Предыдущие главы этой книги носили в основном описательный характер. В их задачи входило показать, как работают историки, какие ставят цели, как изучают источники и формулируют выводы. Теперь пришло время поднять ряд фундаментальных вопросов о природе исторического исследования: насколько надежна основа наших знаний о прошлом? Можно ли принимать исторические факты на веру? В какой степени следует доверять научным объяснениям? Способны ли историки быть объективными? На эти вопросы существует масса абсолютно разных ответов, они вызывают острые споры в научной среде, зачастую подогреваемые критикой извне. Мнения профессионалов о статусе полученных знаний резко разделились. Одна крайность представлена Дж. Р. Элтоном, считающего, что «неуважительное» отношение к источникам и наработанная исследовательская методика постоянно увеличивают массив достоверного научного знания; невзирая на аргументы, которые с таким удовольствием выдвигают специалисты, история – это кумулятивная дисциплина[146]. С другой стороны, Теодор Зелдин утверждает: все, что он (да и любой историк) может предложить читателям, – это личное видение прошлого и материалы, на основе которых они, в свою очередь, могут сформировать свое видение, основанное на собственных стремлениях и предпочтениях; «каждый имеет право на собственный взгляд». Хотя мнение большинства ученых-исориков склоняется в пользу Элтона, любая точка зрения, лежащая между этими крайностями, также находит сторонников среди профессионалов. Историки точно не знают, в чём цель их занятий, хотя это замешательство трудно распознать за уверенным тоном их выступлений по основополагающим проблемам интерпретации.
I
Задавая подобные вопросы в отношении истории или любой другой науки, мы неизбежно вторгаемся в область философии, поскольку речь идет о самой природе научного знания; и статус исторического знания является предметом жарких споров среди философов со времен эпохи Возрождения[147]. Большинство историков-практиков, даже те, кто склонен к размышлениям о природе своего ремесла, не слишком обращают внимание на эти дебаты, не без основания полагая, что они зачастую скорее запутывают, а не проясняют вопрос. Но острые разногласия среди самих историков отражают традицию дискуссий между философами. В XIX в. оформились два прямо противоположных взгляда на то, является ли история наукой; даже в 1960-х гг., когда Э. X. Карр произвёл фурор, это всё ещё оставалось ключевым эпистемологическим вопросом исторической науки. В наши дни объект споров сместился в сторону природы языка и степени его влияния на реальный мир, как в прошлом, так и в настоящем. Обе эти дискуссии – научную, и лингвистическую – мы рассмотрим по очереди.
Центральный вопрос спора об истории как науке всегда заключался в том, следует ли изучать человечество таким же образом, как и другие явления природы. Те, кто дает утвердительный ответ, являются сторонниками методологического единства всех форм систематического изучения человека и природы. Они утверждают, что история использует те же процедуры, что и естественные науки, и её результаты следует оценивать с точки зрения научных стандартов. Между ними существуют разногласия относительно того, насколько история действительно удовлетворяет этим требованиям, но они едины в одном – историческое знание действительно лишь постольку, поскольку оно соответствует научному методу. В XX в. концепции природы науки претерпели радикальные изменения, но в XIX в. подход был довольно прямолинейным. Основой любого научного знания считалось тщательное наблюдение реальности со стороны незаинтересованного, «пассивного» наблюдателя, а результат неоднократных наблюдений одного и того же явления назывался обобщением или «законом», который соответствовал всем известным фактам и объяснял регулярность проявлений данного феномена. Этот «индуктивный» или «лирический» метод предполагал, что обобщения логически вытекают из имеющихся данных и что учёные выполняют свою задачу, не имея заранее сформулированной концепции или моральной причастности к предмету исследования.
