СЕКС – ЭТО ЖИВОТНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЧУВСТВ.
Периодические встряски в жизни полезны. Вредна постоянная вибрация.
Ничто так не укорачивает жизнь, как продолжительные удовольствия.
Сила мужчин – в удовлетворении женских слабостей.
У каждой прелести – свой возраст.
Счастье – это либо неискушённость во многом, либо искушённость во всём.
Прекрасные незнакомки особенно хороши тем, что ещё не знают нас.
Молодость приходит и уходит, а красивые девушки - остаются...
Мы опять в уютной Стеллочкиной машинке. Едем. Моя рука почти между фантастических ног... Но способен ли я еще на один нормальный половой трах? – Знаешь, на чужой территории... я могу стать робким. Скромным, стеснительным...
– От имени родной партии, правительства и всего советского народа торжественно заверяю вас, что приложу все свои силы, чтобы на моей территории вы чувствовали себя как дома. С женой. Ой, нет-нет, как с любовницей! Клянусь быть: обаятельной, обольстительной, восхитительной, женственной, желанной, э-э... потакающей, сексапильной, доступной и... и... сногсшибательной! Устраивает?
– О-о! Единогласно! Одобрямс! Только сногсшибательной не надо. Сногсшибательной пусть будет водка. Куда-то ты не туда едешь? Говорила, что в двадцатом доме живешь?
– Жила. А потом папочка купил мне квартирку. Поменял на вездеход японский. «Патрол», знаешь? Он сейчас миллионов пять стоит. В позапрошлом году.
– У-у, хороший у тебя папочка.
– Был хороший. Капитан дальнего плавания. Вот эту тачку он мне тоже подарил. Сейчас живет с моей подругой. Бывшей. Двадцатилетней. Купил еще и себе квартиру. За две машины выменял, и живет там с Людкой. Вот такие дела.
– Да уж. У него что, автомобильный парк?
– Вот именно. Он при мне только пятнадцать штук привез. И сейчас возит. Они же, бэушные, в Японии почти бесплатно. Пока. Но уже начинают дорожать... Мы почти сейчас не встречаемся.
– А мать?
– Что мать. Сидит одна в трехкомнатной квартире, клянет папашу. И меня заодно. Стареет. Отец ко мне очень хорошо относился. В прошлом году дал триста тысяч. Я успела купить долларов – по дешевке тогда еще.
– Деловая ты женщина.
– Я не хочу здесь жить. Хочу выбраться из дерьма, посмотреть мир.
– Э-э, а что ж мне тогда говорить. Вы всего сразу хотите.
– Я не представляю, как вы, ваше поколение, могли т а к жить?
– Да вот так. Ты видела сейчас. Макароны и рыбные консервы по углам. И эти две комнатушки в квартире с подселением. С ублюдками. Две комнаты на одного – это роскошь в СССР. Сколько миллионов по диким общагам...
– Саша, убери, пожалуйста, руку?
– Прошу прощения, обольстительная...
– Да нет же... От тебя идет такое электричество... Слишком хорошо... Боюсь потерять реакцию на дороге. Сейчас, вот на эту горочку взлетим! Никого нет? Никого. Сто пятьдесят лошадей у нее.
– Бензина съедает, наверное, прорву?
– Нет, она же дизельная, я сейчас вообще на керосине еду, хи-хи, он дешевый.
– Ровно двадцать лет назад я гонял здесь на советском мотоцикле «ИЖ-ПЛАНЕТА». Одноцилиндровый, шестнадцать лошадей, жуткий дефицит, мечта миллионов. И пустые дороги...
– Саша... А тебе не кажется эта наша жизнь... какой-то странной... Вот ты двадцать лет назад гонял здесь же, на этом самом месте на допотопном мотоцикле и тебе тогда уже было двадцать три... А я еще не родилась... И всего того уже почти не осталось, и ты сейчас как бы в другом мире, с другим поколением. Как будто всё вокруг искусственно... И ты сам. И едешь на машине времени? Я смотрю на своих родителей, как они меняются... И всё вокруг них...
– Еще как кажется! Это ощущение – есть старость и подготовка к смерти. Наверное, всё это будет усиливаться дальше. Но пока я стараюсь думать об этом только тогда, когда сижу за письменным столом и пишу что-то на темы вечности. Так ты в этих шикарных кооперативных домах на Харьковской?
– Ну да. Четвёртый этаж, двухкомнатная, новой планировки.
– Знаю-знаю, бывал. Огромная прихожая, такая же кухня, лоджия на две комнаты. Прекрасная квартира. Тебе мало этого в двадцать лет? Чего же тебе не хватает?
