М ы в о о б р а ж а е м, ч т о и г р а е м в в е щ и, а э т о в е щ и Б о г а и г р а ю т в н а с.
Светка не верила в мой литературный дар. Она считала меня слишком наивным, нехитрым, не способным к жизненному успеху. Ох уж эта моя обманчивая внешность!
«Он по-детски верит в справедливость, чересчур идеализируя людей. Даже если он и научится писать, то никому не сможет доказать этого, не сумеет завести нужных знакомств. Люди таковы, что верят не столько таланту, сколько высоким рекомендациям, связям, внешнему виду в конце концов: солидности, металлу в голосе, твердости взгляда. Сколько бездарных дураков процветают, выдавая свой жирный живот за талант! А у Сашки всего этого нет!» – Так думала она.
Ей трудно было бы высказать всё это словами, но так она ощущала, потому что очень хорошо знала своего мужа.
Так ей казалась...
Кроме того, я давал читать ей биографии писателей. Достигали материальных вершин лишь единицы! И как, какими лишениями, в каком возрасте!
«Писатели, что монеты – чем старее, тем дороже». Конечно, полно и посредственностей, но я-то хотел добиться слишком многого. А когда это будет? Ей надо жить сейчас, реально, пока молода, а не какими-то неясными расплывчатыми надеждами на будущее...
Да, я знал ход ее мыслей в отношении моих литературных планов. Но не пытался ее разубеждать, пошучивал, посмеивался и ни разу не показал ей свой н а с т о я щ и й уровень интеллекта, с тоскливым сожалением осознавая, что моя избранница н и к о г д а не сможет подняться ко мне – даже на одну ступеньку из тех тысяч, что н а в е ч н о разделяют нас и заставляют меня тщательно скрывать свое одиночество в ее присутствии...
Она считала меня неспособным управлять людьми в своих целях, дергать их за уязвимые ниточки. А я полагал подобное занятие слишком примитивным для себя. К тому же, мое воображение моментально, наперед, проигрывало предстоящую ситуацию. Я становился на секунду тем, чью волю мне предстояло подавить, и ощущал вдруг чужую неловкость, некомфортность. И сам превращался в подавляемого. Я краснел, мямлил, перевоплощаясь в просителя там, где нужно твердо требовать, и видел себя со стороны чужими глазами: робкого, стеснительного, с которым можно всё. И чем отчетливее я себя представлял таким, тем более соответствовал в действительности своему воображаемому образу.
В с ё, ч т о п р о и с х о д и т в о к р у г н а с – п р о и с х о д и т в н у т р и н а с.
Но однажды я услышал внутри собственного черепа тяжелые удары долота – это мой включившийся в час икс робот-Пигмалион рушил мое старое ego (Я –Лат.) и вырубал новое. Как-то он, как бы случайно, отодвинул мешковину, прикрывавшую мое нынешнее сотворяемое тело, я взглянул и ужаснулся, увидев себя, будущего монстра с бесконечной силой воли! Увидел и своих первых жертв: десятки, сотни редакторов, цензоров, партийных кураторов по идеологии...
Какими же слабаками они оказались! Впрочем, как и всякая бездарность. Сначала они были сильнее меня, потому что их было слишком много. Годами они запрещали мои книги к изданию. Но моя воля быстро крепла, превращаясь в гипнотическую. В конце концов я научился подавлять психику, практически, любого человека.
Если же мне встречался в той или иной ситуации равный, например, прожженный уголовник или убийца-мент, извращенная сила воли которых закалилась в диких преступлениях, то наши психики отталкивались, мы видели обоюдные равные силы и возможности воздействия на других, и мирно расходились.
А я через бумагу стал входить в массовое сознание сотен миллионов граждан. Я стал раскачивать их спящее сознание, раскачивать, раскачивать:
Ч е г о н е л ь з я с д е л а т ь з а д е н ь г и – м о ж н о с д е л а т ь з а б о л ь ш и е д е н ь г и.
Это о советских взятках: в райкомах, гостиницах, такси, где угодно.