В результате гигантского скачка как в области теории, так и прикладных исследований, престиж науки в XIX в. был вероятно высок. Если её методы позволяют раскрыть тайны природы, неужели они не подойдут для постижения общества и культуры? Философия знания, выражающая этот подход в его классической, принятой в XIX в. форме, называется позитивизмом. её значение для практики исторической науки очевидно. Первостепенная обязанность историка состоит в сборе фактов о прошлом – фактов, подлинность которых устанавливается методом критического анализа первоисточников. Эти факты, в свою очередь, определяют характер объяснения или истолкования прошлого. Взгляды и ценности, исповедуемые историком, не имеют к данному процессу никакого отношения; он должен сосредоточиться только на фактах и обобщениях, которые из них логически следуют. Огюст Конт, наиболее влиятельный философ-позитивист XIX в., считал, что историки со временем откроют «законы» исторического развития. Заявления в поддержку ортодоксального позитивизма время от времени раздаются и сейчас, однако в наши дни более распространен его смягченный вариант. Современные позитивисты считают, что изучение истории само по себе не может «вычленить» её законы; суть исторического объяснения связана скорее с правильным использованием обобщений, позаимствованных из других дисциплин, основанных, по их мнению, на научном методе – например, экономики, социологии и психологии[148].
Вторая точка зрения, соответствующая другому философскому направлению – идеализму – отвергает основополагающий принцип позитивизма. Согласно этому взгляду, следует чётко разграничить то, что связано с человеком, и природные явления, поскольку отождествление исследователя с изучаемым предметом открывает пуль к более полному его пониманию, чем то, что возможно в естественных науках. Если природные явления можно постигать лишь извне, то дела людские имеют важное «внутреннее» измерение – намерения, чувства и менталитет действующих лиц. Как только исследователь вторгается в эту область, индуктивный метод помогает ему лишь в ограниченной степени. Реальность прошедших событий можно понять лишь с помощью воображения, отождествляя себя с людьми прошлого, это зависит от интуиции и эмпатии – качеств, которым нет места в классическом понятии научного метода. Идеалисты считают, таким образом, что историческому знанию присуща субъективность, и открываемая им истина ближе к художественному пониманию правды, чем к научному. Более того, историки занимаются отдельными, уникальными событиями. Законы общественных наук не годятся для изучения прошлого, а история не имеет собственных обобщений или законов[149].
К такому взгляду легко пришли в XIX в. сторонники историзма (см. гл. 1), требовавшие особого подхода к пониманию каждой эпохи, а в своей практике отдававшие предпочтение нарративной политической истории, состоящей из действий и стремлений «великих людей». Слава Ранке в качестве непримиримого борца за критический анализ источников порой затмевает значение, которое он придавал размышлениям и воображению: «Вслед за действием критики», – настаивал он, – в ход идет интуиция»5. В англоязычном мире самым оригинальным и утонченным выразителем идеалистической точки зрения был философ и историк Р. Дж. Коллингвуд. В посмертно опубликованной «Идее истории» (1946) он утверждал, что всякая история – это, по сути, история мысли, и задачей историка является воспроизвести в собственной голове мысли и стремления личностей прошлого. Влияние Коллингвуда ощущается у нынешних оппонентов «научной» теории, таких, как Зелдин, которого возмущает тенденция исторической науки к превращению в «кофейню для обсуждения открытий, сделанных другими дисциплинами, во временной перспективе», тогда как она должна заняться личностями и их эмоциями. С другой стороны, претензии истории на статус науки более серьёзно воспринимаются учеными, исследующими коллективное поведение, например голосование или потребление, поскольку в этих областях чётко проявляется повторяемость, на основе которой можно порой сформировать обоснованные и важные обобщения[150].
Но значение нерешённого спора между позитивизмом и идеализмом куда шире, чем различие между традиционной политической историей и более новыми направлениями – экономической и социальной историей. Он помогает понять, почему среди историков существует столько разногласий о природе буквально каждого аспекта их работы – от оценки первоисточников и вплоть до окончательно сформулированных выводов.
