он умирает в двадцать четыре, так хочется жить! Тёмный сволочь! Он обманул. Тёмный как сто часов ночи. Это он наслал на них... Но как, как?! С подъезда... Бичуган за рулем. Плохо водит... По плану Тёмного должны ехать на одну хату. Машину бросить и с чемоданами на хату. Но они с Бичуганом не дураки, поехали на бухту, в лес. Бичуган как чувствовал, вскрыл чемодан. Полный капусты! Насовал пачки, тысяч тридцать, наверное...
... Как странно. Умирает. Сон и явь сошлись. Как странно ещё много загадок летающие тарелки инопланетяне они все узнают и будет всё новое а он не узнает ы-ы-ы не в деньгах счастье и не в ы-ы-ы в валюте ы-ы-ы жить! но как странно откуда они его знают? сказали «Беспредел брось чемодан и тебе ничего не будет, получишь свою долю». Ну да, это Тёмный... Такие ребята не делятся тоже не морды а хавалы куда пострашнее его получилось как в сегодняшнем или когда это было сне. Он врезал одному ногой в печень. Упал. Бичуган побежал в лес у второго пика в руке и дура за поясом. Я побежал с чемоданом удар в сердце сзади. Успел обернуться подумал – как во сне всё сошлось из машины торчит дуло винтовки с прицелом и дымок рожа в тёмных очках и всё... Так было. Зачем? Обман...
Бичуг, Бичуган...
Бичуган, он же Бичуг, он же Бичёвый, он же Бичбой, он же Бичмэн нёсся, летел на реактивной тяге, на суперфорсаже сквозь мелкий кустарник и дубняк по пересечённой местности, волосы от ужаса торчали дыбом, в штанах что-то мокро хлюпало... Но он мчался, не забывая инстинктивно прыгать зигзагами – из стороны в сторону, как заяц, конечно, ни черта не соображая, не думая – как заяц или не как заяц. Он спасался. И каждую секунду ожидал э т о г о. И всё-таки краем сознания понимал, что э т о может получиться только из автомата и то ещё, смотря как рассеивает.
Он бежал и бежал, не забывая, однако, придерживать за пазухой трепещущие пачки. «Только бы уйти с ними, только бы уйти» э т о вдруг хлопнуло, но в мгновенье он понял, что далеко, т а м, что Беспредела больше нет... И рванул ещё сильнее, и оглядываясь, осознал, что ушёл, но продолжал бежать через лес к микрорайону, белеющему невдалеке глыбами уютных домов, посылающих ему сюда, в лес, лучи порядка, законности и спасения...
Придя, наконец, в себя, не останавливая бега, Бичуг перво-наперво прикинул к носу – что он от всего этого имеет? В каждой пачке, конечно, по сотне дедов. Нет, были пачки и с полсотенными. Так, полсотенные он совал в карманы. А сотенные за пазуху. Идиот, надо было только сотни... Так, в карманах пять штук. Это значит... Пятью пять – двадцать пять. А нулей сколько? Это ж... Двадцать пять кусков! А за пазухой? Он замедлил бег и стал щупать рукой, считая пачки. Тоже пять! В пачке сто по сто. Это будет... четыре нуля... десять! На пять... Пятьдесят! Пятьдесят и двадцать пять!
Бичуг бежал и складывал пятьдесят и двадцать пять и никак не мог сложить и посчитать окончательную сумму. Таких денег он не видел даже в кино. Семьдесят пять?! Семьдесят пять тысяч сейчас, с ним, наличными! Одну пачку он выронил, слава богу, из кармана! Пять кусков. Тот, который гнался за ним, кажется, не заметил. Если б заметил – стал бы палить. А он только орал: «Бичуг, сука, стой!» Голос хриплый, из желудка, и рожа... Нашёл дурака – стой...
Но в чем дело? На бегу хорошо думается. В чём они ошиблись? «Бичуг...» Откуда он меня знает? Я его в первый раз вижу... Значит, в общагу возврата нет. Найдут. И документов нет. А до конца «химии» ещё год. Значит, в нелегалку? Семьдесят пять кусков... Прилично, конечно, но...
Но в чём они ошиблись, в чём?! Всё так удачно складывалось! И взяли легко, на шарап... Так, нужно прокрутить всё сначала, чтоб знать – куда бежать и от кого.
Решили угнать «камаз», потому что машина знакома и ему, и Беспределу. Тем более, что грузовые ГАИ реже останавливает, чем легковые. Угоняли от пивного ларя. Водилы не дураки, оставляют тачки за квартал – чтоб их у ларя не застукали. Они выследили его. Закрыл тачку и пошёл в очередь. Беспредел занял за ним – на всякий случай. Заговорил, закурил с ним, потом пошёл якобы за банкой... А Бичуг открыл отмычкой дверь и спокойно отогнал тачку в условное место. Подошёл Беспредел и они поехали т у д а. Шоферюга будет пить пиво ещё час или два. И в милицию сразу не побежит – запах пива... Так что здесь всё чисто, всё на ять.