Мне не нравилась та страна. То СССР. Очень не нравилась. Некоторым редакторам с их грошовой зарплатой – тоже. Но они, бездарные, не могли воздействовать на чужую волю. Они могли выполнять только мою. Печатать. Озвучивать.
А ч е г о н е л ь з я с д е л а т ь з а б о л ь ш и е д е н ь г и –м о ж н о с д е л а т ь з а о ч е н ь б о л ь ш и е.
Это о крупных ворах из Центрального комитета КПСС и Политбюро. Я, как и большинство, ничего не знал об истиной сущности кремлевских старперов.
В с ё з н а т ь н е л ь з я, н о о м н о г о м м о ж н о д о г а д ы в а т ь с я...
Я раскачивал сознание-лодку. И дерьмо в конце концов вывалилось. Но не утонуло. Как и всякое дерьмо...
Пошли мои листовки, безымянные, многомиллионными тиражами, всё с тем же воздействием на массовое биополе: «Да здравствует это! Долой то!»
Вот тут-то и произошел фокус, который такие как я, не учли: мы столкнулись с сильной преступной волей дерьма. Оно всплыло и залезло на свое старое засиженное место, став еще более мерзким и вонючим. На этот раз оно в открытую прихватило гигантские природные ресурсы в личное пользование.
Одно дерьмо, постарев, ставило вместо себя другое, молодое. А взамен н а ш е й постаревшей ослабшей воли не пришел никто...
Бедная-бедная Светка, моя первая невинная жертва! Много лет она прожила рядом со мной, не подозревая, с каким чудищем (или чудовищем?!) её свела судьба!
В самом начале я пытался подтягивать ее к себе, но быстро определил границы ее возможностей, и старался не показывать своих. Да и глупо было бы требовать от нее большего: женщины, за редким исключением, живут лишь настоящим, верят только конкретному, так уж они устроены, таков, наверное, инстинкт материнства.
Всегда найдётся женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие.
Впрочем, этим самым «инстинктом материнства» многие женщины пытаются оправдать свою жадность, потрясающие мужчин подлость и неверность, мелочность-ничтожнсть-глупость-продажность и... даже – о, парадокс! – отсутствие, как такового, самого инстинкта материнства!
Зачем же я пошел на тот эксперимент? Конечно, мне были обидны ее сомнения относительно моего литературного дара. И я решил доказать ей –наглядно! – на что я способен. Но в большей степени, разумеется, доказать себе!
До сих пор я писал простенькие, вполне графоманские вещицы, ожидая своего полного созревания, мужского христового возраста, концентрации таланта, пока же я еще только предугадывал свои будущие способности, собирая незаметно для самого себя в невидимую копилку какие-то миги, регистрируя едва уловимые сквознячки полумыслей-полуощущений – своих и чужих.
Пока я еще входил в телепатическую связь со своим Пигмалионом, готовым вот-вот включиться и начать создавать из меня робота-писателя, превращая мою жизнь в ту фазу, ради которой я был послан Создателем в этот призрачный видимый мир...
Я поспорил со Светланой: смогу так описать ее один день, что она поверит в мои способности. Да, всего лишь один день ее жизни, но если я напишу неправду, то есть, плохо – она сразу же увидит, потому что себя-то она знает лучше, чем я её.
Э-эх, наивный, молодой глупый! Можно быть гением всей солнечной системы или даже Вселенной: в музыке, живописи, литературе – пусть и не признанным, но вот же результаты! Ты только взгляни, оцени, ведь не настолько ты глупа?!
Но если: У тебя маленькая зарплата и ты работяга, если ты не всегда удовлетворяешь ее в постели, если... Да мало ли! Она и не взглянет на твой роман, картину, не станет слушать твою симфонию. Потому что считает: раз это твое творчество нигде не печатают, не показывают, не слушают (а если даже иногда что-то по мелочам и печатают, показывают, слушают, но слишком мало платят!), значит, ты валяешь дурака, уходишь от действительности и компенсируешь этим дурацким домашним творчеством все свои «если»...
