- Хоть бы она сгорела дотла! - сказала миссис Сничи.
- Мистер Сничи... он... одно небольшое дело задерживает моего
компаньона, и придет он довольно поздно, - проговорил мистер Крегс,
беспокойно оглядываясь кругом.
- А-ах, дело! Ну, конечно! - произнесла миссис Сничи.
- Знаем мы, какие у вас дела! - сказала миссис Крегс.
Но они не знали, какие это были дела, и может быть, именно потому перо
райской птицы на тюрбане миссис Сничи трепетало так взволнованно, а все
висюльки на серьгах миссис Крегс звенели, как колокольчики.
- Удивляюсь, как это вы смогли отлучиться, мистер Крегс, - сказала его
жена.
- Мистеру Крегсу безусловно повезло! - заметила миссис Сничи.
- Эта контора прямо-таки поглощает их целиком, - промолвила миссис
Крегс.
- Мужчина, имеющий контору, не должен жениться, - изрекла миссис Сничи.
Затем миссис Сничи решила, что ее взгляд проник в самую душу Крегса, и
Крегс сознает это, а миссис Крегс заметила, обращаясь к Крегсу, что "его
Сничи" втирают ему очки у него за спиной и он сам убедится в этом, да поздно
будет.
Впрочем, мистер Крегс не обращал большого внимания на все эти
разговоры, но беспокойно озирался по сторонам, пока глаза его не
остановились на Грейс. Он сейчас же подошел к ней.
- Добрый вечер, сударыня, - сказал Крегс. - Как вы хороши сегодня!
Ваша... мисс... ваша сестра, мисс Мэрьон, как она...
- Благодарю вас, она чувствует себя прекрасно, мистер Крегс.
- Она... Я... Она здесь? - спросил мистер Крегс.
- Конечно здесь! Разве вы не видите? Вон она! Сейчас пойдет танцевать,
- ответила Грейс.
Мистер Крегс надел очки, чтобы в этом удостовериться; некоторое время
смотрел на Мэрьон; потом кашлянул и, наконец, с облегчением сунул очки в
футляр, а футляр - в карман.
Но вот заиграла музыка и начались танцы. Ярко горящие дрова
потрескивали и рассыпали искры, а пламя вскидывалось и опадало, словно тоже
решив пуститься в пляс за компанию. Порой оно гудело, как бы вторя музыке.
Порой вспыхивало и сверкало, словно око этой старинной комнаты; а порой
подмигивало, как лукавый старец, молодежи, шептавшейся в уголках. Порой
заигрывало с ветками остролиста, и когда оно, вздрагивая и взлетая, бросало
на них мерцающие отблески, казалось, что листья вернулись в холодную зимнюю
ночь и трепещут на ветру. Порой веселье пламени превращалось в буйство и
переходило все границы: и тогда оно с громким треском внезапно выкидывало в
комнату, к мелькающим ногам танцоров, целый сноп безобидных искорок и
прыгало и скакало, как безумное, в широком старом камине.
Второй танец уже подходил к концу, когда мистер Сничи дотронулся до
плеча своего компаньона, смотревшего на танцующих.
Мистер Крегс вздрогнул, словно это был не приятель его, а призрак.
- Он уехал? - спросил мистер Крегс.
- Тише! Он просидел со мною три часа с лишком, - ответил Сничи. - Он
входил во все. Проверял все, что мы для него сделали, и очень придирался.
Он... хм!
Танец кончился. Мэрьон прошла мимо мистера Сничи, как раз когда он
произнес последние слова. Но она не заметила ни его, ни его компаньона;
медленно пробираясь в толпе, она оглянулась через плечо на сестру, стоявшую
в отдалении; затем скрылась из виду.
- Вот видите! Все обошлось благополучно, - сказал мистер Крегс. - Он,
вероятно, не говорил на эту тему?
- Ни слова.
- И он действительно уехал? Убрался подальше от греха?
- Да, свое обещание он сдержал. Сегодня он решил сплыть вниз по Темзе
во время отлива в своей лодчонке-скорлупке и выбраться к морю с попутным
ветром - в такую-то темень, вот смельчак! Но зато он не рискует ни с кем
встретиться. Отлив начинается за час до полуночи... а значит, он вот-вот
начнется. Как я рад, что все это благополучно кончилось! - Мистер Сничи
вытер потный, нахмуренный лоб.