– Хм. Вот представь – ты опубликовался в одном журнале. А тебе хочется и в другом, более престижном. И в третьем. И книгу... Да ты же сам писал в детективе, как там: «всю жизнь на заводе, за колючей проволокой, за сто двадцать рэ. И ждать пенсию – в сто двадцать…»
– Ну-у, писал... Я много чего писал. Но... цель любыми средствами? У меня недавно прошел жизненный очередной цикл – переоценки ценностей. И я накатал около тысячи афоризмов, эдаких мировых человеческих истин. Вот одна из них:
З а в с ё х о р о ш е е н а д о п л а т и т ь, з а н е х о р о ш е е – п е р е п л а ч и в а т ь.
Понимаешь?
– Еще как понимаю. За эти поганые доллары я и переплачиваю. Чтоб потом... Впрочем, и про «потом» ты написал, я сейчас зачитывала – во что бабы разгульные превращаются. Но я – не такая.
«Эх, рассказать бы тебе – мягко, вежливо – что кроме денег и вещей, кроме этой видимой внешней жизни, есть другая, скрытая, гораздо более интересная и настоящая – духовная жизнь. За избитым штампом «духовная жизнь» – миры, фантастические, но реальные для тех, кто в них умеет входить. Не всегда в них можно попасть, и всего-то на несколько секунд или минут, но там, именно там, где нет денег, вещей, карьер, где нет животного, только там – человеческое, или – б о ж е с т в е н н о е...»
– Н и ч т о в ч е л о в е ч е с к о й в с е л е н н о й н е с т о и т т а к д о р о г о и н е п р о д а ё т с я т а к д ё ш е в о, к а к м о л о д о с т ь.
Хотел сказать одно, а произнес другое. Да и не сказал бы. Бесполезно. Невозможно. Духовность – она изотерическая, она приходит в определенном возрасте откуда-то сверху, из космоса собственного мозга. Её постигают только через л и ч н ы й опыт.
Жутко вспомнить себя в её годы! Обидно. Как пуст я был! Вот так же, как она сейчас. Конечно, духовность – не оправдание нищеты...
Стелла затормозила, посмотрела на меня. – Вот это ты точно, молодость... Никогда не повторится... И так дешево...
Она расстегнула сумочку, достала... револьвер. Взвела курок.
– Газовый. На всякий случай. Тут охраняет... банда. Одна банда от других. Я им плачу пятьдесят в сутки, вот и охраняют. Ты постой здесь у входа. Я сейчас загоню. Дай мне свою куртку, а то слишком соблазнительно в этом платье...
– Может, мне с тобой?
– Нет, наоборот. Сейчас, постой полминутки.
«Самостоятельное поколение» – разглядываю я двух вылезших из будки молодых сторожей в ярких спортивных костюмах.
От стоянки до ее дома, метров сто, мы идем чинно, под ручку. Ртутные фонари исправно освещают марсианский ландшафт: полнейшая безживность, бетонные кубы инкубаторов с редкими голубыми квадратами. Совсем рядом –свист. Мразь выползла из щелей. Ночное мышление.
У Стеллы в правой руке газовый револьвер, у меня на левой – дюралевый кастет. Марсианский ландшафт: Россия, 1990 год, начало массовой преступности. Развал. Распад – под руководством дурака, моего дяди Миши.
Впрочем, в с ё п р о и с х о д и т т а к, к а к п р о и с х о д и т. Будущее у ж е существует и всё запланированно. И Россия сейчас – пробирка, где вызревает штамм мирового терроризма...
Рядом, в поразительно-неприятной близости, хлопнул пистолетный выстрел, оттолкнувшись эхом от бетонных стен длиннющих двенадцатиэтажек. Стелла ускоряет шаги, увлекая меня за собой. Мы уже подошли к ее подъезду, когда вновь, возле стоянки, хлопнуло еще два выстрела и сразу – несколько криков, за чертой нормального – как по децибелам, так и по психическому накалу... И тут же два мощных японских авто, ревя в ночи, всё от той же самой стоянки, выскочили на дорогу, на середину, и понеслись, тоже ненормально и бешенно – одна за другой.
Стелла, прищурившись, смотрит на гонки. – Нет, слава богу, не мою...
– Ты думаешь, угоняют? – спрашиваю я, успевая промыслить и ощутить жуткость уголовного сюрреализма, ничтожность человеческой жизни – ведь сейчас кто-то кого-то догонит и убьёт, успевая связать момент с уголовностью всей неудавшейся разваливающейся страны.
– Конечно. Бандиты... – Она быстро набирает код, мощная дверь открывается, мы заходим в подъезд, Стелла торопливо захлопывает дверь.
В подъезде – чистота, покрашено, побелено, никаких запашливых мусоропроводных нюансиков. Респектабельно, кооперативно. И более-менее безопасно.