Настоящие творцы всегда фатально одиноки, даже те, кто как будто более-менее счастлив в семье. Они стремятся объясниться в любви всему человечеству, но не умеют или не хотят снизойти до одного-единственного, самого близкого существа. Они, лаская бумагу своими мыслями и чувствами, пытаются осуществить на ней то, что им плохо удается в реальности.
Устами своих героев они страстно и проникновенно объясняются в любви своим возлюбленным, но те, настоящие, из плоти и крови, презрительно отворачиваются от исписанных листков, не читая их.
«Что может написать этот обыкновенный, до мелочей знакомый человек, не побрившийся сегодня, с растрепанными волосами, в мятой пижаме, раздражающе-нудно прихлебывающий чай? Лишь свое ничтожество возвеличивает на бумаге...» – так, очевидно, думают все жёны, которым п о в е з л о быть женами творцов... Им ли не знать собственных мужей!
И чем выше взбирается муж по невидимым изотерическим ступенькам вверх, к Создателю, чем крупнее вызревает его интеллект, чем успешнее и полнее его познания людей и собственной души, в душе жены его накапливается нечто противоположное. Необъяснимая вредная злость и зависть к тому, чего нет у нее и никогда не будет.
Ревность к этой пустой белой бумаге, которая непреодолимо пролегла между ними! Бумага, бумага, бумага! Он постоянно ускользает от нее на бумагу, он всегда где-то в выдуманной жизни, а не с ней, ему там интересней. А она бьётся, стучится сквозь непрошибаемый тонкий белый лист к нему, в его систему фантазий, но не достучаться! Лист всё толще и непрозрачней...
Творчество – странное явление, неразгаданная дорога из Страны Чудес. Приближаясь – удаляешься.
Или всё проще? В молодости мы замечаем необыкновенные глазки и ножки, мы женимся, но проходят годы, симпатичные, но в общем-то, оказывается, совершенно случайные ножки топают по широкой проторенной дороге бессмысленного потребительства, а нам, творцам, нужно решать: следовать ли за ними или, все-таки, окончательно свернуть на мало изученную тропку творчества?
Действительно:
Всегда найдется женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие...
Итак, мы поспорили! Назад отступать мне было уже невозможно. Да я и не собирался. Я был уверен в своих силах. Я знал, что могу, но что я д е й с т в и т е л ь н о могу – это мне еще предстояло узнать. Открыть тот черный ящик, наполненный неизвестностью...
Г о л о в а – ч ё р н ы й я щ и к, к о т о р ы й н е в с е г д а с в е т л ы й.
В это описание одного дня собственной жены я втиснул всё её реальное и виртуальное существование и, конечно, всё собственное литературное Естество, на которое тогда был способен! Именно это мое произведение в жанре прозы и сделало меня писателем, потому что...
Эй, начинающие литераторы! Вы прочтете эти строки когда-нибудь.
Habent sua fata libelli (Лат.) – Книги имеют свою судьбу.
Сейчас я открою вам большой секрет: к а к с т а т ь г е н и е м! Или, хотя бы, как написать пусть одно, но гениальное произведение, чтоб гордиться, доказать прежде всего самому себе, выражаясь этой американо-интернациональной сакраментальной фразочкой: Я СДЕЛАЛ ЭТО!
В двадцать я написал первый фантастический рассказ. Графомания! В двадцать три – второй. Чушь! В тридцать – изобрел несколько десятков афоризмов и юморесок. П о ш л о! Всесоюзное радио СССР – триста миллионов слушателей! Журнал «Крокодил» – шесть миллионов тираж четыре раза в месяц! Журнал «Юность» – пять миллионов! «Литературная газета» – пять миллионов!
Вдохновленный, по ночам, после работы засел писать прозу. Первая повесть – графомания! Вторая – еще хуже!
Чёрт! Чего не хватает?! С пяти лет прочитал тонны-километры литературы. К четырнадцати годам – вся доступная мировая классика, наизусть – афоризмы Оскара Уайльда! Что еще надо?! Вот слова, вот знаки, вот ум – собственные афоризмы подтверждают... Но как стать талантливым?!