- Что вы думаете, - спросил мистер Крегс, - относительно...
- Тише! - перебил его осторожный компаньон, глядя прямо перед собой. -
Я вас понимаю. Не упоминайте имен и не подавайте виду, что мы говорим о
чем-то секретном. Не знаю, что подумать, да сказать правду, и не интересуюсь
этим теперь. У меня отлегло от сердца. Очевидно, его ослепило самомнение.
Должно быть, девушка слегка кокетничала с ним, и только. Похоже на то.
Элфред еще не приехал?
- Нет еще, - сказал мистер Крегс, - его ждут с минуты на минуту.
- Отлично, - мистер Сничи снова вытер лоб. - У меня отлегло от сердца.
Ни разу я так не нервничал, с тех пор как мы стали компаньонами. А теперь я
собираюсь приятно провести вечерок, мистер Крегс.
Миссис Крегс и миссис Сничи подошли к ним, как только он высказал это
намерение. Райская птица отчаянно трепетала, а звон "колокольчиков" был
отчетливо слышен.
- Ваше отсутствие было предметом всеобщего обсуждения, мистер Сничи, -
сказала миссис Сничи. - Надеюсь, контора удовлетворена.
- Чем удовлетворена, душенька? - спросил мистер Сничи.
- Тем, что поставила беззащитную женщину в смешное положение - ведь
люди прохаживались на мой счет, - ответила его супруга. - Это совершенно в
духе конторы, совершенно!
- А вот я лично, - промолвила миссис Крегс, - давно привыкла к тому,
что контора во всех отношениях противодействует семейной жизни, и хорошо
хоть, что она иногда открыто объявляет себя врагом моего спокойствия. Это по
крайней мере честно.
- Душенька, - попытался умаслить ее мистер Крегс, - приятно слышать
ваше доброе мнение, но ведь я-то никогда не утверждал, что контора - враг
вашего спокойствия.
- Еще бы! - подхватила миссис Крегс, поднимая настоящий трезвон своими
"колокольчиками". - Сами вы этого, конечно, не утверждали. Если бы у вас на
это хватило искренности, вы не были бы достойны своей конторы.
- Что касается моего опоздания сегодня вечером, душенька, - сказал
мистер Сничи, предлагая руку жене, - то сам я скорблю об этом больше других,
но, как известно мистеру Крегсу...
Тут миссис Сничи резко оборвала эту фразу, оттащив своего супруга в
сторону и попросив его взглянуть на "этого человека". Пусть сделает ей
удовольствие и посмотрит на него!
- На какого человека, душенька? - спросил мистер Спичи.
- На вашего задушевного друга; ведь я-то вам не друг, мистер Сничи.
- Нет, нет, вы мне друг, душенька, - заспорил мистер Сничи.
- Нет, нет, не друг, - упиралась миссис Сничи, величественно улыбаясь.
- Я знаю свое место. Так вот, не хотите ли взглянуть на своего задушевного
друга, мистер Сничи, на вашего советчика, на хранителя ваших тайн, на ваше
доверенное лицо, словом, на ваше второе "я"?
Привыкнув объединять себя с Крегсом, мистер Сничи посмотрел в его
сторону.
- Если вы нынче вечером можете смотреть в глаза этому человеку, -
сказала миссис Сничи, - и не понимать, что вы обмануты, одурачены, пали
жертвой его козней и рабски подчинены его воле в силу какого-то
непостижимого наваждения, которое невозможно объяснить и нельзя рассеять
никакими моими предостережениями, то я могу сказать одно - мне жаль вас!
В то же самое время миссис Крегс разглагольствовала на ту же тему, но с
противоположной точки зрения. Неужели, допытывалась она, Крегс так ослеплен
своими Сничи, что перестал понимать, в какое положение он попал? Будет ли он
утверждать, что видел, как "Сничи вошли" в эту комнату, но не распознал в
"этом человеке" скрытности, хитрости, предательства? Будет ли он уверять ее,
что самые движения "этого человека", когда он вытирал себе лоб и так
воровато озирался по сторонам, не доказывают, что какое-то темное дело
обременяет совесть его драгоценных Сничи (если у них есть совесть)? Разве
кто-нибудь, кроме его Сничи, врывается на вечеринку, как разбойник? (Что,
кстати сказать, было едва ли правильным описанием данного случая, ибо мистер
Сничи очень скромно вошел в дверь.) И будет ли он упрямо доказывать ей среди
бела дня (было около полуночи), что его Сничи должны быть оправданы,
несмотря ни на что, наперекор всем фактам, разуму и опыту?
