Так, очевидно, решили те, НАВЕРХУ, КОТОРЫЕ УЖЕ СНЯЛИ КИНО НА ЗЕМЛЕ И КРУТЯТ ЕГО ИЗ БУДУЩЕГО. 13 глава

– Но подожди, я еще не всё вытащил из памяти. – Она стоит вплотную, растерянно улыбаясь.
– Отлистаем несколько лет-страниц сюда, вперед. Не будем отвлекаться на другие лица, а продолжим всё о том же, красивеньком.
Девочка заметно подросла, но от двора еще не отделилась. Прыганью через скакалку она уже предпочитала бадминтон. Светлые колготки она поменяла на черные. Юбочка всё такая же, секси-короткая. Но той знаменитой ярко-салатной курточки уже нет. Мала. Состарилась. Но есть любимая... матроска. С эдаким импозантным морским воротником...
– Да. Это действительно – чудо. Сейчас. – Стелла подбежала к стенке, достала оттуда... матроску и тут же её, поверх майки, натянула. Та ей пришлась почти впору, разве что грудь не вписывалась в размер.
- Храню на память любимую вещь. Но скажи... Как это... Ну как же ты мог взрослый запомнить меня?! И Нинку-Дылду? И в чём я ходила? – Это – чудо. Это – необъяснимо.
- Напрягся. Сегодня я в ударе. Хочешь, спою тебе какой-нибудь свой романсик? Я стихи вообще-то не публикую отдельно. Стихи должны писаться для себя. Под настроение спеть или почитать. Но сначала, если не возражаешь, еще по рюмочке?
– Ой, я пьяная уже, я чуть-чуть. Ты-то пей, только... Ничего не заболит? Сердце?
– Да я еще не такой уж пенсионер. Когда в ударе – ничего не болит. Это уж потом... Но потом будет потом. Ваше здоровье. Давай гитару.

Мне подается гитара, с которой предварительно стирается тряпочкой пыль. Выключается едва слышимый Эглессиас. Стелла усаживается в кресле, приготовясь слушать нечто серьёзное и, кто знает, может даже скучное, хотя только что произошло необъяснимое чудо и...
Я бренькаю, подтягиваю струны. Игрок с меня никакой. Так, пару аккордов в качестве сопровождения. Как многому я мог бы научиться в жизни, но не научился. Лень? Или потенциал собственного творчества сожрал энергию жизненного движения и учебы? Впрочем, большая часть отмеренного в этом странном мире времени ушла в бессмысленных ничтожных трудах на самом дне – в добывании нищенского куска хлеба...

А сейчас я сыграю и спою. Девочке, которая на два года младше моей дочери от второго брака... Я спою сейчас свое стихотвореньице, написанное, когда Стелла прыгала через скакалочку. Для меня эта рифмовочка – тоже детская скакалочка сейчас. Я давно вырос из этого детского стихотвореньица.

Удивительная штука – собственное творчество! Сначала пишешь наивно и глупо. Потом – пик интеллекта и гениальности. Ты весь в мускулах таланта и вдохновения, эдакий местный бог, подключенный к электророзетке вечности. Но вдруг... Всего-то несколько лет отделяют тебя от недавнего собственного всемогущества, но... Пока ты боролся за личное выживание в погибающей бандитской стране, пока пил поддельную ядовитую водку, пока надеялся, что придет, придет время и ты вновь сядешь и напишешь такое!...
И вот однажды ты опять садишься за стол, надев свой пиджак таланта. Но пиджак висит, болтается на исхудевшем теле, мускулы гениальности исчезли. Навсегда. Как и здоровье, молодость и наивное желание соревноваться на бумаге с Богом...

М ы в ы р а с т а е м и з с о б с т в е н н о г о т в о р ч е с т в а, к а к и з л и ч н о й о д е ж д ы. С н а ч а л а о н а с т а н о в и т с я м а л а, а п о т о м – в е л и к а...