«Эх, писатель! Никогда-то ты не будешь жить в подобном доме! Не заработал за двадцать пять лет рабочего стажа и пятнадцать – писательского. «В трудах праведных не наживешь палат каменных». Народная мудрость. Только в России могла такая родиться».
Лифт уже отключен. Поднимаемся на четвертый пешком. Стелла останавливается перед массивной металлической дверью. – Бронированная, двойная. Обещали – «калашников» не пробьёт. Пятнадцать кусков содрали в прошлом году, – хвастает она.
И золотой ключик входит в замок, и раздается вдруг мелодия из волшебной шкатулки: трень-трень-трень.
– Тащи на себя, – просит хозяйка, и я тащу. За первой дверью другая, тоже металлическая. И еще один, нет, два ключика «золотых» и музыка – сороковая симфония Моцарта, и вторая дверь, автоматически, на пружине, открывается.
Ах, дверь в стене! За каждой дверью в стене должен бы быть сказочный театр папы Карло. Почему бы одну единственную-разъединственную коротенькую жизнинку не обставить красотой и комфортом, чистотой и уютом, оригинальным шармом и чем-то таким же единственным и неповторимым, как сама жизнь?!
Но открываются наши стандартные картонные пыльные двери, а за ними – не сказочный Пиноккио, а наш дебильно-придурочный Буратино, за ними – изработавшийся полуидиот папа Карло, за ними – алкаш-дебошир Карабас-Барабас, за ними – наша антиголубоглазка Мальвина или как её там, по подъездам с десяти лет шарахающаяся по ночам со взрослыми мальчиками-пальчиками...
За ними, за нашими дерьмовыми стандартными картонными дверьми, наша дерьмовая картонная жизнь – стандарт убогости, нищеты, в р е м е н н о с т и, мимолетности и эфемерности нашего пребывания з д е с ь.
Эфемерные трехрублевые синтетические паласики, эфемерная, ничтожная – из опилок, мебелишка... И это всё, на что мы имеем право и возможности – за всю-то жизнинку! Разъединственную! И даже наши самые «уважаемые», самые богатые – работнички советской торговли, жили, несчастные, по тем же нищинским правилам. Смелости и фантазии хватало разве что на ящик для глаз – телевизор японский, да ящик для живота – холодильник двухкамерный. Да обои моющиеся – предел мечты советских граждан! То ли мастера совсем уж перевелись на Руси – некому заказать н е ч т о. То ли вся фантазия и энергия уходила у подпольных богатых на то, как наворовать деньги...
Пройдет несколько мгновений в энерго-вечности, не успеет обсохнуть паста шарикового карандаша, которым я написал сей абзац, как вдруг кусочек времени-пространства перевернётся стеклышками в калейдоскопе иллюзии-бытия и узор изменится!
Граждане! Будьте бдительны! Сильно бойтесь собственных мечтаний! Они очень сбываются! Но в совершенно дурацко-извращенном виде!
Мысль – материальна. Сначала мы думаем, мечтаем, планируем – и создаём энергетическое поле, н о о с ф е р у или хрен знает что. Но это самое «хрен знает что» в конце концов превращает теорию в практику: энергия мысли переливается в материю видимую.
Ах, вы так размечтались о собственных домиках-коттеджиках-дворцах?! Получите и распишитесь! Правда, будет несколько побочных эффектов – а как же, без этого нельзя, любая энергетическая метаморфоза требует какого-нибудь инструментария.
Да, развалилось государство, исчезла какая-никакая власть, население – дикое, малокультурное, осталось наедине с собой. Без работы, без денег, без продуктов. И – массовое сумасшедствие. Сотни тысяч трупов. Необъявленная гражданская война – исподтишка. Трупная вонь: в подъездах, в подвалах, в канализационных колодцах.
Еще несколько мгновений, и кастрированная империя – СССР, ее жалкие, но всё еще гигантские останки – Россия, вдруг покрываются кирпичными строениями в стиле «а ля новый русский вор». Смесь средневекового замка с облегченным древнеримским палаццо.
Ну, и конечно же, бесчисленные кирпичные многоэтажные «элитные» воровские домишки: с консьержками, вооруженной охраной и квартирами крепостями с пуленепробиваемыми дверьми, стеклами и саунами-ассейнами...
Так вы фантазировали о собственном домике или приличной квартирке?
Пожалуйста. Любуйтесь сколько угодно. Издалека. А то, что эти домики построены бандитами на крови убитых ими м и л л и о н о в людей и на украденные у вас же деньги – это неважно, это побочный эффект воплощения энергии мысли в энергию украденной материи...
И с т и н а п о з н ё т с я в с р а в н е н и и с д р у г о й и с т и н о й.
А пока мы со Стеллой находимся в том мгновении, в котором находимся.