Ни Сничи, ни Крегс явно не пытались запрудить этот разлившийся поток,
но позволили ему увлекать их по течению, пока стремительность его не
ослабела. Это случилось как раз в то время, когда все стали готовиться к
контрдансу, и тут мистер Сничи предложил себя в качестве кавалера миссис
Крегс, а мистер Крегс галантно пригласил миссис Сничи, и после нескольких
притворных отговорок, как, например: "Почему бы вам не пригласить
какую-нибудь другую даму", или: "Знаю я вас, вы обрадуетесь, если я вам
откажу", или: "Удивляюсь, что вы можете танцевать где-нибудь, кроме конторы"
(но это уже было сказано игривым тоном), обе дамы милостиво приняли
приглашение и заняли свои места.
У них давно вошло в обычай и танцевать друг с другом и сидеть рядом в
таком же порядке на званых обедах и ужинах, - ведь эти супружеские пары были
связаны долголетней тесной дружбой. Быть может, "двуличный Крегс" и
"коварный Сничи" были для обеих жен такими же традиционными фикциями, какими
были для их мужей Доу и Роу *, непрестанно перебегавшие из одного судебного
округа в другой; а может быть, каждая из этих дам, стараясь очернить
компаньона своего мужа, тем самым пыталась принять долю участия в работе
конторы, чтобы не остаться совсем в стороне от нее. Так или иначе, и та и
другая жена столь же серьезно и упорно предавались своему любимому занятию,
как их мужья, - своему, и не допускали, что контора может преуспевать без их
похвальных усилий.
Но вот райская птица запорхала в самой гуще танцующих; "колокольчики"
принялись подскакивать и подванивать; румяное лицо доктора завертелось по
всей комнате, как хорошо отполированный волчок; мистер Крегс, запыхавшись,
начал уже сомневаться в том, что контрданс, как и все на свете, "слишком
упростили", а мистер Сничи прыгал и скакал, лихо отплясывая "за себя и за
Крегса" да еще за полдюжины танцоров.
Но вот и огонь в камине, приободрившись, благодаря свежему ветерку,
поднятому танцующими, запылал еще ярче и взвился еще выше. Он был гением
этой комнаты и проникал всюду. Он сиял в людских глазах, он сверкал в
драгоценностях на белоснежных шейках девушек, он поблескивал на их сережках,
как бы лукаво шепча им что-то на ушко, он вспыхивал у них на груди, он
мерцал на полу, расстилая им под ноги ковер из розового света, он расцветал
на потолке, чтобы отблеском своим оттенить красоту их прелестных лиц, и он
зажег целую иллюминацию на маленькой звоннице миссис Крегс.
Вот и свежий ветерок, раздувавший огонь, стал крепчать, по мере того
как музыканты ускоряли темп, и танец продолжался с новым воодушевлением, а
вскоре поднялся настоящий вихрь, от которого листья и ягоды остролиста
заплясали на стене, как они зачастую плясали на дереве, и вихрь этот
зашуршал по комнате, мчась по пятам за плясунами из плоти и крови, и
чудилось, будто невидимая стайка фей завертелась позади них. И уже нельзя
было разглядеть лицо доктора, все кружившего и кружившего по комнате; и уже
казалось, что не одна, а добрый десяток райских птиц мечется в порывистом
полете и что звенит целая тысяча колокольчиков; и вот, наконец, всю флотилию
развевающихся юбок внезапно смело точно бурей, ибо оркестр умолк и танец
кончился.
Как ни запыхался, как ни разгорячен был доктор, он все нетерпеливее
ждал приезда Элфреда.
- Не видно ли чего, Бритен? Не слышно ли чего?
- Очень уж темно, далеко не видать, сэр. Очень уж шумно в доме - ничего
не услышишь.
- Это верно! Тем веселее мы его встретим. Который час?
- Ровно двенадцать, сэр. Вот-вот подъедет, сэр.