Вот же, я чувствую, этот шар, блистающий, притягивающий, но невидимый, висит на волшебном крюке – шар гениальности: нужно лишь что-то чуть-чуть понять, что-то чуть-чуть уловить; что-то чуть-чуть повернуть в своем мозгу – фантастической машине времени-пространства, и тогда – только протяни руку – он твой!
А теперь, дорогие собратья по литературному несчастью, обещанный секрет: чтобы в этой иллюзорной бессмысленной жизни на мгновенье прикоснуться к Высшему Разуму – нужно попытаться мыслить с высоты Этого Разума, а не дождевого червя, копошащегося в грязи. И еще – поскольку речь идет о литературе – нужно найти такой объект, вдохновивший на творчество, который бы о ч е н ь хотелось б е с к о н е ч н о раскладывать на атомы, электроны, кварки... Вот и весь секрет.
В ж и з н и в с ё п р о с т о – с л о ж н о т о л ь к о в о в р е м я э т о п о н я т ь.
Итак, в этот «один» её день я втиснул всю её жизнь. Такую композицию я задумал сразу же. Я много знал о ней документального: фотографии её детства, её родителей и деревенский дом, школу, в которой она училась. Кое-что она рассказывала о себе сама.
Я, постоянно забывавший дату ее рождения, автоматически улавливал и запоминал такие крохотные детальки из ее психики, на которые она не обращала внимания, но которые сообщали о ней гораздо более, чем сами ее рассказы.
Я раскопал весь фундамент ее детства, все её шалости и фрейдовские грешки... О юности её тоже многое знал. Мы познакомились, когда ей исполнилось только девятнадцать. Я писал и писал, логически и воображением продолжая её детские черты, экстраполируя их в юность и добрался до тех её младых лет, неприятно поразивших, потому что там не было меня, но были другие...
Но дальше, дальше! Я дописал до настоящего. Самый известный период. И самый таинственный...
Кто она?! Из чего сделана?! Почему именно она, а не другая?! Зачем мы вместе?! И что такое – это странное существование р я д о м, эта жизнь, я сам?! На каких неведомых небесах планируются события, браки, рождения, смерти?...
П О Ч Е М У В С Ё П Р О И С Х О Д И Т Т А К, К А К П Р О И С X О Д И Т?!?!
Я хотел написать так, чтоб разъять эту женщину на атомы, а вместе с ней и себя, и весь этот дурацкий театр – земной и вселенский непостижимый мир!!!
Я хотел создать гениальный гипнотический текст, ввести её сознание в своё, смешать два биополя, сделать их единым!
Я сам не знал, чего я хотел...
М ы п о з н а ё м В с е л е н н у ю, к о г д а п о з н а ё м с е б я?..
Я понял, что мне не хватает многих специальных знаний. Я приостановился. Черновики забирал с собой, когда уходил на работу –чтоб она не прочитала раньше времени.
Для начала я нашел справочник практикующего врача, из него узнал, например, что если человек выглядит моложе своих лет, значит, он не здоров. Если старше – тоже. Выяснил, как по суставам и половым органам можно определить, что мужчина развивается по женскому типу, у него неправильный набор хромосом, или, наоборот, женщина по мужскому.
Изучил все половые извращения и психические болезни.
Прочитал и удивился: как еще наивна медицина! И вместе с ней – человечество. Как четко разграничили: шизофреники, параноики, то, сё... Но природа неисчерпаема и бесконечна – редко выдает подопытных кроликов в таком чистом, разграфленном в справочнике виде. В каждом нормальном – бездонная мешанина! Уродливого и великого, низменного и высочайшего. Разве человек не бесконечная загадка – хотя бы для себя, которую, наверное, не отгадать никогда?
Ибо Те, Кто нас придумал и воплотил, гениальны настолько, что о б о в с ё м позаботились, и о том, конечно, что бы мы, их создания, знали с в о ё м е с т о и не выползали из пределов сконструированного для нас мирка...
Я побегал по библиотекам, покопался в новейшей литературе по психологии. Увидел: уровень значительно выше справочника. Здесь, как и в искусстве, есть графоманы-коньюнктурщики и истые работяги-ученые, фанатики Вселенной: ведь знают, что ничего, в сущности, не знают и не узнают н и к о г д а не то что ВСЕЙ ПРАВДЫ, а даже её ничтожнейшей части! Но продолжают копать, бросают свою жизнь на этот бесконечный алтарь познания...