Открывается дверь, я ступаю на паркет, автоматика включает оригинальные цветные фонарики, огоньки ненавязчиво бегут-мигают, блестя в ореховой полировке стен прихожей, и за две-три секунды причудливое писательское мышление, казалось бы, совсем не к моменту, пробивает в мозгу новое русло-мысль, которое потом растечется ассоциативными извивами, потом, когда будет к моменту, лет через десять или двадцать, или никогда, но сейчас, как писатель, я сую эту мысль о дверях в запасник долговременной памяти, где она созреет в подсознании и когда-нибудь, если буду жив, я ее, оформленную орфографией и синтаксисом, запишу.
Я ступаю на паркет – такая ныне необыкновенная дорогая редкость! Я отражаюсь в двух – напротив друг друга, зеркалах в рамах из багета. И так далее и так далее. Глаз всего сразу не охватывает. Но чувствуется: роскошь – относительно моей квартиры, чистота, вылизанность.
Подразумевается сразу и всё остальное: ванна с каким-нибудь эдаким чудо-кафелем и импортной сантехникой, кухня...
Неожиданно в моих миллиардах нейронов появляется ощущение праздника, словно новый год пришел. Или это предощущение хорошей выпивки и закуски? Только чуть-чуть дёгтя: заработано грязно, торговлей телом...
– Это всё папуля, она цепко ловит мой оценивающий взгляд и торопится убрать «дёготь». – По твоему афоризму: чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за большие деньги.
– А чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за доллары? – Добавляю я.
И праздник начинается. Во-первых, мне выдаются уютные пластмассовые тапочки. Меня проводят в комнату – центральную. Зало. Зажигается массивная люстра под потолком в три пятьдесят – кооператоры «хрущевок» не лепят!
Разумеется, мебель черт знает какая красивая, гнутая, изящная и дорогая. Относительно, конечно. Скорее всего, из Южной Кореи. Меня усаживают в шикарное кресло, обитое тонкой жёлтой кожей, или хорошим заменителем. Мне врубают огромнейший экран японского, наверное, телевизора и подают пульт. «У меня спутниковая антена и кабельное еще телевидение.»
Для меня это внове. Я живу в каменном веке. А телевидение принципиально не смотрю много лет.
Нажимаю наугад кнопку: на экране крупным планом, в прекрасном цвете и звуке, в самом разгаре – половой натуральный акт. «Фу, всякую гадость!..» – пульт выхватывается у меня из руки, телек выключается, меня тянут из кресла, подводят к здоровенному деревянному кубу, открывают дверь – бар. Глаза мои от количества бутылок разнообразной формы и цвета разъезжаются.
– Что будешь?
– Водку.
Меня усаживают за маленький столик, ставится открытая бутылка «Пшеничной», хрустальная рюмка, шоколадный набор.
– Вообще, ты подождал бы меня? Я сейчас быстро, переоденусь. Закусь притащу, тушенное мясо есть, кальмар жаренный, салат.
– Я только рюмочку, для расширения сосудов и глупости.
– Ты алкоголик?
– Наше поколение – все прошли через стадию алкоголизма. И неоднократно...
– Ну, главное там не остаться. Всё, удаляюсь.
Я нажимаю кнопку, на экране опять половой акт в разрезе. Наливаю в рюмку, выпиваю. Водка отличная, натуральная, не то что дерьмо из опилок. Наливаю и выпиваю еще. Рюмка маленькая.
Пошло тепло и благость. Снимается напряжение новичка в незнакомой квартире. Поозираться. Пооглядываться. Повпитывать. Попривыкнуть. Здесь мне жить до утра.
Здесь есть несколько вариантов бытия для меня: нажраться водки, коньяка, попробовать виски шотландское – никогда не пил, плеснуть еще рому и всё запить пивом...
И буду я при эдаком варианте слоняться по комнатам, ваннам, кухням, буду разглагольствовать о вселенских космических и мировых жизненных истинах. Эти истины – мои различные наблюдения, мысли, непроговоренные в одиночестве, неразделенные ни с кем фразы, будут не столько проговариваться мной в пьяном чаду, сколько толпиться и напирать друг на друга в голове, но мне будет казаться, что я всё говорю значительно и весомо, что каждое мое слово – шедевр, каждая моя мысль – непререкаемая, единственная, объединяющая всю видимую и невидимую вселенную – сущность...
И к а к о й п ь я н ы й н е м н и т с е б я г е н и е м?
Даже если я действительно рожу нечто шедевральное в алкогольном перевозбуждении своих ценных нейронов – это будет пустоцвет. Незаписанное ничто, мгновенно забытое.
А девочка иззевается и проклянет себя – приволокла алкаша! Не трепотня ей нужна, а то, что повиснет у меня между ног скукоженной кожурой – если я налижусь ее напитков. Потому что давным-давно крупные дозы алкоголя отшибают напрочь потенцию: склероз, простатит, перенесенный в молодости миокардит, после которго живут не более двадцати лет, у меня они уже закончились, а я всё еще жив...