II
Высокая профессиональная самооценка, свойственная новому поколению учёных-историков XIX в., во многом связана с выработанными ими жёсткими правилами выявления и критики первоисточников. С тех пор установленные ими каноны остаются «руководством к действию», а все здание современного научного знания основано на тщательной оценке оригинальных документов. Но предписание «хранить верность своим источникам» не столь прямолинейно, как кажется, и скептики ухватились за ряд его проблематичных аспектов. Во-первых, доступные историку первоисточники отличаются неполнотой, и не только потому, что очень многие материалы были намеренно или случайно уничтожены. У этой проблемы есть и более фундаментальный аспект – многие события не оставили после себя никаких материальных свидетельств. Особенно это относится к духовным процессам, как сознательным, так и неосознанным. Любой исторический персонаж, даже самый выдающийся и красноречивый, высказывает лишь ничтожную часть своих мыслей и мнений; кроме того, на поведение людей зачастую больше всего влияют убеждения, принимаемые как должное и потому не находящие отражения в документах. Во-вторых, источники компрометируются не самыми благими намерениями их авторов и не столь заметным на первый взгляд влиянием стереотипов, характерных для времени и места их создания. «Так называемые исторические «источники» фиксируют только те факты, которые, как казалось, заслуживали внимания»[151]; строго говоря, исторические документы всегда «подтасованы» в интересах правящего класса, который во все времена являлся создателем подавляющего большинства дошедших до нас источников. В некоторых марксистских кругах это допущение привело к полному скептицизму относительно возможности познать прошлое, и они отправили историю на интеллектуальную свалку (см. гл. 8).
В обоих вышеприведенных замечаниях есть доля правды, но доводить их до крайности – значит не понимать суть работы историков объём информации, который исследователь может извлечь из данного массива документов, не ограничивается их непосредственным содержанием; это содержание в первую очередь оценивается на предмет достоверности и лишь затем служит основой для выводов. При правильном применении критический анализ источника позволяет историку сделать поправку на преднамеренные искажения и неосознанные рефлексы автора – извлечь из них смысл «против воли самих документов, по удачному выражению Иафаэла Сэмюэла. Критика научной методики истории во многом связана с распространенным заблуждением, что первоисточники являются своего рода свидетельскими показаниями – как любые показания, их нельзя принимать на веру, но в данном случае свидетеля не вызовешь для перекрестного допроса. Однако, как мы показали в гл. 4, работа историка, прежде всего, основывается на архивных источниках, которые сами по себе являются составляющими изучаемого события или процесса: исследователь, интересующийся, скажем, личностью Гладстона или административными механизмами средневековой канцелярии, не зависит от свидетельств или впечатлений современников событий (какой бы интерес они ни представляли); он может воспользоваться частной перепиской и дневниками самого Гладстона или документами, создававшимися в процессе повседневной деятельности канцелярии. Более того, ценность первоисточников во многом связана не с целями их авторов, а с информацией, которая с точки зрения этих целей была случайной, но, тем не менее, позволяет проникнуть в недоступные иным путем области прошлого. Короче говоря, историк не ограничен категориями мышления, в которых сформулирован данный документ.
Но есть и третья, более серьёзная проблема, связанная с представлением, что историк должен просто следовать туда, куда ведут его документы, и она связана с изобилием доступных источников. Конечно, эти источники могут давать весьма неполную картину; однако по всем периодам и странам, кроме самых древних, они сохранились в совершенно необъятном количестве. С этой проблемой ученые столкнулись уже в нашем столетии. Историки XIX в., особенно сторонники позитивистских взглядов, вроде лорда Актона, считали, что окончательный предел научных исследований будет достигнут тогда, когда изучение первоисточников вынесет на свет полную подборку фактов; многие из этих фактов могут показаться непонятными или банальными, но в итоге они все «заговорят». Эти авторы не замечали ограниченности своего метода из-за крайне узкой трактовки понятий содержания истории и первоисточника: когда Актон в конце века писал, что «почти все свидетельства, что могут появиться, уже доступны нам сейчас, он имел в виду лишь крупнейшие собрания государственных архивов. Со времен Актона понятие предмета истории чрезвычайно расширилось, а целые категории источников, о существовании которых историки XIX в. вряд ли вообще догадывались, были признаны весьма важными[152]. Столкнувшись с буквально безграничным, по крайней мере, теоретически, содержанием исторической науки, современные историки вынуждены были подвергнуть понятие «исторического факта» самому тщательному анализу.