А тогда я добрался до гипноза. Но к подобным текстам меня не допустили. Не положено. И я пошел другим путем. За триста километров от города, в глухой деревне Прохоры, я по слухам нашел бабку-знахарку, последнюю из «могикан».
ЗНАХАРКА.
Всё, что существует – существует в существующем, всё, что не существует – существует в несуществующем.
Из очага цивилизации, краевого центра, города с населением миллион жителей, я добираюсь до деревни почти сутки. Бессонная ночь в вагоне заштатного поезда – с пьяными перекошенными рожами, матами, гитарами, блатными песнями, картами, угрозами и стычками, готовыми вот-вот перейти в поножовщину... Поезд в дикое прошлое цивилизации – в реальное настоящее советской провинции.
К а ж д о е в р е м я д и к о п о - с в о е м у, т о е с т ь, ц и в и л и з о в а н н о – п о - н а ш е м у...
С железнодорожного вокзала районного городка – заплеванного, залузганного, сажусь в «Икарус», автобус, как и в большом городе. Но оказываюсь в гуще инопланетян. Большинство щелкает семечки и сплевывает шелуху на пол. Лица постарше – пропитые, изборожденные порочными тюремными морщинами, равнодушно-тупые. Лица молодые –жестокие, злобные, дебильные, странно контрастирующие с более-менее современными, но грязными замызганными куртками. Им больше бы подошли шкуры.
На улицах здесь властвует закон джунглей: прав тот, у кого мощнее бицепсы и увесистей кулаки. И кулаки у некоторых молодых забинтованы и выставлены на показ: смотрите, вчера вечером я этой самой рукой крошил челюсти и ребра!
Пройдут годы, и это многомиллионное стадо горилл и свиней превратится в многомиллионную армию киллеров и холуёв. Именно их заскорузлыми руками заграничные дяди шутя приберут наши нефть, газ, золото, алмазы и всё остальное.
Я хорошо знаю этот инопланетный мир, эту начально-конечную стадию советской цивилизации, потому что каждый год меня, как и всех других городских жителей принудительно отправляли летом и осенью в колхозы и совхозы, и каждый год мы, городские, сталкивались с лютой завистью и ненавистью местной молодежи, как будто именно мы являлись причиной их нищеты, дебильности и дикарской глухой провинциальности. Каждый год нас, городских, неорганизованных, трусливых, собранных с различных предприятий, поселяемых в сараи, конюшни, палатки – обворовывали, избивали, иногда убивали.
А мы, городские, шли на необъятные поля и вкалывали по шестнадцать часов. Мы упивались натуральным ароматным воздухом, и розовели наши бледнозеленые лица. Мы с восторгом разглядывали коров и лошадей, кур и гусей. Мы до слёз умилялись какому-нибудь полевому цветку или вдруг впадали на несколько минут в экстатическую стадию «любования», приметив возле речки склоненную плакучую иву или звенящие на ветру обыкновенные заросли орешника.
А потом мы возвращались в свой очаг цивилизации и культуры – в газовый ад, в свою искусственную, зачем-то длящуюся в ограниченно-замкнутом пространстве одновариантную жизнь, в которой страшно есть магазинные продукты, пить водопроводную воду, дышать воздухом, ходить вечером по улицам, существовать на символическую зарплату,.. Но мы возвращались. Нам уже не было дороги назад, к «папуасам»...
А к весне, в каком-нибудь грохочущем, промасленном, зачем-то существующем цехе, штампующим бессмысленные железяки, или в тесной комнатушке со стрекотней пишущих машинок и вползающим в оконные щели смогом, или на больничной койке – мы восстанавливали в одрябшей памяти те несколько счастливых н а с т о я щ и х дней, тот самый безымянный полевой цветок и плакучую иву, и звенящий на ветру орешник, и пьянящий запах навоза – и нам легчало, и мы существовали дальше...
За окнами «Икаруса» – зеленые бетонные и красные кирпичные заборы. Военные части. Казармы, казармы, казармы...