Впрочем, истину эту я осознаю через несколько лет, она, как и любая неизбежность, ждет меня пока впереди. А сейчас мне замечательно. Миг счастья. Миг детства.
Декламировать или петь свои стишки – это что-то от полового акта, от эксгибиционизма. Или онанизма. Потому что творчество – тоже акт размножения и создаётся теми же половыми клетками, то же заголение гениталий и душ, раздевание и оплодотворение мозгов...

На часах – два. Я как золушка, но не до полуночи бал, а до рассвета, часов до семи. Потому что на рассвете волшебство закончится. Растворится в будничности утра. На рассвете я постарею, проявятся морщины, усталость, проснется прежнее равнодушие к живой банальной жизни. И она, эта живая юная жизнь, на рассвете охладеет ко мне. Волшебство вот здесь, в этой квартире с этой девочкой для меня уже никогда не повторится. Потому что волшебство никогда не повторяется и существует в единственном варианте.
Но у меня впереди еще пять часов волшебства и я выпью его по секундам. Только что я укрепил здесь, до утра, свою колдовскую власть. Немножко хитрости, немножко моей странной избирательной памяти – ведь я узнал ее сразу же, когда она там, возле кабака, вспомнила меня...

А сейчас я спою потихоньку – почему бы не спеть? Мне хорошо. Счастливо. Слегка пьяно. Сексуально. И слегка свежо, в одних шортах. Да и не солидно, пожалуй, рубашку?
Нет, мне подается чистенькая отглаженная распашенка – женская, хи-хи. Пой, Светик, не стыдись. Нет, вообще-то, знаешь-понимаешь, Стеллочка, стихи у меня посильнее, но знаешь-понимаешь, сложное для романсов не годится...

В этом странном мире,
Придуманном нами,
Ах, в этом странном мире,
Сотканным из наших мыслей,
Мечтаем все мы жить шире,
Но обрастаем вещами,
Ах, в этом странном мире,
Сотканным из наших жизней.

Но есть в этом странном мире
Неразрушимая данность.
Ах, есть в этом странном мире,
Сотканным из наших желаний,
Самая странная странность –
Не большая и не меньшая:
Все мы на шкале терзаний –
Просто МУЖЧИНА и ЖЕНЩИНА...

– У тебя голос приятный. Давай... еще одну странную странность совершим? Потанцуем? – утвердительно спрашивает Стелла, подходит к музцентру, ставит диск, что-то новомодное, медленное, с красивыми женскими голосами.
– Танго? С огромнейшим...
Она стягивает матроску, поправляет волосы, я обнимаю ее, прижимаю ладони к ее лопаткам и притягиваю ее всю, вплотную, к себе, ее большую упругую грудь – к своей. Распашенку я тоже снял. Свои ноги вплотную к ее ногам. Пьянею. От выпитого. От Стеллы – сильнее. Мой половой орган, ничем не скованный в шортах... Но не в нем дело, чёрт побери! Красивые девочки для меня, для моего возраста, как бы супермолодо я ни выглядел, уже приближаются к цветам. Ими бы уже любоваться со стороны. Но вовсю работает проклятая развратная железа размножения и еще желается, желается сорвать, изнюхать, измять! И не желается. Так бы стоять, чуть покачиваясь в такт музыке, так бы ощущать в е ч н о ее грудь, ноги! Так бы возбуждать ее вечно, поскребывая по эрогенным лопаткам... Так бы истекать истомой и спермой в е ч н о, ничего более не предпринимая. Не опошляя и не уничтожая мгновения.

Но у каждого мгновения есть следующее мгновение. Не всегда более лучшее и красивое. И эти автоматические руки, ручонки – они уже на ее фигурных обольстительных ягодицах, обтянутых тончайшим элластиком...
Язык мой – в ее ушке – у нас очень совпадающий рост, она, как в лучших стандартах, ниже ровно настолько, насколько нужно моим рукам. Я шепчу ей: – Стеллочка, маленькая девочка...
Руки мои перемещаются: по ягодицам, ниже, по ногам, потом – голые плечи. Поднимаю маечку и нежно, но с бережливой силой сжимаю великолепные груди с набухшими яркокоричневыми сосками. И вновь – плечи, пышные волосы, за лицо – обеими ладонями: щеки, скулы, поцелуй в губы и одновременно – коленом по ее ногам и между ног, и членом к ней...