Сама идея о «фактах» в истории порой вызывает возражения в связи с несовершенством стандартов их проверки: большинство из того, что проходит как «исторические факты» на самом деле зависит от вызолов исследователя[153]. Историки «читают между строк», или восстанавливают происходящее на основе нескольких противоречивых признаков, или ограничиваются установлением того, что автор документа, скорее всего, говорит правду. Но ни в одном из этих случаев историк не может наблюдать факты, таким образом, как их наблюдает физик. У историков обычно не хватает времени на подобную критическую оценку. Формальное доказательство достоверности фактов может оказаться за пределами их возможностей; по-настоящему важна обоснованность выводов. На практике историки уделяют немало времени, обсуждая и оттачивая выводы, сделанные на основе источников, и исторические факты, можно сказать, базируются на выводах, обоснованность которых признается специалистами. Кто, спрашивают они не без оснований, может требовать большего?
Историков куда больше беспокоит, что число фактов, которые можно проверить таким образом, практически безгранично. Если объектом деятельности историков является все прошлое человечества, тогда можно сказать, что любой факт из этого прошлого в той или иной степени заслуживает нашего внимания. Но ни один историк, даже узкий специалист, изучающий лишь один конкретный аспект определенного периода с четкими временными рамками, не руководствуется этой предпосылкой. Ведь количество фактов, в той или иной степени относящихся к этой конкретной проблеме, практически неограниченно, и исследователь, опирающийся только на эти факты, просто не сможет сделать никаких выводов. Таким образом, здравая идея (и главный тезис позитивизма) о том, что историк играет второстепенную роль по сравнению с «существующими» фактами, является иллюзорной. Факты – это не абстрактная данность, а результат отбора. То, что они «говорят сами за себя» – лишь внешнее впечатление. Каким бы подробным ни был исторический нарратив и как бы ни стремился его автор к воссозданию прошлого, оно не вырастает из источников в готовом виде; многие события исключаются как незначительные, а те из них, которым находится место в нарративе, мы зачастую видим глазами одного конкретного участника или небольшой группы. В аналитических исследованиях, где автор ставит целью выделить и как можно лучше объяснить те или иные факторы, отбор играет еще большую роль. Любой исторический труд в равной степени: характеризуется тем, что в него включено, и тем, что туда не вошло. Поэтому есть смысл согласиться с Э. X. Карром, проводящим различие между фактами прошлого и историческими фактами. объём первых безграничен и в своей полноте непознаваем; вторые представляют собой результат отбора, сделанного историками в целях научно) реконструкции и интерпретации:
«Исторические факты не могут быть полностью объективными, ведь они становятся историческими фактами лишь в силу значения, которое придает им историк»[154].
Раз исторические факты являются результатом отбора, необходимо установить критерии, по которым они отбираются. Существуют ли здесь общие принципы, или все происходит по прихоти ученого? Один из ответов, весьма популярный со времен Ранке, состоит в том, что историки стремятся раскрыть суть исследуемых событий. Нэми выразил эту идею в метафорической форме:
«Функция историка сродни функции художника, а не фотоаппарата; обнаружить и сформулировать, выделить и подчеркнуть то, что составляет при роду данной вещи, а не воспроизводить без разбора все, на чем задержало взгляд».
Но это, по сути, другая формулировка того же вопроса, ведь как нам определить «природу данной вещи»? Избежать неразберихи позволяет прямое признание, что используемые историком критерии значимости определяются характером исторической проблемы, которую ой стремится разрешить. Как писал М.М. Постан:
«Исторические факты, даже те, что в научном обиходе фигурируют как «твердо установленные», можно считать лишь «относящимися к делу»: аспектами явлений прошлого, соответствующими интересам исследователя в тот момент, когда он проводит свои изыскания».
