Так, очевидно, решили те, НАВЕРХУ, КОТОРЫЕ УЖЕ СНЯЛИ КИНО НА ЗЕМЛЕ И КРУТЯТ ЕГО ИЗ БУДУЩЕГО. 3 глава

Тёмный смотрит на дверь первого подъезда, смотрит спокойно, как зритель. А чего ему волноваться? Отмазку он на всякий случай слепил – занял очередь в зубной в своей районной поликлинике. Очередь длинная-длинная. Целый час он угробил, чтоб крепко запечатлеться стоящей в очереди толпе. Ходил туда-сюда по коридору, держась за щеку с якобы очень болящим зубом, затевал разговоры, наконец, устроил массовую дискуссию на тему: отсутствие перестройки в медицине. Выходил несколько раз курить, Вышел «перекурить» ещё раз, прошёл квартал, сел в свою тойоту «Карону», пять минут – и он здесь.
«Какого хера я здесь сижу? Тянет преступника на место преступления взглянуть?» – думает Тёмный. И ещё он думает, что вот ему уже сорок третий год и Ланочка перекинула его через... канифас. Что, в сущности, никому он не нужен на этом свете, он, который за один вечер может пропустить двух-трёх юнчих, никому не нужен, не дорог. Он, прошедший крым, рым и медные трубы, толстокожий непрошибаемый «Темный», вокруг которого каждый день вьются десятки людей и людишек, одинок, очень одинок, ему жалко себя, но никто об этом, конечно, не подозревает...
«Ланочка... Девочка девяносто шестой пробы... Сколько он их перевидал... Ни с кем из них не говорил по душам, а этой пытался объяснить. Но э т о нельзя, наверное, объяснить. До э т о г о нужно дожить, чтобы понять, как текуч и непрочен человек, как зыбки и ничтожны его чувства, желания, мечты...
Да, он пытался вызвать её на откровенность. Зачем? Не оттого ли, что наступала его осень, его «мужицкое лето» и эта двадцатидвухлетняя сочинская путана, в отличие от многих бывших других, вдруг задела его, выражаясь современным языком пацанов – достала, он заторчал и потащился?
«Ланочка, я тебе в отцы гожусь. Ну, скажи откровенно мне – а что дальше ты думаешь?»
«Ну, «папочка», в натуре, чё в душу лезешь?!» – хиляла Лана шутя под блатную. Пока этот тон и базар были у неё наигранные, шутливые, ещё не вошли в её кровь. В аттестате за среднюю школу у неё всего одна четверка, остальные пятерки. И в литературе она секла здорово. Но это – пока...
«Мони нужны, Тёмненький, мони!» – говорила она.
«Но у тебя уже есть и немало, наверное, а?»
«Сколько есть – все мои. Было бы немало, если бы сволочи не забирали... Я ж тебе рассказывала. До пятнадцати тысяч в месяц заколачивала, а забирали две третьих, а то и больше. Кое-что есть, конечно, но инфляция идёт, сам видишь...»
«Ах, Ланочка! Жизнь – странная штука, она проста да безобразия. Я хочу тебе добра. Как бы тебе так объяснить... Вот, понимаешь, молодость... Ты свеж, чист, красив, всё у тебя впереди и кажешься бессмертным. И такие же люди тебя окружают – молодые, красивые. И ты можешь подойти к самой лучшей, чистой и честной женщине и добиться её, даже жениться. И ты имеешь чувства, ты переполнен ими, ты умеешь любить и быть любимым, ты готов жертвовать собой ради всего этого. Но потом… Проходит какое-то время и ты как будто просыпаешься и видишь, что уже не нужен, и она тебе не нужна, что любовь давно превратилась в грязный разврат... И вот, ты стареешь, ты переливаешься совершенно в нечто другое, и люди вокруг тебя уже другие, и женщины... Нет, я без намека! Бог, который нас придумал, он сделал нас такими искусственными мотыльками с короткими чувствами. Знаешь, есть такой стих... «Миры летят, года летят...» – Наизусть не помню, смысл, в общем, такой: не кажемся ли мы сами себе в смене пёстрой придуманных пространств, времен? И кончается так: мой друг. Дай мне руку, выпьем, забудемся опять!»