Мы танцуем. Медленно затанцовываем в спальню. Стелла, не отделяясь от меня, сдергивает покрывало с двуспальной кровати. Я снимаю с нее майку, целуя взасос ее соски, а она стягивает леггинсы. Я ей помогаю, обращая внимание на свои шорты – они промокли, и я их тоже стягиваю. В спальне полумрак, свет из комнаты.
В спальне – краем глаза – интимно. Большой – от потолка до пола и от стены до стены – ковер. Еще один телевизор. Еще одна лазерная вертушка с колонками. Стелла успевает включить крохотный светильничек на трильяже, бросить легкое покрывало на кровать и забраться под него – я уже там.
Мы обнимаемся, мы стараемся максимально, всей площадью тел, переплестись, целуя друг друга. Но я не спешу лечь на нее. Нет, я укладываю ее на спину, глажу и целую, миллиметр за миллиметром – груди, животик, ножки – всё ближе и ближе к заветному месту, она ждет – туда, туда, ну скорей же, гладь т а м!...
Опускаю подушечки пальцев правой руки и едва касаясь, начинаю скользить ими сначала по б о л ь ш и м г у б а м. Левая рука моя у нее под головой и пальцы на ее лице, на губах. Она язычком их слегка касается, а я раздвинул ее губы внизу и тонко вожу по ее другим, самым нежным губкам...
Стелла очень чувственна. Она уже постанывает. Но всё еще впереди! Я опускаюсь по ней. По грудям. На животик – целуя его в разных местах и не убирая пальцев с ее нижних губок. Я целую ее ноги, приближая свои губы к ее заветному, жаждущему горячему лону.
Наконец, мой шершавый язык на ее нежном клиторе... А мои пальцы – У нее в н у т р и... Брезгливости нет, я сейчас забыл, что такое – брезгливость. Стелла громко стонет, обхватывает и прижимает к себе руками мою голову...
С моих глаз содрана плёнка и мир контрастен до перехода в пятое измерение, до контакта с НЛО, Богом или чёртом! Кто мы сейчас?! Суперчеловечки, животные, роботы? А-ах! Секс! Разврат... Или соединение на миг несоединимого – двух тел-оболочек-биополей? А-ах! И параллельный мир-глаз наблюдает сверху и изнутри, он, параллельный мир – в нас самих, мы сами – сейчас вне реальности, мы сами – параллельный мир наслаждения, мы обманываем Будущее, не создавая его, а лишь прикасаясь, как к в о з м о ж н о м у, лишь получая обманом порцию иллюзию-удовольствия за его обязательное должное создание. А-ах, о-о, секс... без зародышей, без продолжения цивилизации, секс в никуда, в ничто! А-а-а!!! Без продолжения цивилизации-тупика, а-а-а, в отместку за всё поганое, за иллюзию жизни животных-роботов, а-а-ах!!!

Стенки ее скользкого гладкого горячего узкого влагалища задергались под моими пальцами. Обманутая матка раскрылась... Животик, от пупка, пошел конвульсиями... Всё. Уф! Одурачили Создателя...
А мой член напрягся так, как простатитно не напрягался несколько последних лет ни при каких обстоятельствах. И достиг тех приятнейших полноценных объёмов, какие всегда достигались шутя в безразмерной молодости.

Э-эх, ЧЛЕН, ВЛАГАЛИЩЕ... Как будто это нечто стальное, прекрасное и вечное... А на самом деле – ничтожные временные кусочки кожи, наполненные хрупкими кровеносными сосудиками. И мы тратим жизнь на эту простенькую заманиху-обдуриловку Создателей...