«Лузгают семечки. Грязные руки в рот... Противно. Тошнит. Для
кого собираюсь творить? Для дикарей...»
На автовокзале пересаживаюсь в другой, маленький задрипанный
автобусик и вместе с бабками и дедками, с мешками, корзинами и сумками, трясусь по ухабам полтора часа до деревни Прохоры.
Человек, которому за тридцать, которому с семнадцати лет в различных отделах кадров «очага цивилизации» заполнили две трудовые книжки, человек, сменивший около сорока мест работ – в поисках нормальных условий, зарплат, справедливых начальников, но заработавший в двадцать с небольшим гастрит, а к тридцати не расстающийся с валидолом и нитроглицерином, человек, собирающийся писать для народа нетленные произведения и только что раздражавшийся от полнейшего его бескультурия и дикости, едва не обозвавший этот самый народ скотом и быдлом, куда же едет этот человек?
Пытаюсь ли я добраться до первичных, чудом сохранившихся, просмотренных и не перекрытых всезнающими и всесильными советскими начальниками истоков этого самого народа, у которого были когда-то, наверное, и культурные традиции, и обряды, и народная медицина?
У старой, слабой, скорее всего неграмотной женщины, я постараюсь поучиться магии разума, чародейству силы воли, приблизиться к первоначальной тайне человека, оглупленного бессмысленными плакатами, чтобы потом перенести эту гипнотическую народную силу на бумагу.
Хорошо бы. Но... на чудо надейся, а сам не плошай. Потому что самое большое чудо мира состоит в том, что чудес не бывает...
Ку-ка-ре-ку. Ко-ко-ко. Хрю-хрю-хрю. Еще одна цивилизация. Кажется, погибшая. Черные домики. Проваленные крыши. Вот такие «истоки». Вокруг лес, а в деревне ни дерева. Тоска. Но с воздухом. А-ах, подышать бы с месячишко!!
Озираюсь. Из автобуса в Прохорах вышли двое – я и бабка.
– Скажите, пожалуйста, где тут у вас живет... В общем, она лечит…
– А-а, баба Нюра, что ль? Знахарька наша? Во-он, милай, во-она та хата, бревном стена подпертая, сарай побелен, собака вон бегить, вишь? Дык она чичас и не всех принимат: стара, грит, стала, а...
– Спасибо. «Да-а, истоки...»
– Здрасте, баба Нюра! Можно к вам? «Какая убогость где очередь страждущих не туда заехал была бы популярной так бы не жила в загранке миллионерша бы...»
– Можно, а чего ж нельзя, можно.
«А взгляд есть, есть взгляд, ух, взгляд!» – Вот, болящий явился
к вам...
– Что ж, милок, проходь до хаты. Да не пользую я уж, стара стала, силов уж тех нетути. Издалека, милок, видать приехал?
– Да, сутки почти к вам добирался. «Какая нищета!»
– А у мене петушок да две курочки картошечки трохи накопала а курочки два яичка травка на огороде...
«Что она несет?!» – ошарашен я, но вдруг эта комнатушка с простейшей утварью, печью, табуретками, вдруг она преобразилась, предметы заизлучали что-то, поплыло сознание, поплыло, четвертое измерение... кайф... дрожь ума... и в желудке... пружина...
Я опустился на табуретку.
– А курочки яички теряют травку полю картохи немного... – большое лицо старухи приблизилось к моему лицу, глаза к глазам – вокруг и во мне самом вибрировали упругие сжимающие волны, воздух можно было трогать руками! Странный приятный пьянящий кайф усиливался, обволакивал, в желудке погорячело.
– Кушаешь плохо спишь плохо в сердце колотьё? – утвердительно скороговоркой спросила.
– Да, манную кашу... – откуда-то, как из сна, пробубнил, оттуда же, как из сна, издалека, понимая, что со мной происходит нечто потрясающее, волшебное, но, впрочем, наоборот, совсем обыкновенное, п о л о ж е н н о е, то, чего я давно ждал, когда ходил по больницам и видел тупые, равнодушные медицинские физиономии шарлатанов с дипломами.