Не высовываясь из рамок этого же варианта, я могу еще снять вот эту лакированную штуку со стены – гитару, и пьяным нутром провыть пару романсов на собственные стихи, если вспомню.
Нет, я не потеряю контроль над собой при любой дозе спиртного, я вполне буду регистрировать себя, свои действия, внешность. И, конечно, свою партнершу. Канули те времена, когда под алкалоидными парами я мог совершать необдуманные отчаянные поступки. Сейчас я всегда трезв – и тогда, когда совсем пьян.
Сознание вины перед покареженным мозгом и покалеченным здоровьем не даст расслабиться полностью, угнетет предвосхищением завтрашнего дня, когда утром выползу я отсюда едва живой, доплетусь до дому, буду неделю валяться в постели, пожирая таблетки, потом нахаживать загородные километры, хватаясь за сердце, и ждать пару месяцев восстановления умственных способностей и тонкого мышления...
Не-ет, подобной глупости я сегодня не сделаю! Хотя бы потому, что т а к а я женщина, возможно, последняя в моей жизни. Каждая секунда, каждый новый день уносят уже силы. Еще год, всего лишь год назад волос на голове было значительно больше и лучше восстанавливалась кожа лица. А сейчас... Всё. Не принимает организм витаминов аптечных – перенасытился. Отговорила роща золотая...
Как же мы не знаем себя, как трафаретно следуем представлениям о возрасте, о жизни! В сорок три я сам себя записал в старики, наверное, потому, что Бог дал мне слишком взрослые мозги.
Разрушится страна, пришедшим к власти убийцам писатели не понадобятся с о в с е м, и я, став абсолютно нищим, помолодею, вспомню свою детскую профессию – электрика. В сорок восемь я буду работать на стадионе этим самым электриком, буду три раза в неделю бегать по десять километров на тартановой дорожке и заниматься гирями, штангами и растяжками в тренажерном зале. А потом я буду работать инженером-электриком в театре, а потом – литредактором, журналистом и главным редактором в газетах. Я помолодею настолько, что с «бесом в ребре» у меня пройдет целая серия любовей с молодыми женщинами от восемнадцати до двадцати двух лет – по их инициативе! Они, младше меня в три раза, будут предлагать себя в любовницы и жены! А я, в пятьдесят, пройду такие страсти-мордасти в любви: со слезами, страданиями, стихами – каких не испытывал в молодости!
Но и это всё окажется очередным пшиком, я вновь на годы стану безработным, нищим, голодным, больным и одиноким.
Всю жизнь ждешь светлого будущего и получаешь: старость, болезни и смерть...
Но пока я в настоящем – своем сорокатрехлетии. И подумываю о варианте номер два: поставить на видео грязную порнуху – у нее наверняка есть, и под нее заняться... Не пробовал, но, наверное, возбуждает.
Но нет, нет! Как провести т а л а н т л и в о ночь с красивой женщиной в красивой квартире?! Как?! Когда человеку дано ничтожное совместное общение: выпивка, жратва, секс?
На экране уже новости. Кажется, американские. Английская речь: Карабах, Айзербаджан, Армения, Грузия? Таджикистан... Трупы, трупы! Искаженные лица убитых. Труп молодой обнаженной женщины, вся спина пробита отверткой... Трупы детей, стариков, старух... ЦРУ добилось, чего хотело – за свои триллионы отпечатанных бумажек-долларов. Не понимают глупцы, ч т о в с ё э т о в е р н ё т с я к н и м – в т ы с я ч и р а з у с и л е н н о е!
«Господи! Если всё так разумно, то зачем же э т о?! Или наша смерть – и е с т ь н а ш а о с н о в н а я ф у н к ц и я?!
Каждый мужчина проходит стадии, генетически заложенные в нём. От стадии ребенка, ученика, к стадии любовника, воина, купца, мастера, ученого, мыслителя. Но почему же человечество подчиняется только силе – кулаку и пуле, почему потакает самой примитивной стадии – убийце. Или самой последней стадии – для некоторых – стадии старика-негодяя, в своих ничтожных примитивных целях посылающего молодых на смерть?! Где же наши лучшие стадии? Сколько же можно толочься на одном, дикарском месте?!»
Слышу шаги Стеллы, выключаю телевизор. Входит девушка с большим круглым сверкающим мельхиоровым подносом, заставленным тарелками. Длинноногая, в блестящих розовых то ли колготках, то ли тончайших рейтузах или как они там у них называются. Они обтягивают каждую детальку ее тела... В белоснежной полупрозрачной маечке, через которую светятся груди и соски. Сложная прическа исчезла, спереди челочка, сзади хвостик. Косметики на лице почти нет. Сексапильна до помрачения мужских мозгов, но уже по новому, по домашнему.