- Помешайте огонь в камине и подбросьте туда еще полено, - сказал
доктор. - Пусть он увидит, - наш дорогой мальчик! - какой иллюминацией мы
его встречаем.
И он увидел это. Да! Он заметил свет, когда фаэтон еще только
заворачивал за угол у старой церкви. Он узнал комнату, где горел огонь. Он
увидел оголенные ветви старых деревьев, озаренных светом из окон. Он знал,
что летом одно из этих деревьев мелодично шелестит под окном Мэрьон.
Слезы выступили у него на глазах. Сердце его билось так буйно, что он
едва мог вынести свое счастье. Как часто думал он об этой минуте... как ярко
представлял ее себе, где бы ни находился сам... как боялся, что она ни когда
не наступит... как страстно желал ее и тосковал о ней... там, далеко!
Снова свет! Яркий, рдеющий; зажженный, конечно, для того, чтобы
приветствовать его и помочь ему скорее добраться домой. Он поднял руку и
замахал шляпой и громко крикнул, словно этот свет олицетворял его близких и
они могли видеть и слышать его в то время, как он, торжествуя, мчался к ним
по грязи и слякоти.
- Стой! - Он знал доктора и догадался обо всем. Доктор не захотел
сделать сюрприз своим домашним. Но он, Элфред, все-таки сделает им сюрприз:
он пойдет пешком. Если калитка в сад открыта, он пройдет через нее, если нет
- перелезть через садовую ограду легко, это он давно знает. И тогда он
мгновенно очутится среди своих.
Он вышел из экипажа и приказал кучеру (с трудом выговаривая слова, -
так он был взволнован) постоять несколько минут, а потом ехать шагом, а сам
побежал вперед, все убыстряя бег, подергал запертую калитку, перелез через
ограду, спрыгнул на землю и остановился, тяжело дыша, в старом плодовом
саду.
Деревья были опушены инеем, и при слабом свете луны, окутанной
облаками, маленькие ветки казались увядшими гирляндами. Сухие листья
потрескивали и шуршали под ногами Элфреда, когда он тихо пробирался к дому.
Печаль зимней ночи охватила и землю и небо. Но алый свет весело сиял из окон
навстречу путнику, тени людей мелькали в них, а говор и гул голосов
сладостно приветствовали его слух.
Пробираясь вперед, он прислушивался, не прозвучит ли ее голос, пытаясь
выделить его среди других голосов, и готов был поверить, что расслышал его;
он уже подбежал к входной двери, как вдруг она распахнулась, и какая-то
женщина, выбегая, столкнулась с ним.
Она мгновенно отпрянула назад, тихо охнув.
- Клеменси! - воскликнул он. - Неужели вы меня не узнаете?
- Не входите! - ответила она, отталкивая его. - Уйдите! Не спрашивайте
меня почему. Не входите!
- Что случилось? - вскрикнул он.
- Не знаю... Я... я боюсь подумать. Уйдите! Ах! В доме внезапно
поднялся шум. Клеменси закрыла уши руками. Раздался громкий крик, - такой
крик, что не услышать его было нельзя, и Грейс, как безумная, выскочила за
дверь.
- Грейс! - Элфред обнял ее. - Что случилось? Она умерла?
Девушка высвободилась и, отстранившись, словно для того, чтобы
рассмотреть его лицо, упала к его ногам.
Вокруг них столпились люди, выбежавшие из дома. Среди них был ее отец;
в руках он держал исписанный листок бумаги.
Что случилось? - вскричал Элфред и, схватившись за голову, опустился на
одно колено рядом с бесчувственной девушкой, в отчаянии перебегая глазами от
лица к лицу. - Почему вы на меня не смотрите? Почему молчите? Разве вы меня
не узнаете? Или вы все потеряли голос, что не можете сказать мне, что
случилось? Среди толпы поднялся говор:
- Она ушла.
- Ушла! - повторил он.
- Убежала, мой милый Элфред! - произнес доктор срывающимся голосом и
закрыл лицо руками. - Ушла из родного дома, покинула нас. Сегодня вечером!
Она пишет, что сделала выбор, но ни в чем дурном не виновна... умоляет нас
простить ее... надеется, что мы никогда ее не забудем... и вот... ушла.
- С кем? Куда?