– Это нам просто уберем сейчас хорошо кушать будешь спать крепко будешь, – бормочет она, удаляя лицо и вытягивая к моему две старческие крупные ладони.
От них идет жар, они слегка вибрируют, глаза старуха огромные
и страшные, но не пугающие, они увеличиваются-увеличиваются, и голова ее дрожит...
Я лишь на секунду, как мне ощущается, прикрываю веки, и в эту безразмерную секунду мой гастрит, мои многолетние бессонные ночи жутких работ, чефиров, подонков-начальников, подушек из промасленных телогреек, сердечных приступов – вытягиваются из меня, вытягиваются-вытягиваются-вытягиваются, и там, внутри, по клавишам, по кнопкам, по реле, по сенсорам водят нежно пальцы Бога, прикасаются к сущности программы, настраивается м о я и г р а.
– Не будет не будет... спать хорошо кушать... – Продолжается настрой. Взгляд ее опускается ниже. Моя брючина поднялась и видна свежая рана, еще кровоточит. Позавчера ночью морской буксир, на котором я работаю матросом второго класса, пошел в сильный шторм спасать тонущее в Босфоро-Восточном проливе судно. Я кидал выброску – тонкий канат, к которому крепится трос, буксир провалился в пропасть между волнами, я завис в невесомости, потом рухнул на скользкую, заливаемую водой палубу, покатился и разбил об кнехт ногу...
Она направляет ладонь к ране, наклоняется, чуть-чуть дотрагивается. «Бу-бу-бу...»
– Всё, милок.
Я смотрю на рану. – Я не верю тому, что наблюдаю. Сначала исчезает кровь, испаряется неведомо куда, на глазах затягивается рана. Всё. Нет ничего!
Перевожу взгляд на знахарку. Какая разительная перемена! Несколько минут назад я видел довольно бодрую старушенцию лет семидесяти, сейчас же передо мной, едва держась на ногах, стоит столетняя старуха! Она медленно подходит к лавке и тяжело опускается на нее.
– Все, Саша – говорит она.
«Саша?! Но откуда?!...»
Конечно, я благодарю: «Спасибо большое». – «Не за что», – отвечают мне. «Сколько... Сколько я вам должен?» – спрашиваю я и почему-то ощущаю неловкую неуместность вопроса. «Ни, я никогда деньги не брала. Деньги сжимают божий дар, – отвечают мне.
«Прихватил конфеты! Но как же это мало – за д а р! Как несправедливо! В такой завалюшке! Как все таланты в Богом забытой стране. В подвалах и на чердаках...»
Мы чаёвничаем и, конечно, баба Нюра впервые пробует «Птичье Молоко», восхищаясь вкусом и нежностью начинки. Я очень интересуюсь, как она узнала мое имя.
«Из головы каждого человека его жизнь идет», – отвечает баба Нюра. И конечно же, я пытаюсь проникнуть в тайну, ради которой прибыл сюда: как, каким образом, что нужно думать, есть ли специальные слова, как нужно повернуть мысли – чтобы свою волю сделать мощной, гипнотической, воздействующую на людей, на время, на пространство, на материю – вот так, как она воздействовала на меня, на мой мозг, на мою рану?..
Да, есть и слова, есть и определенный способ мышления и переключение его в одну сторону, концентрация силы в один луч. Этому можно научиться, если Бог дал еще и дар от природы. Но не в один день. Надо ежедневно тренироваться, чтобы сила росла. Так, примерно, отвечает мне баба Нюра, не выдавая, впрочем, конкретных секретов.
– Нужно оченно-оченно захотеть. До невозможностей. И тогда получится, – говорит баба Нюра и пытливо, насквозь смотрит мне в глаза...
ГИПНОЗ.
В человеке есть много такого, чего в нём нет, но что в нём обязательно должно быть.
Итак, я убедился, что человек – фантастическая машина с непознанными возможностями, что искусство – гипноз, а талант, кроме природы – самогипноз, самовнушение. И чем чаще тренируешься, тем большую набираешь силу, тем гипнотичнее твое произведение, тем мощнее воздействие твоей воли на других.