Вот уж поистине: Л ю б о в ь д е л а е т с т а р и к а ю н о ш е й, ю н о ш у – м у ж ч и н о й, м у ж ч и н у – р е б ё н к о м, р е б е н к а –м у д р е ц о м, а м у д р е ц а – д у р а к о м!

Э-э, да и чёрт с ней, с этой жизнью и с этой смертью! Всего через несколько лет будет открыт геном человека, а еще через несколько лет два гения получат Нобелевскую за находку гена смерти. А еще через несколько лет очередные умельцы станут извлекать этот самый ген – за очень большие деньги – из организма....
Эй, вы, вечные! Вы будете читать о наших жизнях-мгновениях, вы будете смеяться над нами и трястись над своей вечной шкурой! Да и чёрт с вами и вашей бесполой вечностью! А мы – жили на всю катушку! Мгновение – но наше!

Х о р о ш о т а м, г д е х о р о ш о з д е с ь!

Я вытаскиваю пальцы-универсальцы... А она еще пьяна от полового возбуждения, ей еще нужно продолжение! Она тянет меня к себе, к себе на грудь. Я сажусь на нее, раздвигая ноги, и вновь мой член между розовых упругих молодых губ! И ее язык...

Эх, мне бы остановиться, вытащить и всё сделать, как положено... о-ох, хорошо... природой... Но не в силах... о-ох... не в силах... Вот-вот... Какие волосы у нее... Нет! Вытащил. Целую ее взасос и ее губы пахнут спермой... Я вновь у нее между ног. Мои руки на ее грудях, а мой язык... далеко... Внутри. Краем простыни я вытер у нее т а м, и сейчас мой язык далеко. Всё дальше и дальше, в горячую глубину женского космоса...

Можно ли описать крутой секс словами? Нет. Потому что язык занят…
Ах, и забыто в пьяном экстазе, что это нежное влагалище общее, и что... А-а, проспиртованный язык внутри, и Стеллка вновь завелась с полуоборота. И сперма капает с члена, и девчонка уже в полный голос кричит: – Ах, а-а, Саша! А-а!! Прижимает мою голову, мощно дергает бедрами вверх-вниз, и круглый животик идет крупными спазмами...
Еще раз. Одурачили создателя.
Бедный, распухший от неудовлетворенности член! Посинел и не падает.
– Ляжь на животик, – прошу Стеллу. Та покорно, обессиленная, переворачивается. Я глажу ее тело, целую шею, лопатки, спину, гладкие белоснежные широкие ягодицы, красивые мощные ноги...
Я целую и целую её, облизываю, находясь на вершине неудовлетворенности, и она, моя неудовлетворенность, передается партнерше. Стелла переворачивается, говорит: - Что ж ты, при своих интересах... ложись... – и сползает ко мне вниз, берет в рот, я забрасываю свои волосатые ноги на ее мраморные плечи и говорю: – В сексе – как в Олимпийских играх: главное не результаты, а участие...
Она, глядя на меня с членом во рту – вот вид! – пытается улыбнуться, вытаскивает – хи-хи-хи – и опять в рот... Ну и язычок!

Пришла моя пора стонать, погрязая в удовольствии разврата и одурачивая Создателя...
0-ох!!! мужчина и женщина... А-ах! многомиллиардный, ох, обман-психоз! Как хорошо!
Во время полового, «любовного» изощренного акта, преодолевая стыд и брезгливость, наслаждаясь ими, именно ими – преодоленными стыдом и брезгливостью, а не только своими физиологическими потугами, наблюдая себя и партнершу в самые интимные секунды откуда-то сверху, со стороны, а-ах!!! – как будто чужыми глазами, разве вдруг не осознаёшь – о-ох!!! – всю собственную и с к у с с т в е н н о с т ь и н е н а т у р а л ь н о с т ь, разве не начинаешь понимать, что слова о любви, быте, искусстве и чёрт знает еще о чём, звучащие между половыми актами, – такая же тарабарская нелепость, как и сами акты, запрограммированные Кем-то и для чего-то – на размножение... 0-о-о-ох! 0-о-о-ох! Кончил. И резкая боль в предстательной. Стелла пошла в туалет выплевывать несостоявшееся будущее поколение...