По мере «канонизации» новых исторических фактов старые «выходят из употребления», сохраняясь, как не без озорства замечает Постан, лишь на страницах учебников, заполненных «бывшими фактами».
Подобный взгляд не свободен от полемических преувеличений. Историческое знание изобилует такими фактами, как Большой лондонский пожар или казнь Карла I, чей статус с практической точки зрения неопровержим, и критики вроде Элтона пользуются этим для дискредитации тезиса о различии между фактами прошлого и историческими фактами, который, по их мнению, вносит опасный элемент субъективности[155]. Но, как знает всякий, кто сталкивался с работой профессиональных историков, научные труды никогда не состоят целиком, и даже в основном, из таких неопровержимых фактов. На решение о включении именно этого, а не другого, набора фактов непосредственно влияет цель, поставленная исследователем.
Тогда, очевидно, многое зависит от тех вопросов, которые задает себе историк, приступая к работе. Как мы уже отмечали в гл. 4, существует немало аргументов в пользу выбора богатого и ещё не обработанного массива источников и сосредоточения на тех вопросах, которые они поднимают (см. выше, с. 82-84). Недостаток этого метода состоит в том, что на практике никто не подходит к источникам абсолютно непредвзято – этим мы обязаны знакомству со стандартным набором «вторичной» литературы, которое предшествует любому исследованию. Даже не сформулировав конкретные вопросы, исследователь будет изучать источники исходя из некоторых сформировавшихся представлений, которые, скорее всего, являются неосознанным отражением современной ортодоксии, и результатом будет лишь прояснение деталей или небольшое смещение акцентов в рамках существующей интерпретации.
Существенного прогресса в познании истории можно скорее достичь, сформулировав четкую гипотезу и сопоставив её с документальными свидетельствами. Полученные ответы могут противоречить первоначальной гипотезе, и тогда её придется отбросить или пересмотреть, но уже тот факт, что историк ставит еще не задававшиеся вопросы, помогает ему, как выявить новые аспекты знакомых проблем, так и новые данные в хорошо исследованных источниках. Возьмем, к примеру, причины Английской революции. Историки XIX в. подходили к этой проблеме с точки зрения соперничества политических и религиозных идеологий и проводили соответствующий отбор из гигантской массы имеющейся информации об Англии XVII в. Начиная с 1930-х гг. все больше учёных пытались применить к ней марксистский подход, в результате чего особую важность приобрели новые материалы, касавшиеся экономического состояния дворянства, аристократии и городской буржуазии. В последние годы некоторые историки стали применять «нэмировскую» методику, при которой конституционный и военный конфликты рассматриваются как выражение соперничества политических фракций: соответственно усиливается внимание к системам политического патронажа и интригам двора. И речь здесь не о том, что марксистская или «нэмировская» точка зрения даёт полную картину причин Гражданской войны в Англии, а о том, что каждая гипотеза ввела в научный оборот ранее не замеченные факторы, необходимые для любой будущей интерпретации этого события[156]. Марк Блок, чьи собственные исследования проходили на основе гипотез, чётко изложил вопрос:
«Каждое историческое исследование предполагает изначальное направление работы. С самого начала необходима некая направляющая сила. Пассивное наблюдение, даже если предположить, что оно в принципе возможно, не привело к продуктивному результату ни в одной из наук».
Самое важное, что с этим согласно большинство нынешних учёных. Позитивистская теория и поныне предопределяет дилетантский взгляд на науку, но она уже не находит особого отклика в научном сообществе. Индуктивное мышление и пассивное наблюдение перестали считаться признаками научного метода. Любое наблюдение природы или человека скорее связано с отбором, а потому предполагает наличие гипотезы или теории, хотя бы самой бессвязной. По мнению такого авторитета, как Карл Поппер, научное знание состоит не из законов, а из наиболее обработанных на данный момент гипотез; это скорее промежуточное, чем окончательное знание. Познание движется вперед путём создания новых гипотез, выходящих за рамки имеющихся данных и подлежащих проверке дальнейшими наблюдениями, которые смогут подтвердить или опровергнуть гипотезу. А раз гипотеза лежит вне пределов известного, она неизбежно связана с творческим озарением и полётом фантазии, причем зачастую, чем он более дерзок, тем лучше. Таким образом, научный метод – это диалог между гипотезой и попыткой её опровергнуть, или между творческой и критической мыслью. Историкам такое определение науки куда ближе, чем то, что ему предшествовало.
