СТАДИЯ ЗЕРКАЛА КАК ОБРАЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЮ Я, КАКОЙ ОНА ОТКРЫЛАСЬ НАМ В ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОМ ОПЫТЕ

ЖАК ЛАКАН

(1)

Введенная мною на нашем последнем кон­грессе тринадцать лет назад концепция ста­дии зеркала, в дальнейшем более или менее вошедшая в обиход французской группы, представляется мне достойной лишний раз быть предложенной вашему вниманию: се­годня в особой связи с тем светом, который она проливает на функцию я в предоставлен­ном нам психоанализом опыте. Опыте, о ко­тором следует сказать, что он ставит нас в оппозицию любой философии, исходящей прямо из Cogito.

(2)

Возможно, кое-кто из вас помнит тот ас­пект поведения, от которого мы отталкива­емся, освещаемый следующим фактом срав­нительной психологии: человеческий малыш в том возрасте, когда он на короткое, но все же заметное время, превзойден шимпанзе в орудийных способностях мышления, все-таки уже признает в зеркале свой образ как таковой. Об этом признании сигнализирует озаряющая мимика Aha-Erlebnis, в которой для Кёлера выражается ситуационная аппер­цепция, существенный момент разумного действия.

(3)

Действие это, не исчерпываясь на деле, как у обезьяны, однажды приобретенным над бес­содержательностью образа контролем, тотчас разгорается с новой силой в серии жестов, в которых в игровой форме малыш испытыва­ет отношение движений, принятых на себя от образа, к его отраженному окружению, а так­же отношение этого виртуального комплек­са к удваиваемой им реальности, а именно к своему собственному телу и лицам, объектам, находящимся с ним бок о бок.

(4)

Со времен Болдуина известно, что собы­тие это может произойти, начиная с шести­месячного возраста, и повторение его часто останавливало ход наших мыслей перед за­хватывающим зрелищем грудного младенца перед зеркалом, младенца, который еще не овладел ходьбой, не научился держаться на ногах, но, подхваченный человеческой или искусственной поддержкой (тем, что во Франции мы называем trotte-bébé, ходунка­ми), преодолевает в суетливом ликовании путы этой поддержки, чтобы застыть в бо­лее-менее наклонной позиции и восстано­вить, ради его фиксации, мгновенный облик образа.

(5)

Вплоть до восемнадцатимесячного возра­ста активность эта сохраняет для нас тот смысл, который мы ей придаем и который обнаруживает — и по сей момент остающий­ся проблематичным — либидный динамизм в не меньшей мере, нежели онтологическую структуру человеческого мира, каковая впи­сывается в наши размышления о паранойяль­ном сознании.

(б)

Стадию зеркала достаточно понимать как некую идентификацию во всей полноте смыс­ла, придаваемого этому термину анализом, а именно как трансформацию, происходящую с субъектом, когда он принимает на себя не­кий образ, на чью предрасположенность к этому эффекту фазы достаточно четко ука­зывает использование в теории старинного термина имаго.

(7)

Ликующее принятие своего зримого обра­за существом, по-прежнему погруженным в моторное бессилие и зависимость от питания, каковым на этой стадии инфанс является мла­денец, отныне кажется нам проявляющим в образцовой ситуации символическую матри­цу, в которую л устремляется как в некую пер­воначальную форму, прежде чем объективи­роваться в диалектике идентификации с дру­гим и прежде чем язык восстановит ему в уни­версальном его функцию субъекта.

(8)

Если бы мы захотели заставить вернуться эту форму в знакомый регистр, то стоило бы обозначить ее как я-идеал,¹⁵ в том смысле, что она будет также источником вторичных иден­тификаций, под которыми мы подразумеваем функции либидной нормализации. Одна­ко важно то, что эта форма задолго до соци­альной определенности располагает инстан­цию собственного я на линии вымысла, со­вершенно не устранимой для самого инди­вида, — или, скорее, которая лишь асимпто­тически присоединится к становлению субъекта, каким бы ни был успех диалекти­ческого синтеза, посредством которого он должен разрешить в качестве я свое несоот­ветствие своей собственной реальности.