«Ох-хо-хо, Тёмный! это Блок. Слушай:

Тёмный, разумеется, темнил. Почти несознательно. При ней, при Руслане, ему непроизвольно хотелось казаться чище, светлее. Но он знал, что каждая морщинка на его многоопытной морде, каждая его ухмылка и даже два золотых зуба – выдают его, его прошлое, настоящее и будущее. И как бы он ни «светлил» перед этой девочкой, жизнь сделала его таким, каков он есть и от этого факта ему никуда не деться.
Да, его четырехкомнатная хата не только катран – притон игральный, но и действительно, в какой-то степени и «малина», где иногда хранят краденное. Правда, не в самой, квартире, а в подвале. Да и сам он бывал и в роли сводника, и сутенёра, и ростовщика, и растлителя малолетних. А в прошлом году здесь замочили парня... Сам он, конечно, не участвовал, но на его хате... И эти суки записали на кассету его, Тёмного, голос – когда он охал и ахал по поводу крови и советовал, как лучше подать труп в люк, в подвал. И сейчас он у них на крючке, сейчас они из него вьют веревки.

Ничего этого она не знает и не узнает, но по нему видно – какой он. И чтоб он ни говорил – ему нет веры, потому что его хорошие или красивые слова сами по себе, а он – сам по себе. Совпадает только то, что совпадает с ним. Вот когда он скажет фразу беспредельно пахабную и из одних матов – это будет его фраза, ему поверят. Если он осклабится угрожающе, с недоброй золотозубой улыбочкой – ему тоже поверят, это его клише.
Но ему всё-таки хотелось, чтобы она верила в него и в другого, ну хотя бы немного. Давно он смеется над и х сопливыми песенками: «любит-не любит». Он далеко ушёл, далеко, и пришёл к клеточной простоте... Почти все к ней приходят, да стесняются признаться, делают вид, что всё сложно и красиво, а он и такие, как он – не стесняются. В этом разница между ними и всеми остальными чистоплюями.

Ланочка рано поняла п р о с т о т у. Только она думает, что ещё вернётся о б р а т н о. Заработает и вернётся. Вот он ей и хотел разъяснить, от души, потому что она «достала» его, потому что нутром чувствует, как сжимается его, сорокота, время на этом свете и вот т а к, как с Ланочкой, у него, может, в последний раз.
Конечно, он презирал её, ни на миг не забывая, что она шлюха, конечно, презирала и едва терпела его она, позволяя ему «взлететь» с собою не более двух раз в неделю. Но они неплохо прожили вместе эти несколько месяцев. Они нуждались друг в друге в этом п р о с т о м мире. Призрение к ней не заслоняло тех волн нежности, чуть ли не отцовских, которые накатывали на него, когда он на неё даже просто смотрел. И она с ним смогла расслабиться, отдохнуть после Сочи, найти некоторую защиту и временную привязанность в этом непризнанном, но существующим рядом с официальным, параллельном мире, где всё п р о с т о...
Но если бы он мог, если бы он умел показать ей на своем примере, если бы он позволил себе раскрыться перед кем-то, перед ней, например, и рассказать...

Ему был двадцать один год, он разгружал по вечерам вагоны с углём, цементом и солью и учился в политехническом на дневном электротехническом факультете. У него была молодая красивая жена Люся и слово «любовь» для него тогда звучало нормальным неюмористическим словом, обозначающим так много в его тогдашней жизни. На третьем курсе они сдали какой-то тяжелый экзамен, кажется, сопромат, и пошли всей группой в кабак, обмыть. И Люся, конечно, пошла. К ней пристал там фраерок и он с ним подрался. Случилось так, что он нечаянно перевернул стол и разбил витрину из полированного зеркального стекла. За эту чепуху ему дали три года общака. На зоне ему повезло – пахан земляк и один большой авторитет земляк. Они ему дали большую поддержку, он шустрил и борзел и, конечно, не работал. Люся писала письма почти каждый день, и он писал. Она часто приезжала, несколько раз давали свидание. Какая любовь была, какая любовь! Но потом случилось так, что он на зоне принял участие... Опетушил одного минета – любопытства ради...
Люся его дождалась и опять была любовь. А потом... Потом он её фотографировал в разных позах, одну и вместе с собой... Потом они расстались. Однажды у него был трудный момент – на мели сидел, он размножил те фото и продавал студентам высшего учебного гуманитарного заведения по рублю за штуку.