Но, хотя история и естественные науки могут сближаться в ряде основных методологических предпосылок, между ними сохраняются существенные различия. Во-первых, историческая наука даёт куда больший простор воображению. Оно ни в коей мере не ограничивается функцией создания гипотез, но пронизывает все мышление историка. Историков, в конце концов, волнует не только объяснение прошлого; они также стремятся реконструировать или воссоздать его – показать, какой стала жизнь, а не только попытаться её понять, – а без воображения нельзя проникнуть в менталитет и атмосферу прошлого. Утверждая, что вся история – это история мысли, Коллингвуд неправомерно сузил предмет исторической науки. Но, несомненно, анализ документальных источников зависит от реконструкции породившего их мышления; в первую очередь историк должен проникнуть в духовный мир создателя источника.
Более того, хотя идеалисты от Ранке до Коллингвуда и преувеличивали значение «уникальных» событий, личности, несомненно, являются законными и необходимыми объектами исторического исследования, а разнообразие и непредсказуемость индивидуального поведения (в отличие от закономерностей поведения массового) требует от ученого не только логических и критических навыков, но и чувства сопричастности, и интуиции. И если специалисты в области естественных наук могут создавать новые данные путём эксперимента, то историки вновь и вновь сталкиваются с информационными пробелами, которые они могут восполнить, лишь выработав ощущение того, как именно могло произойти то или иное событие, ощущение, возникающее из воображаемой картины, оформившейся в процессе погружения в уцелевшие документы. Для всех этих целей историку жизненно необходимо воображение. Оно не только генерирует плодотворные гипотезы, но позволяет создать события и обстановку прошлого, на которых они проверяются.
Второе, ещё более принципиальное различие между исторической и естественными науками, состоит в том, что весомость объяснений, выдвинутых историками, куда меньше, чем естественнонаучных объяснений. Может случиться, что естественнонаучные объяснения – это лишь промежуточные гипотезы, но эти гипотезы разделяются всеми специалистами; однажды они могут быть отвергнуты, но до этого момента они представляют собой максимально возможное приближение к истине и в качестве таковых признаются всеми. С другой стороны, в случае с объяснениями историков научный консенсус едва ли возможен. Известные факты может быть и не подвергаются сомнению, но их интерпретация или объяснение становится предметом бесконечных споров, как я показал на примере Английской революции. «Фракционная гипотеза» не заменила «классовую» или «идеологическую» гипотезы; все они продолжают существовать и пользуются предпочтением у некоторых историков.
Причина такого разнообразия мнений заключается в сложном характере самого процесса исторических перемен[157]. В гл. 6 мы показали, каким образом индивидуальное и коллективное поведение подвергается влиянию широчайшего и противоречивого набора факторов. Здесь мы подчеркнем лишь, что каждая историческая ситуация является уникальной в том смысле, что конкретная конфигурация причинных факторов не может повториться в точности. Можно, к примеру, утверждать, что причины отказа европейских держав от своих африканских колоний в 1950-х – 1960-х гг. были одинаковыми для всех 30 с лишним колониальных владений. Но такое мнение будет правильным лишь в самом обшем смысле. Соотношение сил между колониальной державой и национальным движением варьировалось от страны к стране в зависимости от её важности с точки зрения метрополии, её опыта социальных перемен, количества европейских поселенцев и т.д. А значит, на практике каждую историческую ситуацию надо рассматривать конкретно, с большой вероятностью, что выводы всякий раз будут различны, и, следовательно, основы для всеобщей теории исторической причинности просто не существует.