(9)

То, что целостная форма тела, посред­ством которой субъект опережает в мираже созревание своих возможностей, дана ему лишь как гештальт, то есть вовне, где, без сомнения, форма эта скорее конституиру­ющая, чем конституируемая, но где, поми­мо того она ему является в оформляющем ее рельефе статности, и в симметрии, кото­рая ее переворачивает в противоположность завихрению движений, его, как он ощущает, оживляющих. Таким образом, этот гештальт, содержательность которого долж­на рассматриваться как связанная с видом, хотя двигательный стиль еще и не признан, символизирует двумя этими аспектами сво­его проявления ментальное постоянство я и одновременно предвосхищает свое отчужда­ющее предназначение; кроме того, гештальт содержит в себе соответствия, соединяющие я со статуей, на которую человек проецирует себя и господствующих в нем призраков, с автоматом, наконец, в котором в двойствен­ности отношений стремится завершиться произведенный им мир.

(10)

Для этих имаго, а наша привилегия — видеть, как вырисовываются в повседневном нашем опыте и в полумраке символической действен­ности¹⁶ их завуалированные лики, — зримый образ, похоже, является порогом видимого мира, если мы полагаемся на расположение в зеркале, представляющее в галлюцинациях и во сне имаго собственного тела, идет ли речь о его индивидуальных чертах, пусть даже и недугах, или о его объектальных проекциях, или если мы замечаем роль зеркального аппарата в по­явлении двойника, в котором о себе заявляют психические, впрочем, гетерогенные, реалии.

(11)

То, что гештальт способен оказывать фор­мирующее воздействие на организм, подтверж­дено биологическими экспериментами, сами­ми по себе столь чуждыми идее психической причинности, что им никак не решиться сфор­мулировать ее как таковую. И все же экспери­менты эти признают, что вызревание гонады у голубки требует в качестве необходимого усло­вия вид подобной ей особи, независимо от ее пола; для достижения результата достаточно поместить особь в поле зеркального отражения. Точно так же переход в потомстве саранчи от одиночной формы к стадной достигается тем, что индивид подвергается на определенной ста­дии исключительно визуальному воздействию сходного образа, лишь бы только движения этого образа бьши близки по стилю движениям его вида. Факты, вписывающиеся в порядок гомеоморфной идентификации, охватываются вопросом о смысле красоты как формирующей, так и эрогенной.

(12)

Однако факты миметизма, понимаемые как факты гетероморфной идентификации, интересуют нас здесь не в меньшей мере по­тому, что они ставят проблему значения про­странства для живого организма, — ведь пси­хологические концепции не кажутся более неуместными, чтобы кое-что здесь прояс­нить, нежели смехотворные попытки все све­сти к якобы основному закону адаптации. Вспомним хотя бы те молнии, которые за­ставили сверкать мысль (тогда еще молодую, только что порвавшую с социологическими условностями, в которых она оформилась) Роже Кайуа, когда, воспользовавшись терми­ном легендарная психастения, он отнес мор­фологический миметизм к одержимости про­странством в его дереализующем воздей­ствии.

(13)

Мы сами указали в социальной диалекти­ке, структурирующей человеческой сознание как паранойяльное,¹⁷ на причину, которая де­лает это сознание в большей мере независи­мым, нежели у животного, от поля сил жела­ния, но которая также и детерминирует его в той «малости реальности», которую отверга­ет сюрреалистическая неудовлетворенность. И эти размышления побуждают нас признать в манифестируемом стадией зеркала про­странственном пленении воздействие на че­ловека, предстоящее даже самой этой диалек­тике, органической недостаточности его при­родной реальности, если, конечно, мы по-прежнему придаем какой-то смысл термину природа.

(14)

Функция стадии зеркала оказывается для нас отныне частным случаем функции има­го, которая заключается в установлении от­ношений организма с его реальностью, или, как говорят, Innenwelt' aс Umwelt' oм.

(15)

Но это отношение с природой искажено у человека происходящим в недрах его орга­низма неким растрескиванием, неким изна­чальным Раздором, выдающим признаки бо­лезни и двигательной нескоординированности послеродовых месяцев. Объективное по­нимание анатомической незавершенности пирамидальной системы, а также гуморально-гистерезисные остатки материнского организма подтверждают этот взгляд, кото­рый мы формулируем как данные истинной специфической преждевременности рождения у человека.