Элфред вскочил, словно готовый броситься за нею в погоню, но когда люди
расступились, чтобы дать ему дорогу, окинул их безумным взглядом, шатаясь,
отпрянул назад и, снова опустившись на колени, сжал похолодевшую руку Грейс.
А люди засуетились, забегали туда-сюда, поднялся шум, началась
суматоха, но все без толку. Одни гости разбрелись по дорогам, другие
умчались на лошадях, третьи схватили факелы, четвертые стали
переговариваться между собой, утверждая, что следов не найти и поиски
бесполезны. Некоторые ласково заговаривали с Элфредом, стараясь утешить его;
другие убеждали его, что Грейс нужно перенести в комнату, а он мешает этому.
Он не слышал их и не трогался с места.
Снег валил все гуще. Элфред на мгновение поднял голову и ему
почудилось, что это - белый пепел, сыплющийся на его надежды и страдания. Он
окинул взглядом побелевшую землю и подумал, что следы ног Мэрьон, едва
возникнув, будут стерты, заметены снегом, и даже эта память о ней скоро
исчезнет. Но он не ощущал холода и не шевелился.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
С той ночи, как вернулся Элфред, мир постарел на шесть лет. Теплый
осенний день склонялся к закату, только что прошел сильный ливень. Солнце
внезапно выглянуло в прорыв между тучами, и древнее поле битвы, ослепительно
и весело сверкнув ему навстречу одной из своих зеленых площадок, просияло
ответным приветствием, разлившимся по всей округе, как будто вспыхнул вдруг
радостный огонь маяка и ему ответили сотни других огней.
Как хороши были эти просторы, пылающие в солнечном свете, как чудесно
было это роскошное пламя, словно вестник неба, озарившее все вокруг! Лес,
дотоле казавшийся темной массой, открылся во всем разнообразии своих красок
- желтой, зеленой, коричневой, красной - и своих деревьев с дождевыми
каплями, сверкающими на листьях и искрящимися при падении. Пламенеющий яркой
зеленью луг еще минуту назад казался слепым, а сейчас вновь обрел зрение и
смотрел вверх, на ясное небо. Нивы, живые изгороди, заборы, усадьбы,
скученные крыши, церковная колокольня, речка, водяная мельница - все,
улыбаясь, выступило из хмурой мглы. Пгички нежно щебетали, цветы поднимали
свои поникшие головки, свежие ароматы исходили от обновленной земли; голубое
пространство вверху ширилось и растекалось, и вот уже косые лучи солнца
насмерть пронзили хмурую гряду облаков, замешкавшуюся в бегстве, и радуга,
душа всех красок, украшающих землю и небо, широко раскинула свою
величественную триумфальную арку.
В этот час маленькая придорожная гостиница, уютно притулившаяся под
огромным вязом, чей мощный ствол был окружен удобной скамьей для отдыхающих,
особенно приветливо - как и подобает общественному зданию, - обращала свой
фасад к путешественнику, соблазняя его многими немыми, но выразительными
обещаниями радушного приема. Высоко на дереве ярко-красная вывеска с
золотыми буквами, сиявшими на солнце, игриво поглядывала на прохожего из-за
зеленых веток, словно жизнерадостное личико, и сулила ему хорошее угощение.
Колода, полная чистой, свежей воды, и земля под нею, усеянная клочками
душистого сена, манили каждую проходившую здесь лошадь, и та настораживала
уши. Малиновые шторы на окнах нижних комнат и чистые белые занавески на
окнах маленьких спален во втором этаже с каждым дуновением ветерка,
казалось, призывно кивали: "Войдите!" На ярко-зеленых ставнях надписи,
начертанные золотом, повествовали о пиве и эле, о добрых винах и мягких
постелях, и там же красовалось выразительное изображение коричневого кувшина
с пеной, бьющей через край. На подоконниках стояли цветущие растения в
ярко-красных горшках, красиво подчеркивавших белизну стен, а сумрак за
входной дверью пестрили блики света, отраженного блестящей поверхностью
бутылок и оловянных пивных кружек.