Такие выводы сделал я, тридцатилетний, в той, прошлой стране, в том исчезнувшем социалистическом мире, где не верили ни в Бога, ни в чёрта, где живые боги сидели в московском кремле, где хотелось надеяться, что человек, ну пусть не сейчас, так потом, когда-нибудь – это и есть высший разум всей Вселенной.
«Новый завет» я прочитал, когда мне было уже за сорок – в тоталитарном коммунистическом режиме религия запрещалась, так же, как в нынешнем уголовно-фашистском российском режиме запрещены настоящая правда, настоящая журналистика, настоящие юмор-сатира, настоящее искусство, настоящая жизнь...
Одновременно с «Новым Заветом» мне пришлось, как писателю, который обязан знать если не всё, то очень многое, изучать различные науки: современные математику, физику, астрономию.
Ученым, как и людям искусства, хотелось бы считать себя единственными и неповторимыми – первооткрывателями Вселенной.
Но чем больше крепчает наука, тем меньше иллюзий у несчастных ученых, тем ближе мы к разуму пчёл, и тем дальше мы от Высшего разума, собирающего с нашего улья, с нас, свой мёд, ибо, чем выше разум, тем тоньше и изысканнее уровень его потребления...
Сейчас понятно, что наш мирок – крохотный экранчик, ничтожнейшая часть от НАСТОЯЩЕГО пространства-времени – неведомого и невидимого мира, в который нас не допускают.
Понятно также, что прошлое и будущее существуют одновременно, а значит, наш экранчик – кассета с ФИЛЬМОМ, который у ж е с н я т, и время идет из Будущего в прошлое.
В с ё з а п л а н и р о в а н н о.
Но в тридцать лет еще очень хочется верить в собственную с а м о с т о я т е л ь н о с т ь, в себя, в то, что твой талант управляем тобой, а не Высшим Разумом или его посланцами на НЛО, контролирующими человечество и потребляющими наше сознание...
На сём цыплячьем самонадеянном восторге-нарциссизме и держимся. В тридцать летиков, по крайней мере...
С женой я поступил нечестно и даже – значительно хуже! Если бы я писал о постороннем человеке или о придуманном. Но тогда я этого еще не умел. Мне еще требовался большой фактический материал. В сущности, она была тем трупом, на котором я, студент, учился препарировать! Но, дилетант в психологии, забыл, что она живая!
Забыл?! Нет, я сделал с ней то, чего никогда не совершал в жизни реальной. Там, на бумаге, я находил наиболее уязвимые места и бил, бил не щадя, без правил. Я испытывал садистское удовольствие от компенсации – в жизни я не решался и не хотел делать людям больно, а здесь делал и делал! Я успокаивал свою совесть тем, что чем талантливее «изобью» свою жертву, тем больше она подчинится мне, моей силе и могуществу, будет любить и верить в меня!...
Уже тогда, догадываясь о туманной бездонности нашей психики, которая, тем не менее, устроена с системой противовесов, когда наши гаденькие какие-то способности уравновешиваются более положительными, я сознательно расписал самые тёмные глубины своей жены, которых она стеснялась и наивно много лет пыталась скрывать. А я их рассмотрел под мощным электронным микроскопом, а потом увеличил так, что получилась не жена, а жуткий китайский дракон!
Я действовал знахаркиным методом. Плел успокаивающие, убаюкивающие, утомляющие внимание кружева и вдруг, как знахарь-гипнотезер, среди как будто незначащей бессмыслицы, выкрикивал властно и жестко одно нужное слово: «Спать!» – и опять кружева, и опять: «Ты спишь! Ты на моем плече! Спи, родная. Я всё про тебя знаю. Ты убедилась, я вскрыл твое детство. А твою юность... Мне намекнула лишь десятую часть твоя бывшая лучшая подруга, да-да, та самая, с которой я... Но переспал я с ней ради тебя! Ради той самой десятой части... А дальше я узнал всё сам: логически-фантастически-гипнотически. Спи! Вот я и подавил твою волю. Ты мне не верила. Ты убедилась, что напрасно. Я знаю про тебя то, в чем ты сама себе не признаёшься.