(16)

Отметим по ходу дела, что данные эти как таковые признаются эмбриологами под тер­мином фетализация, который указывает на превалирование так называемых высших ап­паратов центральной нервной системы и, особенно, коры головного мозга, которую психохирургическое вмешательство наводит нас на мысль представлять как внутриорганическое зеркало.

(17)

Это развитие переживается как временная диалектика, решительно проецирующая фор­мирование индивида в историю: стадия зер­кала — это драма, внутренний порыв которой устремляет от недостаточности к антиципа­ции, драма, которая для субъекта, захвачен­ного приманкой пространственной идентификации, производит фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем из-за ее цело­стности ортопедической, — и, наконец, к на­детым на себя доспехам отчуждающей иден­тичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие. Так разрыв круга от Innewelt'a к Umwelt'y порожда­ет неисчерпаемое интегрирование описи собственного я.

(18)

Это раздробленное тело, которое я при­нял в качестве термина в нашу систему те­оретических отсылок, регулярно является в снах, когда продвижение анализа добирает­ся до определенного уровня агрессивной дезинтеграции индивида. Тогда оно появля­ется в форме разъятых членов и экзоскопически изображенных органов, которые окрыляются и вооружаются для внутрителесных преследований, навсегда запечат­ленных живописными видениями Иеронима Босха на подъеме пятнадцатого века во времена воображаемого зенита современ­ного человека. Но эта форма осязаемо проявляет себя на самом органическом плане по линиям разлома, определяющим фантазматическую анатомию, манифестирующу­юся в шизоидных или спазматических симптомах истерии.

(19)

Формирование я, соответственно, сим­волизируется онейрически укрепленным лагерем, стадионом, — распределяющимся от внутренней арены до внешней своей ог­рады, до самых окраин с их строительным мусором и болотами, двумя противополож­ными полями борьбы, на которых субъект мечется в поисках гордо возвышающегося вдали внутреннего замка, чья форма (под­час размещенная в том же сценарии) захва­тывающим образом символизирует оно. И точно так же, уже на ментальном плане, мы обнаруживаем выстроенные структуры оборонительных укреплений, метафора ко­торых возникает спонтанно и как выход са­мих симптомов субъекта, чтобы указать на такие механизмы невроза навязчивости, как инверсия, изоляция, удвоение, аннулиро­вание, смешение.

(20)

Но построенные только на этих субъек­тивных данных, сколь бы мы не освобожда­ли их от условий опыта, заставляющих нас принять их посредством языковой техники, наши теоретические попытки остаются уяз­вимыми для упрека в том, что они проециру­ются в немыслимое некоего абсолютного субъекта: поэтому-то мы и выискивали в ос­нованной здесь на поддержке объективных данных гипотезе направляющую решетку ме­тода символической редукции.

(21)

Этот метод устанавливает среди защит соб­ственного я генетический порядок, который отвечает сформулированному Анной Фрейд в первой части ее великого труда обещанию и относит (вопреки часто выражаемому преду­беждению) истерическое вытеснение и его возвраты к стадии более архаической, неже­ли навязчивая инверсия с ее изолирующими процессами, а эти последние — к предваряю­щим паранойяльное отчуждение, датируемое виражом от зримого я к я социальному.

(22)

Этот завершающий стадию зеркала мо­мент через идентификацию с имаго подоб­ного и драму первоначальной ревности (столь точно отмеченную школой Шарлот­ты Бюлер в фактах детского транзитивизма) кладет начало той диалектике, которая отны­не связывает я с социально разработанными ситуациями.

(23)

Именно этот момент и заставляет реши­тельно опрокинуть все человеческое зна­ние в опосредованность желанием друго­го, устанавливает его объекты в абстракт­ной эквивалентности через соперничество с другим и делает из я тот аппарат, для ко­торого все инстинктивные толчки будут таить в себе опасность, даже если он и от­вечает естественному созреванию, — сама нормализация этого созревания отныне зависит у человека от некоего культурно­го толмача, что наглядно показывает слу­чай с сексуальным объектом в комплексе Эдипа.