– Да ты ли это, Стелла?! – поднимаюсь я с кресла, готовясь помогать расставлять тарелки и пристально рассматривая ее, не скрывая восхищения.
– Я. Вот, новые леггинсы надела – всё для вас. Сашенька, открой, пожалуйста, вот эту дверцу на стенке, да-да, вон полотенце сверху, положи себе на плечо, руки пойдешь помоешь. А вон под ним скатерка, давай ее на стол.
Я выполняю приказание, расстелаю скатерть. – Да что мы здесь сорить будем, пойдем на кухню?
– Ну уж, таких гостей – и на кухню? – игриво отвечают мне.
Я увидел порядок на бельевой полке – выглажено всё, сложено аккуратненько. На подносе – полное блюдо тушенного мяса в подливе, жаренный в масле кальмар, салат из помидоров в сметане, яичница с крабами и куча всякого вкусного: красная икра, балык, сухая колбаса, сыр... Глотая голодные слюни, успел подумать -поудивляться: «Что-то не то. Бывал у шлюх, но всегда грязь, бардак. А здесь чистота и порядок...»
Меня ведут в ванную, советуют быть как дома, расслабиться, даже, при желании, снять брюки.
В ванной – разумеется, шикарной, – вся в красном кафеле, зеркалах, полочках с десятками шампуней, я быстренько раздеваюсь, брюки на вешалку, а под брюками –предусмотрительные свеженькие шелковые шортики. Контрастный душ: три секунды ледяной, две – горячий. И еще. И еще. И еще. Растереться, ага, мочало. И мыло душистое –ниже пояса... И еще ледяного. Всё. Огурчик. Под это дело – еще рюмашку. Только бы не увлечься... Шортики на себя и больше – ничего.
– Да ты ли это, Саша?! – Играет Стелла, передразнивая мое недавнее «да ты ли это, Стела».
– Я, но совершенно обновленный!
– Какую музыку пан предпочитает к столу?
– Скрипку с виолончелью или Эглессиаса. А честно говоря, сейчас лучшая музыка – музыка вилки и ножа, проголодался.
Я бы мог добавить, что эту музыку предпочитаю уже год и давненько не ел ничего такого из того, что у нее сейчас на столе. Что остатки своих гонораров, обесцененных инфляцией, тянул как мог, успев закупить прошлой осенью сто банок молдавской тушенки, в которой почти одно сало, столько же банок сайры, сгущёнки, двадцать килограммов муки, сколько-то там еще риса, макарон, гречки, фасоли, чая и кофе. Но и эти запасы кончаются, а сегодня истратил последние копейки на бутылку шампанского, и не предвидится никакой работы...
Разумеется, ничего из своего материального банкротства я не разгласил – не ронять же окончательно престиж писателя! Престиж, выдуманный советской пропагандой: в бездарной стране талантливые люди не могут жить достойно...
Мы начинаем со Стеллой как будто заново, с нуля, но не с пустоты, а с того нуля, за которым словно уже остался бесконечный ряд отрицательных чисел. И от того, что впереди ждет возможный ряд только положительных величин, нам легко, радостно, хотя слегка и неловко за то недавнее, что мы сотворили, но как будто уже и не мы, а абстрактные герои порнофильма…
Но главное – у нас велико желание общаться, не спать и быть вместе до утра, набирая максимальные выигрышные – у времени, жизни, вечности, мимолётности – очки...
А на столе уже появился бутыльброд армянского пятизвездочного и минералка, и мясо дымится в тарелках, и Эглессиас тихо, но заманчиво льёт свой голос с лазерной вертушки. И мне подаётся маленькая, но обильно намазанная сливочным маслом и красной икрой тартинка – с приказом проглотить перед выпивкой. С удовольствием разжовываю бутербродик, лопается так многолетне забыто-знакомо кетовая икорка на языке...
Почти сорок лет назад – в другом мире, в другом воздухе, на другой земле, мать иногда отправляла меня с двухсотпятидесяти граммовым граненным стаканом в рядом с нашим бараком стоящий магазин. Она варила картошку, а меня отправляла в магазин. Я подходил к рыбному отделу, возле которого никогда не бывало очереди, продавщица небрежно плюхала стакан на весы и взвесив его пустой, так же небрежно зачерпывала огромной поварёжкой из бочки свежайшую красную малосольную кетовую икру, стоившую тогда копейки. А в витринах томились десятки сортов великолепных балыков из отборнейшей красной рыбы, некоторые лучшие породы которой уже почти исчезли, а на полках годами пылились большие консервные банки с крабами, но их никто не покупал – предпочитали свежего варенного... Как давно это было! Как будто вчера...