На пороге стоял сам хозяин гостиницы, который был под стать своему
заведению: хоть и невысокий ростом, он был толст и широк в плечах, а стоял,
заложив руки в карманы и слегка расставив ноги, - словом, всем своим видом
выражая полное удовлетворение состоянием своего винного погреба и
непоколебимую уверенность (слишком спокойную и твердую, чтобы стать
чванством) во всех прочих достоинствах своей гостиницы. Изобильная влага,
проступавшая всюду после недавнего дождя, была ему очень по душе. Ведь ничто
вокруг сейчас не испытывало жажды. Несколько тяжелоголовых георгин,
глядевших через забор опрятного, хорошо расчищенного сада, поглотили столько
жидкости, сколько могли вместить, - пожалуй, даже немного больше, - и
выпивка подействовала на них довольно скверно; зато шиповник, розы,
желтофиоль, цветы на окнах и листья на старом вязе сияли, как воздержанные
собутыльники, которые выпили не больше, чем это было для них полезно, отчего
лучшие их качества засияли еще ярче. Осыпая вокруг себя землю росистыми
каплями, они как бы щедро расточали невинное искрометное веселье, украшавшее
все вокруг, и увлажняли даже те забытые уголки, куда и сильный дождь
проникает лишь редко, но никому этим не вредили.
Когда эта сельская гостиница начала свое существование, ее снабдили
необычной вывеской. Ей дали название "Мускатная терка". А под этими словами,
заимствованными из домашнего обихода, на той же рдеющей доске высоко на
дереве и такими же золотыми буквами было написано: "Бенджамин Бритен".
Взглянув еще раз на человека, стоявшего в дверях, и присмотревшись
внимательнее к его лицу, вы, наверно, угадали бы, что это не кто иной, как
сам Бенджамин Бритен, естественно изменившийся с течением времени, но - к
лучшему, и поистине приятный хозяин гостиницы.
- Миссис Бритен что-то запоздала, - сказал мистер Бритен, глядя на
дорогу. - Пора бы и чай пить.
Но никакой миссис Бритен не появлялось, поэтому он не спеша вышел на
дорогу и с величайшим удовлетворением устремил взор на свой дом.
- В такой вот гостинице, - молвил Бенджамин, - я хотел бы
останавливаться, если бы не сам держал ее.
Потом он направился к садовой ограде и осмотрел георгины. Они в свою
очередь смотрели на него, беспомощно и осовело повесив головы и подрагивая,
когда с них падали тяжелые капли влаги.
- За вами придется поухаживать, - сказал Бенджамин. - Не забыть сказать
ей об этом. Долго же она не едет!
Прекрасная половина мистера Бритена, очевидно, была наиболее прекрасной
из его половин, ибо другая его половина - он сам - чувствовала себя
совершенно заброшенной и беспомощной без первой.
- У нее как будто не так уж много дела, - сказал Бен. - Правда, после
рынка ей надо было похлопотать кое о чем, но на это много времени не уйдет.
А, вот она наконец!
И правда, на дороге, стуча колесами, показалась повозка, в которой на
козлах торчал мальчик, заменявший кучера, а на сиденье со спинкой,
заваленная множеством корзин и свертков, с огромным зонтом за плечами,
промокшим насквозь и раскрытым для просушки, восседала полная женщина
средних лет, сложив обнаженные до локтей руки на корзине, стоявшей у нее на
коленях, - женщина, чье веселое, добродушное лицо, дышащее довольством, и
неуклюжая фигура, качавшаяся из стороны в сторону в лад с толчками повозки,
даже на расстоянии пробуждали какие-то давние воспоминания. Этот исходивший
от нее аромат былых дней не ослабел и тогда, когда она приблизилась; а как
только лошадь остановилась перед "Мускатной теркой", пара обутых в башмаки
ног высунулась из повозки и, ловко проскользнув между протянутыми руками
мистера Бритена, тяжело опустилась на дорожку, причем башмаки эти не могли
принадлежать никому, кроме Клеменси Ньюком.
Они и, правда, принадлежали ей, и она стояла в них, в этих башмаках,
румяная и довольная, а лицо ее было промыто до такого же яркого блеска, как
и в минувшие времена, но локти стали совсем гладкими - теперь на них даже
виднелись ямочки, говорившие о том, как расцвела ее жизнь.
- Как ты поздно, Клеменси! - сказал мистер Бритен.