Вновь мы пьём коньяк, нет, уже шотландское виски. Едим мясо и шоколад. Под включенный телевизор. Танцуем под разноцветную музыку перед зеркалом во всю стену – голые. Целуемся. Перед зеркалом. Нет пресыщенности. Почему-то. Нет даже насыщения. В ленивой полувозбужденной истоме... В обнимку, перед зеркалом, кое-как вытаскиваю из памяти свою зарифмованную шутку:

Я в зеркало гляжу и думаю: я есьм, я существую,
И зеркало пинг-понгом внушает мысль такую.
Я думаю, что думаю я и гляжу,
Но зеркало думает, что думает оно.
Я думаю, что думаю я и ухожу,
Но зеркало остаётся смотреть свое кино.
Я иду и думаю: чтоб природа жизнь не каверкала,
Человек придумал многое, в том числе – и зеркало.
Но что думает зеркало?
Нежную амальгаму столько рож каверкало!...

Мы говорим, говорим, говорим... О чём? Ни о чём. Обо всем. Оба знаем, что такой встречи больше не будет. Т а к бывает всегда один раз. Наши секунды истекают. Мы говорим, говорим, говорим... «Почему в таком возрасте ты один? Почему ты развелся? Почему вообще люди разводятся?»
«Ах, Стеллочка, детские вопросы, я на них давно не отвечаю, но только для тебя...
От великого до смешного – один брак. Один из вариантов: развод предпринимается в самый пик любви и привязанности. Да-да! Оба доходят до такого предела в своих чувствах – или беспредела! за которыми как будто пустота, кажется, все силы исчерпаны.
Что остаётся? Измена? Жена изменяет мужу не столько для того, чтобы познать нечто необычное, а с тайной, иногда мало осознанной, а порой, наоборот, вполне сознательной целью: возбудить новую, еще более сильную волну эмоций... в собственном муже! И в себе. А муж, в свою очередь, уходит к чужой женщине, чтобы понять, как нужна ему его жена. И вернуться к ней. Ушел от себя к другой женщине. Хе-хе. Душевный садизм. Посыпать соль на раны, выйти за границы разумного и возможного ради кратчайших, но приятнейших мгновений сверхлюбви, сверхревности, сверхгоря и сверхсчастья!
Чем слаще запретный плод, тем он дефицитней. От этого плода рвутся сердца и мозги, но в каждом поколении так много желающих вкусить его...»

«Но разве всегда – так?»
«Не всегда, но часто. Иногда нужно дойти до абсурда, чтобы прийти к абсолюту. Мечта мужчины – умная жена. Это женщина, умеющая максимально совпадать с образом, придуманным ее мужем.
И что такое – семейное счастье? Время, которое не замечаешь? Счастье стоит дорого, но дороже всего нам обходятся наши иллюзии...
Я тебе пересказал Фрагмент из своего фантастического рассказа «Счастье», который написал ровно десять лет назад. А сейчас я считаю, что семейная жизнь – самый гигантский обман, который сотворяет с нами господь в отместку за собственное бесконечное вечное одиночество...»

На кухне мы пьём кофе и курим сигарету за сигаретой. Я чувствую себя бессмертным. Ну-ну...
Вновь мы в постели. Она надевает мне свей импортный презерватив. А я в этот приятный момент юморю: «Совет венеролога. Безопасный секс: возьмите презерватив, надуйте из него шарик, нарисуйте на нем пенис и запустите его в теплое, нежное, ласковое... небо». «Хи-хи-хи».
Но подлый член падает – перед самыми вратами. Ах, не ходите дети к девочкам минетом заниматься, минет – он к импотенции, даже если у вас нет простатита.