Ну что ж, армянский пятизвёздочный... А пробовал ли я его когда-нибудь? В моем детстве его тоже было много в любом магазине, но тогда мать меня за ним не посылала.
Чёкнувшись, без тоста, проглатываем по рюмочке. Да-а... Жаль, нет машины времени – вернуться бы в магазины моего детства!...
Стелла накладывает мне на тарелку разнообразные холодные закусочки.
Наливаю по второй, приговаривая: – Хоть одно мужское дело нормаль но исполнить...
Имею ввиду внешние традиционные мужские обязанности за столом, но намекаю на то, что произошло у нас в моей квартире и на то, что не произошло –«нормально»... и намекая, собственно, самому себе, что «нормально» может не получиться после выпивки...
Она смотрит на меня. Ждёт. Я держу рюмку. Смотрю на Стеллу. В зрачки. В объективы мозга. Я знаю, чего от меня ждут. Я не простой смертный. Так им всем хочется думать. Ну что ж, и это правда. Кто этого не понимает, тот – бесконечный бессмысленный дурак.
Пи-са-тель. Ненужный в Стране Дураков. Опасный. И это приятно. Боитесь меня нищего, безоружного, слабого –с вашими нахапанными у глупого народа деньгами! Бойтесь! Потому что мое оружие бесконечно сильнее ваших пуль...
А сейчас – умный тост, спич.
– Ну что ж, жизнь – тайна, которую все знают, но все не понимают... В конце концов: ж и з н ь н а с т о л ь к о т р а г и ч н а, ч т о е ё невозможно в о с п р и н и м а т ь с е р ь ё з н о. Жизнь... Ж и з н ь - к о р о т к а к а к р о м а н и д л и н н а к а к н о в е л л а.
Жизнь... Ж и з н ь – к о р о т к о е п у т е ш е с т в и е с о с л у ч а й н ы м и п о п у т ч и к а м и п о б е с к о н е ч н о й в с е л е н н о й с о б с т в е н н о г о о д и н о ч е с т в а...
Так выпьем... выпьем за наименьшую случайность наших попутчиков! Выпьем за кратчайшую бесконечность вселенной нашего одиночества! Выпьем за бесценную ценность наших неповторимых мгновений! А впрочем... алкоголь... Уход от действительности. Всё – обман. Ну, поехали...
– Как у тебя вкусно и красиво приготовлено. А вообще, не правда ли, странно, Стеллочка... а-а, спасибо, маленький кусочек, мне нельзя много есть, когда выпиваю, сердце перегружается. Да, странно мы устроены. И даже – более чем. Вот помидорчик в сметане, вот икорка, балычок – и всё такое разное на вид и на вкус. И всё-то мы едим по отдельности. Но желудок наш не интеллектуален. Едим мы по отдельности глазами и ртом, а в желудке – всё в одной куче...
– Фу, какие вещи неаппетитные ты...
– Нет, подожди, я хитрый! Я издалека начал. Я начал с пищи, а теперь перехожу на людей. Вот и люди –такие-то все разные, разного «цвета» и «вкуса». А начни их, так сказать, жевать, глотать и переваривать – все одинаковы. Хотя, конечно, одни лучше усваиваются, другие – хуже, третьих вообще не стоит потреблять.
Есть люди твои и – не твои. Я не знаю, что сегодня со мной, но мне очень хорошо с тобой рядом. Как большой праздник. Как Новый год. Наверное, это уже мой возраст... В молодости у меня было много... девушек, но ничего подобного я не ощущал, разве только с несколькими, чуть-чуть... Да, может быть, возрастное, твоя молодость... Но знаешь, не только это. Не могу сразу найти слов... Есть выражение – музыка лица. То есть, не передать словами лицо и мимику. Да, у тебя внешность, аккуратность и еще, как расписывают уже стареющие мужчины: ах, какая грудка, ах, какая щёчка, ножка... Всё у тебя есть, не отнимешь: и музыка прекрасная лица, и фигуры. Но что-то ещё...
– Энергия? Ты уже говорил в ресторане.
– Да, энергия. Но еще музыка твоей яркой индивидуальности. О которой ты пока и сама не в полной мере догадываешься. Но я тебе больше скажу, не боясь задеть там... Вот сегодня... У нас произошло такое совпадение...
– Целый ряд совпадений!
– Ну да. Моя Принцесса и твоя... И всё то, что у тебя связано с Принцессой. Ты ждешь чуда. Или даже – чудес. Как когда-то и я ждал от жизни чудес и не дождался. И пытаюсь их сейчас создавать на бумаге. А ты их ждешь еще в реальности. И всё это твое... с Принцессой... Ты надеешься выйти за пределы обыденности и... И сама становишься чудом. Обаятельным,обольстительным волшебством.
