Гипотеза Сепира-Уорфа о языковой относительности рассматривает соотношение человеческого языка и мышления, а точнее – зависимость мышления и поведения человека от особенностей устройства его родного языка. Впервые мнение о влиянии структуры языка на сознание его носителя было четко сформулировано Бенджамином Уорфом, который своей статье «О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление» спорит с общепринятым мнением языке как об инструменте для передачи мысли, которая сама по себе первична по отношению к языку и независима от него. Уорф пишет: «Формирование мыслей - это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других - весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих языков». Основное влияние языка на мышление автор гипотезы усматривает в его свойстве расчленять действительность и выделять в ней те или иные категории, важные для носителя языка – таким образом, категории языка фактически становятся категориями мышления. В другой статье, «Отношение норм поведения и мышления к языку», Уорф рассматривает конкретные примеры того, как строй того или иного языка влияет уже на конкретные поступки индивида (в основном на примере английского) и сравнивает мировосприятие и поведение носителей языков «среднеевропейского стандарта» (Standard Average European, термин введен Уорфом) и носителей языка совсем иного по своим типологическим характеристикам – языка индейцев хопи.
Нужно сказать, что идеи, которые легли в основание гипотезы языковой относительности, в том или ином виде высказывались и до Уорфа. Сходные мысли высказывались уже В. фон Гумбольдтом в его эссе «О сравнительном изучении языков» (сам вопрос о категориях восприятия действительности был ранее поставлен И. Кантом в его трудах по теории познания). Позже, когда лингвистами был накоплен значительный материал по языкам, строй которых существенно отличается от европейских и семитских, вопросы о категоризации действительности в сознании носителя языка и роли самого языка в этом процессе стали возникать все чаще. При этом взаимоотношения языка и мышления рассматривались по-разному. Ф. Боас, американский лингвист и антрополог, отмечал то, как отражается быт и культура людей в языке. Его ученик Э.Сепир, один из авторов гипотезы языковой относительности, считал, что язык не просто отражает особенности культуры и мышления, но что язык и мышление находятся отношениях взаимного влияния (такую версию гипотезы принято называть слабой, в отличие от сильной версии, которая изложена в первой из упоминавшихся работ Уорфа и которая утверждает об определяющем влиянии языка на мышление).
Впоследствии гипотеза Сепира-Уорфа неоднократно подвергалась критике, прежде всего со стороны тех ученых, которые придерживались взглядов о врожденном характере языковой компетенции и о существовании «универсальной грамматики», лежащей в основе всех естественных языков. Сторонники такого подхода считают, что человек мыслит на некоем «метаязыке», который не зависит от особенностей какого-либо конкретного языка. Таким образом, прямое влияние языка на мышление сторонниками «универсальной грамматики» отрицается.
Мне кажется, что влияние языка на определенные особенности мышления его носителей, конечно же, имеет место, однако это влияние имеет скорее вторичный характер, первичным же является скорее обратный процесс, то есть влияние особенностей окружающей действительности и быта на мышление и, соответственно, на язык. Самый простые примеры связаны с лексикой. Как известно, в эскимосском языке существует развитая система наименований для разных видов снега, что связано с особенностями климата. И эта система, уже в свою очередь, не может не влиять на мировосприятие и поведение носителей эскимосского языка в разных ситуациях. В этом случае видно, что язык служит вместилищем опыта предыдущих поколений его носителей, благодаря чему он сам по себе помогает последующим поколениям различать и использовать разные виды снега для своих нужд. Некоторые особенности языка могут быть обусловлены бытом и традициями: например, в русском языке существует целый слой лексики, связанный с употреблением алкогольных напитков, причем многие слова содержат весьма специфические коннотации и поэтому с трудом подлежат точному переводу на другие языки (остограммиться, принять на посошок, принять для храбрости и т.п.), причем эти коннотации также оказывают непосредственное влияние на поведение людей (ср. «Я не пил, я только принял для храбрости»).
Черт входит в число представлений, свойственных русской лингвокультуре. Данный ментефакт по своим онтогенетическим, аксиологическим и онтологическим признакам должен быть отнесен к разряду представлений, поскольку, во-первых, исторически представляет собой результат категоризации некоторого комплекса народных знаний об окружающей действительности, во-вторых, имеет явно оценочный характер, а в-третьих, обладает яркой образностью. В рамках системы представлений черт имеет статус духа, то есть персонажа низшей мифологии, так как представляет собой вымышленное существо, источником происхождения которого является фольклор.
Данная единица может выполнять символьную функцию (будучи олицетворением зла, потустороннего мира) и функцию метафорического основания (в том числе в качестве компонента многих фразеологических единиц, примеры см. ниже). При этом символами самого черта могут являться такие атрибуты данного образа, как рога, копыта, шерсть и хвост.
Перечислить все или даже типичные употребления слова «черт» в русской речевой культуре довольно проблематично. Можно остановиться на некоторых его свойствах, таких как:
- враждебность человеку и христианской религии – ср. «бояться, как черт ладана»
Ющенко боится референдума по НАТО как черт ладана (заголовок статьи на сайте Геополитика.ru, опубликована 2008-03-05)
- сверхъестественная хитрость – ср. «хитрый, как черт»:
Сегодня, чтобы записать хит, нужна песня, имидж, видео и хитрый, как черт, продюсер (www.vuzlib.net/beta3/html/1/2525/2587/)
- всезнание:
Черт знает что.....только он... да... пожалуй.... (заголовок поста, https://www.liveinternet.ru/users/rock-sun/post53713332/)
Представление о черте в его существующем виде является культурно-специфичным для русской лингвокультуры, хотя подобные образы существуют, по-видимому, у всех без исключения народов. Отличие русского образа черта, например, от западноевропейского образа дьявола (англ. devil, нем. der Teufel, фр. le diable, исп. el diabo т.д.) требует отдельного большого исследования, но некоторые отличия, например англоязычного devil от русского черта очевидны. Можно сказать, что русский образ черта несколько шире, так как совмещает в себе как облик христианского дьявола, так и обычный фольклорный образ мелкого злого духа, причем последняя роль для него, по-видимому, более типична. Англоязычный devil – это скорее аналог библейского Сатаны: примечательно, что это существительное в прямом смысле употребляется в основном в единственном числе, тогда как в русском языке множественное число «черти» более чем обычно. Есть и внешние отличия: если русский черт обычно изображается в виде черного косматого существа (часто козлоподобного), то его западноевропейский аналог – чаще в образе красного существа без шерсти (рога и хвост при этом присутствуют). Разумеется, есть отличия и Нужно отметить, что devil – не единственное соответствие русскому «черт» в англоязычной культуре. Кроме него, имеются такие аналоги, как demon (часто переводится как «бес»), deuce (в ругательствах), the dickens (во многих устойчивых сочетаниях).