– К о л и ч е с т в о с е к с у а л ь н ы х в о с п о м и н а н и й – н е о п р а в д а н и е и м п о т е н ц и и. – Произносится мной почти величественно. Прикрыл афоризмом мужской стыд.

Прошу её включить – о, позор! – порнуху. И ставится на видео в спальне порнуха-грязнуха, и Стелла уже на коленках, и я качаюсь на ее умопомрачительной мягко-упругой попе, потом, почувствовав крепкую силу, перекладываю девочку на спину.
И Стелла проявляет сексуальные чудеса! Стенки ее влагалища плотно обхватывает мой член, а матка открывается и захватывает головку... Эх, знать бы сразу, что у нее так здесь!... Всё, как и полагается по сексуальной науке, но за жизнь этот «положенный» эффект я испытал всего несколько раз и то с женщинами, с которыми жил годами. А здесь – сразу, да так...

Опять за столом. Пьем. Закусываем. Стелла пьяна, возбуждена, глаза горят, речь тороплива, спешит наговориться. Но в общем – угарный перевозбужденный бред. Тщательно замалчивает свои приключения.
Табу. Хитра. Женщина...
Уже рассвет. Бал окончен. И Золушке пора убираться из дворца. И одиноко прислонилась гитара к ковру на стене. А как хотелось провести время здесь т а л а н т л и в о. Но невозможно выйти из границ запланированности. Мы такие, какие мы есть, и всё-то в нас запрограммированно...
– Ну, на посошок, нет, я в стакан, нет, не полный, но эти рюмашки... Да, уже не берет... Да, мы устали, пора...
– Понимаешь, я с тобой... Для меня не главное – в постели... Я балдею от тебя, но не главное... – тоже выпив рюмку, пытается выразить себя Стелла.
– Я понимаю, понимаю. Я бы тоже хотел только любоваться тобой, слегка гладить твои волосы... Чтоб всё было платонически, воздушно, неприкосновенно. Но невозможно. Женщина и мужчина... это всегда... война... или что-то такое. Даже – когда самые страстные объятия. Они и есть, объятия, война. Потребление. Все вокруг потребляют друг друга. И всё вокруг потребляет. На разных уровнях. Микро и макро. Эта вселенная – Вселенная Потребления... Но жизнь всё-таки волшебная штучка. Хотя весьма и жестокая. И бессмысленная... Спасибо тебе... – пытаюсь ответить ей. – На посошок. Романсик называется «Когда».

Беру гитару. Сажусь на краешек кресла. Уже одетый. Пора топать. В квартире прокурено. Сосмалили за ночь пару пачек каких-то шикарных длинных сигарет. Пора. Но спою. Пьян. Хорошо. Жаль. Уйду и... Никогда. Больше. Только раз. Не повторяется. Всегда с новой женщиной бывает только одна о р г и я...

Она сидит в распахнутом халатике. Нога на ногу. Пьёт тоник.Курит. Какие ноги, какое лицо – свежее, как будто и ничего... Какие глаза, волосы! И уже – чужие.

Когда я буду стар и некрасив,
(Да вот сейчас! После такой ночи!...)
Когда наряд морщин не приукрасит,
(Пом-пам-пам – аккорды!)
Ты, молодая, крылья распустив,
Ты, не моя, впусти на миг в свой юный праздник!
(Пим-пом-пом, кажется, научился играть!)
Взгляни, летя к другому, пусть шутя,
Пусть мимоходом и совсем случайно,
(Пом-пом – проигрыш!)
Не думая, не видя, не грустя
О старости, что борется с собой отчаянно.
(Бом-бом – грустно-траурно – бом!)

Когда вполне пойму, что жизнь – обман,
Когда постигну всю иллюзию желаний,
Взгляни, будь другом – даже сквозь туман,
Твоих чужих ресниц непрожитых терзаний...