– Хи-хи-хи! Точно, хитрый, знаешь, что женщина любит ушами!
Её «хи-хи-хи» сейчас звенит колокольчиком особенно задушевно и искренне-просто.
– Да ты не знаешь, какое ты сам чудо! Попадаешь в точку! Вот я и нашла ч у д о. Ты. Ну с кем еще можно т а к говорить?! Конечно, ты со мной одной тысячной своего ума общаешься, а всё равно... – Она вскочила, подошла ко мне, я провел рукой по ее ногам, обтянутым розовыми блестящими, как их там... эх, заманчиво! Чмокнул ее в грудь, через майку, но нет, рано еще... Я резво встал с кресла, обнял её, прошелся губами по её упругому лицу – щекам, скулам, губам...
– Я сегодня в ударе, очень редко мне бывает так хорошо. Вот сейчас, у тебя на глазах, я действительно продемонстрирую маленькое чудо. Чувствую, что смогу.
Сегодня мои нейрончики-синапсики так удачно соединены твоим коньячком, что я могу всё. Это чудо основано на том, (я смотрю на неё потусторонне, наполняя взгляд гипнозом), что всё, что человек когда-либо видел, он запоминает навсегда. Буквально всё, вплоть до фонарных столбов. А при определенных обстоятельствах эту память можно пробудить. Вот как сегодня ты вспомнила меня...
– Как фонарный столб? Хи-хи...
– Не отвлекайся. Итак, начнем. Некто, в голубой рубашке и голубых брюках, он же, в желтой рубашке и жёлтых брюках, ходил в дом номер двадцать к своим родственникам. Правда, истины ради, заметим, что этот некто ходил в тот же дом и в других равных нарядах в различные времена года. Итак, значит, он ходил.
(Я пристально смотрю в её глаза, в самые крапинки, внедряюсь в ее мозг. Улыбка сползла с ее лица, в зрачках интерес – ожидание розыгрыша).
– Я проходил мимо подъездов, а рядом с подъездами на асфальтовой дорожке играли разновеликие дети. Итак, отлистаем несколько лет назад, допустим, десять. (Я очень серьезно и гипнотически, не мигая, смотрю Стелле в глаза).
– Что же, вернее, кого же видел этот случайный прохожий, у которого, кстати, в то время еще не было знаменитого голубого гарнитура. Жёлтого тоже не было. И самому прохожему было тогда всего-то тридцать три годика и выглядел он... Но не будем отвлекаться. Кого же из детей он видел десять лет назад? (Начинаю говорить растянуто, глухо, как из мира иного...)
-Вот ему почему-то особенно сейчас помнится крайний правый подъезд – если идти от почты. То есть, по номерам квартир, подъезд последний. Там всегда прыгало и бегало большое количество деточек.
В глазах Стеллы пробежала пугливая тень. Хороший признак. Сейчас...
– Я призываю в помощь богиню памяти Мнемозину! - (Потусторонним голосом). - Я погружаюсь в глубины своего мозга! Я помню Крупную Толстую девочку лет десяти, рыжеволосую, веснусчатую, грубую и крикливую, она часто играла в «классики» и спорила с другими детьми. И звали ее... звали её, кажется, Нинка.
– Ой! Хи-хи! Десять лет!... Нинка, Нинка-Дылда, так мы ее дразнили! Жуть, жуть!!!
– Я напрягаю нейроны памяти и вспоминаю других действующих лиц этого периода вашего двора. Когда одни девочки играли в «классики», другие крутили веревку и прыгали через нее. Двое хулиганистых мальчишек на велосипедах мешали девочкам осуществлять их полезные для развития юного организма игры...
– Да-да, это было так давно... Это, наверное, Вовка с Сережкой, они там и сейчас живут!
– Но особенно чётко и свежо всплывает из того периода лицо... Когда он, прохожий, проходил, то всегда высматривал это юниорское лицо и любовался им. Оно было самое выразительное среди всех остальных. Очень миленькое, красивенькое и притягательное. Это... личико любило прыгать через веревку и скакалку. Но это замечательное личико любило еще тщательно наряжаться. Было ему в ту пору лет одиннадцать-двенадцать, но оно уже носило колготки и коротенькую юбчонку. И когда лицо... эта девочка прыгала через веревку, то ее не по годам развитые аппетитные ножки... привлекали старших мальчиков и... некоторых прохожих. А к колготкам и коротенькой юбчонке девочка очень любила присоединять яркую-яркую...
– Салатную курточку! – Стелла прыгает на меня, обхватывает ногами мои бёдра, а руками – шею. Я прижимаю ее к себе, поддерживая за попу, и кружусь вместе с ней. Потом она становится на пол, мы сливаемся в одно объятие и долго-долго длим один поцелуй...