Люсю он иногда видит издалека. Испитая и избитая старая рожа, тонкие высохшие ноги-палки в грубых чулках. За бутылку одеколона со всяким... А когда-то и она читала стихи Есенина.
... Иногда ему приводят малолеток. Девочки сбегают из дома, у них начинается чесотка – возрастная гиперсексуальность. Целину пропахивают пацаны в подвалах, а он продолжает дальнейшее обучение. Некоторые возвращаются через месяц-два домой, а другие превращаются в малолетних проституток – ляль...
Если бы он мог всё это рассказать Ланочке так, как сам знает! Но тогда он из «Тёмного» превратился бы в «Светлого». А он может хорошо делать лишь обратное – расписывать прелести своего мира, заманивать, увлекать, находить в людях те особые ниточки, которые надо дергать, чтобы использовать в своих интересах.
Кроме того, наблюдая себя и других, он вычислил собственную теорию. Если у тебя прапрабабушка была заядлая шлюха, а прапрадедушка садист и убийца, то это обязательно скажется на тебе – праправнуке. И если таких родственников набирается много, то никуда тебе от их наследства не деться. Кому-то везет больше, кому-то меньше, у одних родословная лучше, у других – хуже. Иногда, когда он курил травку, он видел их всех – длинный-длинный ряд голов, они вылазили из темноты и торчали, шевелясь, как черви, стриженные головы далеких предков... У родителей дураков – дети дураки, у алкоголиков – дети алкаши, а если не пьют, и такое бывает, значит, шизофреники или дебилы. А они там в своих газетках и книжонках всё пытаются разделить на плохих и хороших! В каждом есть в с ё. Только у одного больше, а у другого меньше. Да, есть еще воспитание... Если б с самого раннего детства, да действительно – воспитание... Да если б вокруг... Да если б не сажали ни за что, да если б в зоне такого безобразия не творилось... Если б да кабы...
А сучка сдала его «жукам» Главного. Надеется, что сейчас они её прикроют. Дура. Они выкачают с неё всё...

«Миллион, миллион алых роз... Миллион, миллион алых роз...» –банальные слова из мещанской песенки прокручивались и прокручивались у него в голове, отдаваясь тайным, скрытым кошмаром и стыдом... эти слова, едва не ставшие кодовым названием операции, в которой он себе так и не признался. А он мог, мог стать соучастником и даже главарем... О, как это, оказывается, противно – заглядывать в себя, туда, в подсознание, где пустота или грязь, или страшенный кошмар, где сидят Достоевский и Фрейд.
Снаружи – блеск, молодое сияние-обаяние, эдакая псевдоневинностъ. Снаружи он может врать на каждом шагу, не отдавая себе отчёта в том, что врёт, принимая собственное вранье за правду. Снаружи он может что-то из себя ещё изображать, выдавая объём черт те когда прочитанных книжек за сегодняшний багаж. «Гением может быть каждый – были бы рядом соответствующие ценители».
Ценители находились благодаря, может быть, врождённому интеллекту и, конечно, притягивающей внешности, обещающей окружающим что-то. А что – он сам не знал. Он знал лишь, что обладает странным влиянием на других, не на всех, но на многих, сам не желая, подавляет чужую волю, подчиняет себе и при желании может организовать и повести куда-то... Знать бы только – куда? «Каждый живёт в той системе фантазий, на которую хватает собственного реализма».

Он хорошо запоминал чужие умные мысли – не ради лишь того, чтобы при случае блеснуть в более или менее разумном женском обществе, хотя и для этого тоже, но эти вкрапления чужого ума, как оси в хаотичном пространстве, позволяли держаться за них, давая определенное теоретическое направление характера.
Фантазии ему хватало, но в реализме он был слаб, всё у него как-то и почему-то недорешалось, недоделывалось, недополучалось. Он был в самом-самом низу, рабом, самой последней исполняющей самую грязную работу инстанцией. Над ним одним иногда возвышалось по три начальника и каждый приказывал свою глупость. Ах, начальники-начальники! Сколько он их уже перевидал! Инженеры, не умеющие начертить элементарную шестеренку... Учились в институтах, где их ничему не научили, чтобы пожизненно не работать. На работе – иллюзия деловитости, заумные физиономии, словно они изобретают какой-нибудь межпланетный гравитоплан, а в действительности – фирма вяжет веники.
«Человек – это звучит гордо!» – это мать, учитель русского языка и литературы. «Гордо реет буревестник, чёрной молнии подобный... – «Кто там шагает правой?! Левой, левой, левой...» Есенин? Достоевский?! - Ни в коем случае! Кафка? Ну, это что-то такое, за что и посадить могут.
Сейчас пишут: «Самая несказочная жизнь – жизнь среди мифов». Но разве он мог знать это, глупый и молодой, со школьным «воспитанием» и матерью-идеалисткой, с ее «человеком», который «звучит гордо»?
«Но неужели Петя сделал э т о?» – возвращается Арик к одной и той же мысли, добираясь на перекладных в общагу для «химиков» – со спецкомендатурой, где живёт его приятель.