Возможно, все это было бы не так важно, если бы можно было с достаточной точностью объяснить конкретные события. Но и этой скромной задачи историки решить не могут. Проблема состоит в том, что имеющиеся данные никогда не бывают настолько полными и недвусмысленными, чтобы их причинно-следственная интерпретация не подлежала сомнению[158]. Это относится и к наиболее полно документированным событиям. По таким проблемам, как причины первой мировой войны, источники дают достаточно сведений о мотивах главных действующих лиц, хронологии дипломатических акций, состоянии общественного мнения, нарастающей гонке вооружений, соотношении экономической мощи всех стран-участниц и т.д. Однако эти данные не могут раскрыть нам степень важности каждого из этих различных факторов или дать общую картину их взаимодействия. Во многих случаях источники вообще не затрагивают напрямую важнейших вопросов научного объяснения событий. Некоторые факторы, влияющие на поведение людей, такие, как естественная среда, неврастения или иррациональность, воспринимаются подсознательно; другие имеют прямое воздействие, но не отражены в источниках. Таким образом, проблемы научного объяснения не решаются только на основе фактических данных. Историком руководит и интуитивное ощущение того, что могло случиться в данном историческом контексте, понимание им человеческой натуры и способность к интеллектуальному обобщению[159]. И в каждой из этих областей мнения историков вряд ли совпадут. В результате возможно одновременное появление нескольких гипотез по одному и тому же вопросу. Наличие этой проблемы честно признал Буркхардт в предисловии к своей «Цивилизации Возрождения в Италии» (1860):
«Мы пускаемся в плавание по огромному океану, где есть много возможных путей и направлений; те же исследования, что послужили созданию этого труда, в других руках вполне могут не только получить другое толкование и применение, но и привести к совершенно другим выводам».
Область бесспорного знания в истории меньше и по объему, и тем более по значению, чем в естественных науках. Нынешние сторонники «объективности» в истории не осознают это важнейшее ограничение в полной мере[160].
III
Такое сравнение между исторической и естественными науками, возможно, является несколько искусственным, учитывая, что идея весомости научного знания, воспринимаемая большинством людей, является устаревшим пережитком позитивизма XIX в.; на самом деле научное знание гораздо менее определённо и объективно, чем это обычно считается. Но сравнение позволяет понять степень, до которой наши знания о прошлом зависят от свободного выбора, сделанного историком. Общепринятое мнение, что историки попросту «перекапывают» прошлое и демонстрируют свои находки, не выдерживает критики. Суть исторического исследования заключается в отборе «относящихся к теме» источников, «исторических» фактов и «важных» интерпретаций. На каждой стадии направленность и цель исследования определяются самим учёным в такой же степени, как и имеющейся информацией. Очевидно, что требуемое позитивистами жёсткое отделение фактов от ценностей невозможно в научной практике. В таком контексте историческое знание не является, да и не может быть «объективным» (то есть эмпирически почерпнутым во всей полноте из объекта исследования). Это не означает, как могут предположить скептики, что оно является произвольным или иллюзорным. Тем не менее, отсюда следует, что, перед тем как делать какой-либо вывод о реальном статусе исторического знания, необходимо тщательно изучить представления и взгляды самих историков[161].