(24)

Понятие первичного нарциссизма, кото­рым доктрина обозначает свойственные этому моменту либидные нагрузки, в свете нашей концепции обнаруживает у своих изобретателей глубочайшее понимание скрытых возможностей семантики. Кон­цепция эта высвечивает также и динамичес­кую оппозицию между этим либидо и ли­бидо сексуальным, которую изобретатели пытались определить, ссылаясь на деструк­тивные инстинкты, т. е. инстинкты смерти, чтобы объяснить очевидную связь нарциссического либидо с отчуждающей функци­ей я, с агрессивностью, которая высвобож­дается в любых отношениях с другим, даже в самой что ни на есть самаритянской по­мощи.

(25)

Дело в том, что изобретатели психоанали­за уже соприкоснулись с той экзистенциаль­ной негативностью, реальность которой столь живо прославляется современной фи­лософией бытия и ничто.

(26)

Но философия эта понимает негатив­ность, к сожалению, лишь в пределах само­достаточности сознания, которое, чтобы впи­саться в свои предпосылки, добавляет кон­ститутивным непризнаваниям собственного я еще и ту иллюзию автономии, которой сама же и доверяется. Эта игра разума, питающая­ся главным образом заимствованиями из ана­литического опыта, достигает своего пика в претензии на утверждение экзистенциально­го психоанализа.

(27)

В конце исторического предприятия обще­ства, направленного на то, чтобы не призна­вать за собой никаких иных функций, кроме утилитарных, и в страхе индивида перед кон­центрационной формой социальных уз, воз­никновение которых, кажется, вознагражда­ет это усилие, экзистенциализм обрекает себя на оправдание тех субъективных тупиков, каковые и в самом деле из этого предприятия проистекают: свободы, которая нигде не утверждается столь же подлинно, как в тюремных стенах; требований ангажированно­сти, в которых выражается бессилие чистого сознания в разрешении какой-либо ситуации; вуайеристко-садисткой идеализации сексу­альных отношений; личности, каковая реа­лизуется только в самоубийстве; сознания другого, удовлетворяющегося лишь гегелев­ским убийством.

(28)

Весь наш опыт восстает против этих идей, поскольку он не дает нам принять собствен­ное я в качестве центрированного на системе восприятия-сознания, в качестве организо­ванного «принципом реальности», в котором формулируется совершенно противополож­ные диалектике познания сциентистские предрассудки, — дабы указать нам, что исхо­дить следует из функции непризнавания, харак­теризующей я во всех структурах, столь ярко сформулированных Анной Фрейд: ибо, если Verneinung представляет собой явную форму этой функции, то следствия остаются по большей части скрытыми до тех пор, пока не будут освещены отраженным светом на пла­не той фатальности, где проявляется оно.

(29)

Так понимается та свойственная образова­нию я инерция, в которой можно усмотреть наиболее пространное определение невроза — пленение субъекта ситуацией, дающее самую общую формулу безумия, того, что обитает в стенах психиатрических лечебниц, того, что оглушает землю своим шумом и яростью.

(30)

Причиняемые неврозом и психозом стра­дания суть для нас школа душевных страс­тей, которая, подобно коромыслу психоана­литических весов, показывающему нам при счислении наклона угрозу целым сообще­ствам, служит нам указателем смягчения го­родских страстей.

(31)

В этой точке схождения природы с куль­турой, упорно нащупываемой сегодняшней антропологией, только психоанализ признал узел воображаемого рабства, который лю­бовь призвана вновь и вновь развязывать или разрубать.

(32)

Для такого предприятия альтруистическое чувство ничего не сулит нам, обнаруживаю­щим агрессивность как на ладони и в основе филантропической, и идеалистической, и пе­дагогической, и даже реформаторской дея­тельности.

(33)

В обращении, которое мы сохраняем от субъекта к субъекту, психоанализ может со­провождать пациента до самого экстатичес­кого предела «ты есть это», где ему раскрыва­ется шифр его смертной участи, но не толь­ко в нашей власти практиков подвести его к тому моменту, где начинается настоящее странствие.