«... Переступить ту красную черту, отделяющую возможное от невозможного, за которой вся твоя предыдущая жизнь уже не будет иметь смысла и ты войдёшь в новое и, наверное, последнее своё состояние, как будто перешагнёшь в другую Вселенную – с противоположными законами или их полным отсутствием, где есть лишь хаос желаний, чувств...»
Впервые он встал перед этой «красной чертой» так реально, грубо и зримо в прошлом году, в центральном парке вечером, на дискотеке. К нему подскочил Борода – маленький щупленький взволнованный странный человечек со странной биографией и жизнью, успевший к двадцати четырем годам трижды жениться, поездить по стране. «Меня сейчас будут бить, – сказал Борода, – Не отходи, побудь рядом?»
– За что?
– Не знаю...
Борода, наверное, лукавил. Он инкасатор, может быть, что-то от него потребовали, а он отказался?
Из-за деревьев выскочили четверо, сбили Бороду с ног. Арик бросился отталкивать и тут же получил удар в подбородок и упал. Но моментально вскочил и заметил, что из темноты выходят ещё человек пять. А на него уже идут несколько и рядом пинают ногами лежащего и стонущего Бороду. Арик прижимается спиной к изгороди, а перед ним уже стоит одна сволочь с занесённым для удара кулаком. Арик нажимает кнопку и нержавеющее лезвие выскакивает, опасно блестя в полумраке. Вот он, чужой открытый живот, бей, полсекунды и готово! И вот ещё рядом! Успеет, реакция есть. И – ноги в руки, и на свет, к милиции, а лучше – через забор и из парка! Нужно только двинуть рукой и ткнуть в эти поганые кишки! А кулак уже приближается, грязный кулак к его лицу, единственному и неповторимому, излучаю-щему сияние...