До определённой степени эти категории можно считать «личной собственностью» отдельного историка. Научные исследования – дело индивидуальное, а часто и очень личное, и творческое восприятие каждым историком своих материалов всегда будет уникальным. Говоря словами Ричарда Кобба, «занятие историей – один из самых полных и стоящих способов выразить свою индивидуальность»[162]. Но в какой бы разреженной атмосфере ни существовали историки, они, как и все, испытывают воздействие представлений и ценностей того общества, в котором живут. Мы обретем гораздо большую уверенность, если будем считать, что интерпретация истории формируется социальным, а не личным опытом. А раз общественные ценности меняются, то, следовательно, интерпретация истории подвержена постоянной переоценке[163]. Те аспекты прошлого, которые в данную эпоху считаются достойными внимания, вполне могут отличаться от того, что заслуживало упоминания в предыдущие периоды. Этот вывод неоднократно подтверждался даже за тот короткий промежуток времени после возникновения научной профессии историка. Для Ранке и его современников апогеем исторического процесса были суверенные национальные государства, преобладавшие в Европе тех дней; они были главным инструментом исторических перемен, и судьбы человечества в основном определялись изменением баланса сил между государствами. Это мировоззрение серьезно поколебала первая мировая война: после 1919 г. на фоне оптимизма, порожденного созданием Лиги Наций, преподавание истории в Британии приобрело тенденцию подчеркивать скорее развитие интернационализма в разные эпохи. А уже в недавнее время перемены, которым историки стали свидетелями, изменили их подход к изучению мира за пределами Европы и США. 50 лет назад история Африки еще рассматривалась как один из аспектов истории европейской экспансии, в которой коренные народы выступали почти исключительно в качестве объекта политики и отношения белых. Сегодня здесь сложилась совершенно иная ситуация. История Африки существует как полноправное направление, охватывая как доколониальный период, так и африканский опыт существования под управлением колонизаторов (и реакцию на него), подчеркивая непрерывность исторического развития континента, что ранее совершенно упускалось из виду из-за сосредоточенности на вопросах европейской экспансии. И этот тезис о непрерывности, в свою очередь, уже подвергся переосмыслению: если в 1960-х гг. историки стремились, прежде всего, поместить африканский национализм в историческую перспективу, связав его с процессом формирования государств в доколониальную эпоху и сопротивлением господству колонизаторов, то теперь, после 30 лет разочарований в плодах независимости, они занялись историческими предпосылками растущего обнищания континента. На протяжении одной человеческой жизни приоритеты ученых в отношении истории Африки дважды изменились.
Но если мы скажем, что история переписывается каждое поколение (или каждые 10 лет), это будет лишь частью правды – а то и просто неверным утверждением, если оно предполагает замену одного консенсуса другим. О научном консенсусе уместно говорить применительно к исторической науке периода развитого средневековья и эпохи Возрождения – ведь тогда историки и их аудитория принадлежали к крайне ограниченному общественному кругу, а по прошествии времени разногласия между историками кажутся куда менее значительными, чем разделяемые ими общие ценности. Но всеобщая грамотность и распространение образования, характерные для западного общества нашего столетия, означают, что историческая наука теперь отражает гораздо более широкий спектр ценностей и представлений. Выдающиеся политические фигуры прошлого, такие, как Оливер Кромвель или Наполеон Бонапарт, получают самые различные оценки, как со стороны профессиональных историков, так и широкой публики, частично связанные с их политическими взглядами[164]. Либеральные или консервативные историки вроде Питера Лэслетта стремятся изобразить общественные отношения в доиндустриальной Англии как отношения сотрудничества, а радикалы, такие, как Э. П. Томпсон, – как отношения эксплуатации. Майкл Хоуард публично признал характерную для многих учёных тенденциозность в пользу либерального политического устройства – ведь только оно позволяло историкам работать без цензуры. Однако многие другие историки считают, что материальный прогресс или социальное равенство важнее свободы мысли и самовыражения. Интерпретация истории – вопрос ценностных приоритетов, в той или иной степени формируемых под влиянием моральных и политических взглядов, В самом начале XX в. преемник Актона в Кембридже, Дж. Б. Бьюри, предсказывал грядущий расцвет исторической науки; «Хотя сохранится много школ политической философии, различных школ в истории больше не будет»[165]. Мы будем ближе к истине, если скажем, что пока существует много школ политической философии, будут и различные школы в исторической науке. Парадоксально, но факт, в любом историческом исследовании существует элемент «взгляда с позиций современности».
Проблема, конечно, состоит в том, чтобы определить, когда озабоченность проблемами современности вступает в противоречие её стремлением историка «сохранить верность» прошлому. Это противоречие яснее всего проявляется у тех авторов, что перелопачивают прошлое в поисках материала для подпитки определенной идеологии, для тех, кто фальсифицирует его ради поддержки политической программы, как это делали историки