Дальше. У подъезда бабки сидели. Беспредел очень нервничал, курил одну за другой. Руки тряслись. Первый раз шёл на такое. Где-то рядом должен был быть Тёмный. Наблюдать. И проверять. «Ты её аккуратненько. Не замочи. Нам не надо мокрого», – так Бичуг ласково сказал Беспределу, когда тот пошёл в подъезд.
Дальше. Беспредел сделал дело. Всё нормально, поехали. Тёмный снял хату на окраине, частный дом. Они изучали заранее дороги, подъезд. А потом решили – хрен с маслом! Тёмный их, конечно, свел, организовал. Узнал точный срок, когда гагара выезжает. И всё. И отдай ему за это третью часть миллиона? Много. И они рванули в другое место. Но откуда эти взялись? Значит, Тёмный тоже не дурак. Перехитрил. Так, стоп! Он сидел в машине, дёргался. Смотрел в зеркало обзора. Никого не было. А потом... Потом подъехали серые «жигули», метрах в тридцати стали.
Эти же, эти же самые «Жигули»! А он не обратил внимания. Какие-то серые задрипанные, побитые «жигули»...
Они поехали на бухту Улисс. В лесу бросят машину, поделят бабки, решат, сколько дать Темному. По дороге остановились, за руль сел Беспредел. А он аккуратно, не ломая замки, вскрыл один чемодан. Под тряпьем – макли, макли, макли... Сколько же там было? Миллион – вряд ли. Правда, что во втором, они так и не узнали. А в этом попадали пачки двадцатипяток и даже десяток. А все-таки, он хитрый. «Ты чё, офанарел?! Положь на место?» – это ему Беспредел, когда он брать начал. «Бережённого бог башляет... Выложу потом, небоись».
Только вылезли с чемоданами - а «Жигули» уже тут-как тут. «Менты!» – это Беспредел так подумал вслух.
Трое вышли из машины и спокойно пошли на них. Не-ет, не менты... Один улыбается – полный рот золота: «На манеже всё те же! Беспредел, бросай чемодан и тебе ничё не будет. Не ссы в капрон, свою долю получишь...» Двое на них, в руках топорики из нержавейки, а третий, лысый, в обход. Куртка расстёгнута, на животе рукоятка. «Дура»!... А в машине четвертый в черных очках и в руках что-то длинное... «Дуло!» – понял Бичуг. И ещё он понял, что от них он сможет убежать. Блатные здоровые, хавало у каждого – не дай бог, но убежать он сможет, что-что, а ноги у него удались и дыхалка неплохая, да и возраст. А эти староваты, с животами. «Беги, Беспредел!» – крикнул он и рванул. Вот и всё. А потом – хлопок. Беспредела больше нет...
И всё-таки. В чём же дело? Тёмный слишком мелок, чтобы иметь такую команду. Зачем бы тогда они с Беспределом были нужны Тёмному? Значит, они кому-то помешали? Думай, думай Плэйбич!
Вариант первый. Пойти и сдаться в ментовку. Отдать все башли и в зону. Но эти-то в зоне как раз и достанут. И – кранты...
Вариант второй. Отдать башли э т и м. Глупо. Никаких гарантий. А чё я нервничаю? Они же не знают – что я взял. И сколько. Они считают, что всё у них. Если лысый не заметил выпавшую пачку... Придётся уйти на дно, дохать на хате у Ленки...
Бичуган вышел в микрорайон, сел в трамвай и поехал в ГУМ – покупать новые брюки. Старые он порвал и от них подозрительно попахивало...
Тёмный.
Тёмный сидел на лавочке в глубине двора и из-за кустарника смотрел на соседний дом, на первый подъезд. Он знал, что кроме него на этот подъезд смотрит сейчас, наверняка, ещё не одна пара глаз. Предполагал он и то, что вот-вот может стать очевидцем кровавой драмы – с пальбой, а то и с «красным галстуком»... Да, он сдал этих молодых тухлых фраеров и перешёл из разряда подельников в очевидцы... Сдал. А что ему оставалось делать? Такова сэ ля ви. Или ты, или тебя. Облом, опять облом! И с Ланочкой – вот же сука! И с капустой. Триста кусков! Как минимум он мог бы взять триста, но взял бы больше, половину бы – пятьсот. Пятьсот тысяч!... Раскатал губищу – собирался начать новую жизнь, отойти от всех этих мелких делишек и с Ланочкой рвануть подальше! Ах ты, сучонка-сучонка...