- Да видишь ли, Бен, у меня была куча дел! - ответила она, заботливо
следя за тем, чтобы все ее свертки и корзинки были благополучно перенесены в
дом. - Восемь, девять, десять... где же одиннадцатая? Ах, моя корзинка -
одиннадцатая! Все на месте! Убери лошадь, Гарри, и если она опять будет
кашлять, дай ей вечером горячего пойла из отрубей. Восемь, девять, десять...
Где же одиннадцатая? Ах, я забыла, все на месте! Как дети, Бен?
- Резвятся, Клемми, резвятся.
- Дай им бог здоровья, деточкам нашим! - сказала миссис Бритен, снимая
шляпу, обрамлявшую ее круглое лицо (супруги уже перешли в буфетную), и
приглаживая ладонями волосы. - Ну, поцелуй же меня, старина!
Мистер Бритен с готовностью повиновался.
- Кажется, я сделала все, что нужно, - промолвила миссис Бритен, роясь
в карманах и вытаскивая наружу целую кипу тонких книжек и смятых бумажек с
загнутыми уголками. - По всем счетам заплатила... Брюкву продала, счет
пивовара проверила и погасила... трубки для курильщиков заказала, семнадцать
фунтов четыре шиллинга внесла в банк. А насчет платы доктору Хитфилду за то,
что он принимал у меня маленькую Клем, ты, конечно, догадываешься, Бен, - он
опять не хочет брать денег.
- Так я и думал, - проговорил Бен.
- Да. Он говорит, что сколько бы у нас ни было детей, Бен, он никогда
не возьмет с нас ни полпенни. Даже если их десятка два народится.
Лицо у мистера Бритена стало серьезным, и он уставился на стену.
- Ну разве это не любезно с его стороны? - сказала Клеменси.
- Очень, - согласился мистер Бритен. - Но к подобной любезности я не
стал бы прибегать слишком часто.
- Конечно, - отозвалась Клеменси. - Конечно, нет. А еще пони... продала
его за восемь фунтов и два шиллинга. Недурно, а?
- Очень хорошо, - сказал Бен.
- Ну, я рада, что ты доволен! - воскликнула его жена. - Так я и думала,
и, пожалуй, это все, а значит, кончаю письмо и остаюсь известная вам К.
Бритен... Ха-ха-ха! Вот! Забери все бумаги и спрячь их под замок. Ах!
Подожди минутку! Надо наклеить на стену вот это печатное объявление. Оно еще
совсем сырое, только что из типографии. Как приятно пахнет!
- Насчет чего это? - спросил Бен, рассматривая объявление.
- Не знаю, - ответила ему жена, - я не читала.
- "Продается с торгов... - начал читать хозяин "Мускатной терки", -
...если окажется непроданным до назначенного срока..."
- Так всегда пишут, - сказала Клеменси.
- Да, но не всегда пишут вот что, - отозвался он. - Слушай-ка: "Жилой
дом" и проч., "службы" и проч., "ягодники" и проч., "ограда" и проч.,
"господа Сничи и Крегс" и проч., "красивейшая часть незаложенного
собственного имения Майкла Уордна, эсквайра, намеревающегося продлить свое
пребывание за границей".
- Намеревающегося продлить свое пребывание за границей! - повторила
Клеменси.
- Так тут написано, - проговорил Бритен. - Видишь?
- А я еще сегодня слышала, как в старом доме прошел слушок, будто
вскоре от нее должны прийти вести - и более радостные и более подробные, чем
раньше! - сказала Клеменси, горестно качая головой и похлопывая себя по
локтям, должно быть потому, что воспоминания о прежней жизни пробудили в ней
старые привычки. - Ай-ай-ай! Тяжело у них будет на сердце, Бен!
Мистер Бритен испустил вздох, покачал головой и сказал, что ничего в
этом не понимает и давным-давно уже не пытается понять. Сделав это
замечание, он принялся наклеивать объявление на окно с внутренней стороны.
Клеменси после недолгих безмолвных размышлений поднялась, разгладила морщины
на своем озабоченном челе и убежала взглянуть на детей.
Надо признать, что хозяин "Мускатной терки" питал глубокое уважение к
своей супруге, но он по-прежнему относился к ней снисходительно, и Клеменси
чрезвычайно забавляла своего мужа. Он очень удивился бы, скажи ему
кто-нибудь, что ведь это она ведет все хозяйство и своей неуклонной
бережливостью, прямотой, добродушием, честностью и трудолюбием сделала его