И я пройду, и ты пройдешь, и всё.
Мы размнёмся в разных измереньях.
То Бог ли, чёрт ли крутит колесо.
Извечна портя людям лица, настроенье...

Когда я буду стар и некрасив –
Не в том моя вина, а лишь причина,
Ты, молодая, крылья распустив,
Взгляни, уважь, перед тобой – мужчина...

Обмен чмоками вежливости в щёчку – отталкивающий заряд усталости и пресыщения. Всё. Гуд бай. Она: звони на днях, гуд бай, спать, спать, спать... Я: да-да, конечно...
Всё. Фу. На улице. Семь тридцать. Смог. Город. Помойка. Сначала на планете исчезают белые пятна, потом зеленые и голубые. А потом? Человек – рак Земли. Сто тридцать лет назад, каких-то сто тридцать! здесь шумели сосны-великаны, рыскали тигры, ползали муравьи, порхали разноцветные бабочки, рос корень жизни – женьшень, переплетались лианы лимонника и винограда, струились прозрачнейшие ароматные реки, кишела в них рыба. Сейчас прет канализация. Кишат крысы, тараканы, клопы. Надвигается СПИД...

Город – это место, где всю жизнь пытаешься заработать на возможность переехать за город. И ничего не получается.
Мы проиграли войну с природой, потому что мы ее выиграли.
Легко. Опустошенно. Переполнение. Ее энергией. Телом. Запахом. Развратом. Грустью о навсегда утраченной невинности. Которой никогда не было. Была неопытность. Счастье – это неискушенность во многом или искушенность во всём.
Счастье – химера, как и сам человек, где нет человека – нет ничего. Химера – химия. Человек – химия. Ядовитая. На тринадцатые сутки голода – полный желудок ацетона. Счастье – химия. Субъективные ощущения мозга. Вон, внизу, в Золотом Роге, корабли. Для семнадцатилетнего мозга – романтика: моря-океаны…
После школы, в семнадцать, я оказался на военном танкере в составе гражданской команды – матросом. И действительность: чистка и мойка гальюнов, унитазов, вынос использованной бумаги... И целыми днями, не замечая морей-океанов, скоблить ржавчину и красить, красить – километрами! И гнилые жалкие ничтожные нищенские продукты, постоянный голод – в семнадцать-восемнадцать лет! И многосуточные десяти-двенадцатибальные шторма, и блевотина, и по два-три месяца без берега, и опять гальюны, и нищенская, символическая зарплата! И океанские военные игры на военных супер-ядерных корабликах с задействованием космических ракет и спутников – бессмысленные, обескровившие обнищавший народ.
И всё потому, что когда-то несколько параноиков поделили этот крохотный уютный земной мир на социализм и капитализм... Или КТО-ТО на с а м о м ВЕРХУ таким образом борется с монополией на планете Земля?

Человек – абсурд. Хаос мыслей. Хаос жизни. Химия хаоса. Счастье из ацетона...
Прошла ночь-жизнь. Сублимация времени.

Д о т о г о, д о ч е го и д о д у м а т ь с я т р у д н о – м о ж н о в к о н ц е к о н ц о в л е г к о д о к а т и т ь с я.

Сегодня за ночь мы проскочили со Стеллой все этапы многолетней сексуальной жизни семейной пары...
Я спускаюсь вниз, с сопок, застроенных старыми и новыми домами, в самом центре амфитеатра из сопок – лужица, бухта Золотой Рог. И всё это – в дыму, в газе, в смоге.

Н а м д ы м о т е ч е с т в а с л а д о к и п р и я т е н – д о т е х п о р, п о к а о н н е п р е в р а щ а е т с я в с м о г...

Жизнь становится всё искусственнее, а искусство – всё жизненнее... Эту ночь нужно бы вписать в роман, если я его когда-нибудь напишу.

Ч т о б ы н а п и с а т ь у м н ы й р о м а н, н у ж н о в с п о м н и т ь и з а п и с а т ь в с е с о в е р ш ё н н ы е г л у п о с т и.