Ну, что же ты?! Доля секунды – и ты отомстишь! Доля секунды – и тебя такого, каким ты был, уже никогда не будет. Никогда! Потому что ты перешагнёшь к р а с н у ю ч е р ту, выйдешь за п р е д е л. И всё. И потом ты э т о повторишь. Ещё и ещё. Ты станешь таким же, как э т и, лишь с человеческой оболочкой, но пустые внутри. Не люди и не звери, вырождающаяся мерзость, генетическая ошибка природы.
...Удар в голову, ещё. И ещё. Изуродуют, искалечит, убьют. Нож падает в траву. Рука не поднялась... Он не хочет за т у черту. Его катают ногами, разбивают губы, нос... Борода чудом остаётся жив – раскрошены челюсти, поломаны ребра, пробита голова...
Это было в прошлом году. С тех пор у него надежный телохранитель – Петя. За год он стал взрослее и умнее. Он понял один вечный парадокс... Парадокс каменоломень: чем больше в них работаешь, тем меньше шансов заработать каменные палаты.
Через год он подошёл к новой «красной черте», перед которой ему предстояло решать – зашкалит ли стрелка его судьбы за эту черту, или же он сможет удержаться перед «ограничителем»? Что же, так и идти ему от одной опасной черты к другой, балансируя на краю? Или это лишь рисковая молодость, из пике которой нужно суметь удачно выйти – живым и по возможности более или менее невредимым... Чтобы потом, округлившись и вконец опошлившись, как все, идти от одной кассы к другой, где за старыми разочарованиями приходят новые авансы и налоги.
В сущности, вся-то разница между людьми – кто к какой кассе, в конечном итоге, приходит. А пока у него в этой, молодой жизни, всё проходит, и многое – мимо кассы...
Но он ещё в силе своего обаяния, ещё в самом расцвете –единственной и никогда-никогда неповторимой молодости! Он ещё обладает гипнотическим, непостижимым, не стоящим ему никакого труда влиянием на женщин, а через них, отраженно – на мужчин. Но он уже знает, что нет ничего вечного в мире кроме вечности. Кончается его молодость, а с ней и внешность, и влияние. И что останется? И они, все, кто его окружает сейчас, кто поклоняется его внешности, с кем живет он в одном объёме пространства и времени, они все словно ждут от него чего-то, словно подталкивают куда-то. За «красную черту»? «Ну что же ты? Сейчас – ты король! Мир в твоих руках! Веди нас! Мы, женщины, исполняем любую твою прихоть. А мы, мужчины, подставляем свои плечи и кулаки за тебя, веди нас! – вот что он слышал в их взглядах. – Сейчас-сейчас, пока юн ещё – космос нашей жизни, пока чувствуешь первозданность и непривычность ощущений, пока хочется жить красиво – веди нас! Ученье свет, а дипломов – тьма. И счастье, оказывается, в чем-то другом.
Животное, которое осознает, что оно животное – человек! Секс – урывками или лошадиными дозами, водка или сигареты с «химкой», или... У кого больше, у кого меньше. От «животного» или от «человека»? Но мало, этого так безобразно мало, а куда-то хочется во вселенские высоты, потому что вечерняя красивая жизнь – лишь иллюзия и пустота, а впереди, может быть, диплом – или его отсутствие, впереди комнатушка в общаге – или её отсутствие... Впереди ничтожная зарплата и ничтожные проблемы. Впереди – улицы, по которым мы будем ходить, не узнавая друг друга и не здороваясь, потому что мы изменимся, нас уже т а к и х не будет никогда, мы перейдем в д р у г у ю Вселенную... Веди нас, мы подчиняемся твоему обаянию, потому что красота – это зовущий куда-то маяк. И мы знать не хотим, что он светит в никуда. Веди нас, пусть даже за «красную черту»! Может быть, именно там – настоящее...
Да, от него все чего-то ждали, как будто он обязан был упорядочить хаос жизни вообще, и хаос собственной и их жизни в частности, потому что у любой жизни нет сюжета и сценария, а есть лишь зыбкая фабула, сколоченная из тысяч случайностей, может быть, совсем не случайных для Космоса, который знает Будущее, но непостижимых для хрупких живущих...
А он совсем никуда никого не хотел вести – не тот склад ума и нервов. Он хотел быть выше ничтожных материальных забот. Но не получилось. Грязные работы – на самом дне, и унизительные зарплаты. И никаких перспектив!
«У нее миллион, представляешь, миллион!» – говорила мать. Почти с мистическим восхищением.
У матери за тридцать лет работы в школе на сберкнижке скопилось целых триста рублей. Вообще-то, мать не завидовала. Поскольку: «человек – это звучит гордо»..
Петю Арик в общежитии не застал.

Рост – сто девяносто восемь. Вес – сто двадцать пять. Возраст – двадцать два. Кандидат в мастера спорта по боксу в тяжелом весе. «Петя, никогда не бей людей по голове», – говаривал Петин тренер. Огромные кулаки, впечатляющие бицепсы, трицепсы, широченные запястья, большая голова, тяжёлая нижняя челюсть и тяжёлый взгляд серых глаз. Но... Слегка картавит. Когда волнуется – картавит сильнее, язык заплетается. В общении с прекрасным полом краснеет до свекольного цвета. Очень сильно сексуально озабочен... Однако дела в этом направлении у него совсем не идут. Почти «мальчик» – в свои-то двадцать два и при такой солидной внешности. Родом из-под Одессы. Успел закончить строительный техникум в небольшом молдавском городке. Там же взят под стражу и осужден – на три года условно, с отработкой в народном хозяйстве. Трудится на стройках города Океанска – за тысячи километров от родного дома, в качестве плотника второго разряда. Получает сто пятьдесят, но только на питание ему надо рублей двести. Иногда подбрасывает старикан – фотограф, в сезон вкалывает почти круглосуточно, по патенту на черноморском побережье. Старикан у него неплохой, но вот за то, что он сюда попал, Петя имел к отцу претензии. Почему не выкупил? Заплатил бы, кому надо, и всё. Ведь купил же ему техникум. Не шла учеба, совсем не шла – по семьдесят ошибок делал в небольшом диктанте. Но папаня платил.. И в этот бы раз мог, да не захотел почему-то. А ведь попал Петя сюда, в Океанск, на эти поганые «стройки города» совсем несправедливо! «За превышение самообороны...»