Как много эпизодов, человеческих жизней не записано! Не зафиксировано! Проваливаются бесследно в никуда...
Мне шесть лет. Мы с матерью только что сошли с поезда. Темно. Раннее утро. Прохладно. Сыро. Пахнет близкой водой и дымом. Владивосток. Впервые в моем сознании. «Ты постой здесь, я сейчас приду», – говорит мать, и я стою у входа в железнодорожный вокзал.
Я стою на небольшой площадке, улегшись на чугунные крашенные перила – я значительно ниже их. Я озираюсь, я вижу воду и дорожки огней на ней. Бухта Золотой Рог. Но я не знаю еще ее имени. Я вижу впервые в жизни трамвай – первый утренний трамвай с его пронзительным звонком.

Я видел совсем другой город – незастроенный, совсем другой Золотой Рог – в нем тогда еще водилась съедобная рыба и можно было купаться. Я видел совсем другой трамвай, старинный, без рессор.
В окрестностях города и прямо за вокзалом, на мысе Эгершельд, еще бегали дикие козы, лисы, олени. Еще был воздух, а не смог. Еще вода в водопроводе была питьевая.
Тридцать семь лет назад. Вечность. Миллиарды изменений только в этом одном городе. Большинство из тех живших давно умерли... А площадка та привокзальная стоит себе со своими чугунными перильцами. Они мне сейчас по пояс.

Пройдет еще семь лет от этого мгновения, где я топаю домой едва живой после бурной ночи, и уже я, журналист, в одной из статей буду описывать этот вокзал, его историю, архитектуру, реставрацию, подойду и потрогаю те самые чугунные перильца, с которых началась моя жизнь в этом проклятом, некогда любимом городе...
Впрочем, о чём я, зачем? Эпизоды жизни? Искусство? Но разве мы сами – не чьё-то произведение? Разве нас ежемгновенно ни читают? Ни смотрят? Ни изучают? И тогда наше искусство – лишь слабое эхо от искусства настоящего – нас самих.

И с к у с с т в о – в ы с ш а я ф о р м а у д и в л е н и я ж и з н и п е р е д с о б с т в е н н о й б е с с м ы с л е н н о с т ь ю.

А-а, хватит философствовать. Любая философия – литература для Умных. Или глупых. Но не более того. Устаревают философии, языки, образ и стиль жизни. Мы постоянно пытаемся что-то сотворить с собой. Ускорить эволюцию? Но всё происходит так, как происходит. Будущее является и внешне оно красивее прошлого. Будущее стремится к современности. Но каждое будущее ядовитее и гнилее своего прошлого.
Б у д у щ е е с т р е м и т с я к к о н ц у. Потому что время идет из конца. Он известен. Он уже существует – конец всего...

В с ю ж и з н ь ж д ё ш ь с в е т л о г о б у д у щ е г о, а п о п а д а е ш ь в ч ё р н о е н а с т о я щ е е.

«Я иду по родному городу, в нём промчался конвеер лет. Я иду в любую сторону, но нигде лиц друзей нет». Мое трехлетнее прошлое. Чище на три года. Уже невозможное сегодня. Всё течёт, всё загрязняется....
Вот так бы вклинить этот стих в главу ненаписанного романа. Топает некто, чуть тёпленький, с перевозбужденной от секса и алкоголя башкой, и декламирует мысленно эдакий стишок, написанный три года назад. Подал четверостишие и чтоб не скучно было читателю, подал абзацик в прозе. И афоризмик. И опять четверостишье.
«Я иду по родному городу – сорок лет, сорок лет! Я иду в любую сторону, но нигде любви нет».
Это ж надо! Всего три года назад – и был таким дураком! «Друзей, любви...» Или стал дураком и пустой оболочкой сейчас? Вот уж поистине: Б о л ь ш е в с е г о в ж и з н и н у ж н о у ч и т ь с я т о м у, ч е м у н и г д е н е у ч а т...