... Они пошли с тренером в ресторан – отметить удачное петино выступление на ринге. Алкоголь Петя не употреблял, но очень уважал тренера и, конечно, в ресторан пошёл. Тренеру тридцать, мужик взрослый, выпил, заторчал, познакомился с девочкой... Петя тоже выпил. Пол стакана сухого вина. И сильно опьянел. Над ним всегда смеялись – вот, такая туша, а пьянеет от глотка кваса. Но что делать, такой у него организм, говорят, от сверхздоровья – не принимает ни табак, ни выпивку. Петю тошнило, он вышел на улицу освежиться. И тут на него напали трое. Нет, он бы не стал «превышать самооборону», если бы ни его только что зажившая челюсть. Её сломали ему при ана логичных обстоятельствах в общаге – чуть-чуть выпил, забалдел и его замесили ногами... Он не удивлялся, он привык, что полно завистливых ничтожеств, объединяющихся, чтоб унизить его, здорового и сильного, избить или даже убить, а потом хвастать перед такой же мразью: вот как мы его сделали.
Сегодня он боксировал одной рукой, прикрывая второй недавно сросшуюся челюсть. Боксировал, правда, недолго – послал противника в нокаут. И вот на него опять напали, опять хотят его унизить. Причём, все трое – совсем не «моськи», а довольно крепкие черти, с кастетами, а у одного он успел заметить нож. И Петя обиделся. Разозлился. Вспомнил, как его всегда обсмеивали вот такие дерьмовые ребятишки: «кабан», «жлобина», «комод», «шкаф»... «А-а, суки! Получите!...» – заорал Петя.
Он и ударил-то каждого не более двух раз. Того, что с ножом, правда, раза три – потому что тот порезал ему новый пиджак на плече. Потом он позвал тренера и они попытались оказать этим ребятишкам некоторую медицинско-спортивную помощь типа массажа. Но все трое лежали без сознания. Пришлось вызывать скорую. Милиция приехала сама...
Все трое выжили, один, правда, тот, что с ножом, побывал в реанимации, но тоже оклемался. А суд признал «превышение самообороны»...
И вот – стройки города Океанска. И ещё два года впереди. Общага со спецурой, в которой нужно каждый вечер, не позже одиннадцати, отмечаться. Нарушил режим раза три-четыре – и можешь загреметь на зону – с новым сроком и с прибавкой туда же всего старого. Майор из спецуры как-то провёл с ним беседу – склонял шестерить за ребятами, а за это обещал помочь скостить половинку. Но Петя, конечно, на это не пошёл. Западло. А вообще, он стал привыкать и осваиваться. Никогда не думал, что заживёт вот такой жизнью, но коль уж пришлось, то надо быть здесь своим. Такой у него метод – там, где живёт, всё и всех знать, вжиться и слиться полностью с тем, что его окружает. Уголовником ему, конечно, быть ни к чему, но и выглядеть белой вороной среди такой публики тоже не годится. И первая его цель – изучить по мере возможности «феньку». В некоторых определенных компаниях он ловит и запоминает: «дурмашина» – шприц, «взлететь» – совершить половой акт. И так далее. Он чувствует, что стал меняться, превращаясь в какого-то другого, в того, в кого его окрестил тот неправедный суд, назначив ему за самооборону три года «химии». Он на собственной шкуре испытал, как неустойчивы и зыбки правила жизни и в любой день ты можешь быть растоптан и брошен в зону. И нужно быть готовым. Уже нескольких ребят при нём из их общаги отправили на зону. За мелочи. Один взял в магазине фотопленку и «забыл» заплатить. Всего месяц оставалось до звонка. А получил шесть лет общего режима. А там, там...
Петя ещё колотил грушу – тащил её на крышу общаги, привешивал на натянутую проволоку и молотил руками в боксёрских перчатках. Он держал форму, но знал – на спорте крест. И что ему сейчас терять? И когда Арик заговорил о миллионе у соседки...
«Миллион, а? Представляешь, Петя? Нам с тобой и десяти жизней не хватит, чтоб его у государства заработать, ха-ха!»
Арик здорово изменился за этот год. Они дополняли друг друга. Рядом с Петей и Арик чувствовал себя значительно здоровее и увереннее, словно это у него самого такие вот стальные бугры мышц и чугунные кулаки. А Петя рядом с Ариком почти не заикался и не краснел. И девки, которые таращились на Арика, унижались перед ним, назначали свидания, вольно или не вольно поглядывали и на Петю. И когда Арик выбирал какую-нибудь девочку, то подруга, пусть всегда похуже, но доставалась Пете. Если же он пытался знакомится сам или с каким-то другим приятелем, то эти сопливые сексотки его только унижали и оскорбляли, даже самые ничтожные, не стоящие и ногтя его. Доходило до того, что он этим сучкам за унижения выдавал пощечины...
Конечно, он одной левой может растереть в порошок десяток таких, как Арик. И в общаге, в комнате с ним живут ещё трое пацанов, для которых его слово – закон. Но дело-то не в этом. Он сам набился Арику в друзья – и это было не просто. Арик его поначалу не принимал. Сейчас Петя может выполнить любую просьбу Арика и не посчитает для себя унизительным.
Но с другой стороны... Ох, эта славянская наивность и нерасчетливость, доходящая просто до глупости! Арик кропает стишки и какой-никакой талант, возможно, и есть, хотя Петя в этом ничего не смыслит, но по человеку-то видно – есть в нём что-то. А попёр сдавать документы на журналистику и ни копейки не заплатил. Наивняк! Всё же на взятках! Мало того, оказывается, там чуть ли не все преподаватели, вплоть до декана – бывшие ученики ариковой мамаши. И ни разу не сходила, не попросила! Вот же интеллигенция... Гнилая. Ни хрена не умеют жить!
Год назад, когда они познакомились, Арик едва ни голодал, потому что умудрился в восемнадцать лет жениться на хитрой молодой шлюшке и сейчас выплачивал алименты, вероятно, чужому ребенку. Но Петя недаром был родом из-под славного города Одессы, в котором барахолка ещё не так давно успешно функционировала каждый день. Петя голодать не собирался. А барахолка – это прекрасное место, где всегда найдутся дураки, которые не знают, что продают, и всегда найдутся также дураки, которые не знают, что покупают. Стоит, к примеру, бабка и продает новейшие, ни разу не надеванные фирменные джинсы «Леви Страус». За стольник. Фокус состоит в том, чтоб раньше всех подскочить к бабке, сунуть ей стольник, схватить джины, отойти на пять метров и через три минуты сдать их за триста.
Арик сначала упирался, отказывался, говорил, что его весь город знает, а он будет по барахолкам таскаться, и вообще, что занятие «купи – продай» – поганое и позорное занятие... Но его ста двадцати рублевая зарплата, из которой высчитывали алименты, была ещё более поганой и позорной. И Арик сдался. Они совершили также несколько поездок по глухим леспромхозам, где в задрипанных деревенских магазинах торговали японским хламом – дерьмовыми джинсовыми костюмчиками и нейлоновыми куртками – в обмен на первоклассный хвойный лес, который вырубали под самый корешок... Петя договаривался в общаговой спецуре, ставил пару пузырей, они добирались до райцентра сначала на поезде, там брали мотор и объезжали несколько деревень, набирая японского тряпья тысячи на полторы, предварительно скопленные в основном из тех, что присылал петин папаня.
А в этом году Арик запел про миллион. Как бы шутя. Пугачёва поет: «Миллион, миллион алых роз...» И Арик: «Соседка по лестничной площадке, миллион...» Бичугана даже подключили. Шутя тоже. Лежали на пляже и тут опять Пугачёва: «миллион алых роз». И Арик за свое: соседка, торговка, миллион...
«Торговка? «Делашиха», значит. Одинокая? Богатая? «Гагара», значит», – это уже Бичуг, ростовский хулиган, хорошо феньку знает.
Они ещё не распределяли ролей, не намечали конкретных планов – всё это пока лишь подготавливалось где-то рядом, висело в воздухе...