ОДЕРЖИМЫЙ ИЛИ СДЕЛКА С ПРИЗРАКОМ 32 глава




скорби, обиды или страданий, ибо этот несчастный, с самого рожденья

брошенный на произвол судьбы, живет хуже зверя и никогда иной жизни не знал,

ни разу человеческое участие, человеческое чувство не заронило зерна

подобных воспоминаний в его ожесточенное сердце. Все в этом заброшенном

создании - мертвая, бесплодная пустыня. И все в человеке, лишенном того, от

чего по доброй воле отказался ты, - такая же мертвая, бесплодная пустыня.

Горе такому человеку! И стократ горе стране, где есть сотни и тысячи

чудовищ, подобных этому. И Редлоу содрогнулся, охваченный ужасом.

- Каждый из них, - сказало Видение, - каждый до последнего сеятель, и

урожай суждено собрать всему роду человеческому. Каждое зернышко зла,

сокрытое в этом мальчике, даст всходы разрушения, и они будут сжаты, собраны

в житницы, и снова посеяны всюду в мире, и столь распространится порок, что

человечество достойно будет нового потопа. Равнодушно взирать хотя бы на

одного подобного ему - преступнее, нежели молча терпеть наглые,

безнаказанные убийства на улице среди бела дня.

 

Видение устремило взор на спящего мальчика. И Редлоу тоже с неведомым

дотоле волнением посмотрел на него.

- Каждый отец; мимо которого днем ли, в ночных ли своих блужданьях

проходят незамеченными подобные существа; каждая мать среди любящих матерей

этой земли, бедная или богатая; каждый, кто вышел из детского возраста, будь

то мужчина или женщина, - каждый в какой-то мере в ответе за это чудовище,

на каждом лежит тяжкая вина. Нет такой страны в мире, на которую не навлекло

бы оно проклятья. Нет на свете такой веры, которой бы оно не опровергало

самым своим существованием; нет на свете такого народа, который бы оно не

покрыло позором.

Ученый стиснул руки и, трепеща от страха и сострадания, перевел взгляд

со спящего на Видение, которое стояло над мальчиком, сурово указывая на

него.

- Вот пред тобою, - продолжал Призрак, - законченный образец того, чем

пожелал стать ты. Твое тлетворное влияние здесь бессильно, ибо из груди

этого ребенка тебе нечего изгнать. Его мысли страшно схожи с твоими, ибо ты

пал так же противоестественно низко, как низок он. Он - порождение людского

равнодушия; ты - порождение людской самонадеянности. И там и здесь отвергнут

благодетельный замысел провидения - и с противоположных полюсов

нематериального мира оба вы пришли к одному и тому же.

Ученый склонился к мальчику и с тем же состраданием, какое испытывал к

самому себе, укрыл спящего и уже не отстранялся от него более с отвращением

или холодным равнодушием.

Но вот вдалеке просветлел горизонт, тьма рассеялась, в пламенном

великолепии взошло солнце - и коньки крыш и трубы старинного здания

засверкали в прозрачном утреннем воздухе, и дым и пар над городом стал точно

золотое облако. Даже старые солнечные часы в глухом и темном углу, где ветер

всегда кружил и свистал с непостижимым для ветра постоянством, стряхнули

рыхлый снег, осыпавший за ночь их тусклый, унылый лик, и весело поглядывали

на завивающиеся вокруг белые тонкие вихорьки. Надо думать, что утро как-то

ощупью, вслепую проникло и в заброшенные, холодные и сырые подвалы с их

низкими нормандскими сводами, наполовину ушедшими в землю; что оно пробудило

ленивые соки в ползучих растениях, вяло цеплявшихся за стены, - и в этом

удивительном хрупком мирке тоже встрепенулось медлительное жизненное начало,

таинственным образом ощутив наступление дня.

Семейство Тетерби было уже на ногах и не теряло времени зря. Мистер

Тетерби снял ставни с окна своей лавчонки и одно за другим открыл ее

сокровища взорам населения "Иерусалима", столь равнодушного ко всем этим

соблазнам. Адольф-младший давным-давно ушел из дому и предлагал читателям

уже не "Утренний листок", а "Утренний блисток". Пятеро младших Тетерби, чьи

десять кpyглых глаз успели покраснеть от попавшего в них мыла и от

растирания кулаками, претерпевали в кухне все муки умывания холодной водой

под бдительным взором миссис Тетерби. Джонни, уже покончивший со своим

туалетом (ему никогда не удавалось умыться спокойно, ибо его подгоняли и

поторапливали всякий раз, как Молох бывал настроен требовательно и

непримиримо, а так бывало всегда), бродил взад и вперед у входа в лавку,

больше обычного изнемогая под тяжестью своей ноши; к весу самого Молоха

прибавился еще немалый вес различных вязанных из шерсти приспособлений для

защиты от холода, образовавших вместе с капором и голубыми гетрами единую

непроницаемую броню.

У этого дитяти была одна особенность: вечно у него резались зубки. То

ли они никогда до конца не прорезались, то ли, прорезавшись, вновь исчезали

- неизвестно; во всяком случае, если верить миссис Тетерби, их резалось

столько, что хватило бы на вывеску трактира "Бык и Волчья пасть". Поэтому у

талии Молоха (которая находилась непосредственно под подбородком) постоянно

болталось костяное кольцо, такое огромное, что оно могло бы сойти за четки

недавно постригшейся монахини, - и однако, когда младенцу требовалось унять

зуд в чесавшихся деснах, ему позволяли тащить в рот самые разнообразные

предметы. Рукоятки ножей, набалдашники тростей, ручки зонтов, пальцы всех

членов семейства и в первую очередь Джонни, терка для мускатных орехов,

хлебные корки, ручки дверей и прохладная круглая головка кочерги - таковы

были самые обычные инструменты, без разбора употреблявшиеся для успокоения

дитяти. Трудно учесть, сколько электричества добывалось за неделю из его

десен путем непрестанного трения. И все же миссис Тетерби неизменно

повторяла: "Вот прорежется зубок, и тогда наша крошка снова придет в себя".

Но зуб так и не прорезывался на свет божий, и крошка по-прежнему пребывала

где-то вне себя.

Нрав маленьких Тетерби за последние несколько часов претерпел

прискорбные изменения. Мистер и миссис Тетерби - и те переменились не так

сильно, как их отпрыски. Всегда это был бескорыстный, доброжелательный и

послушный народец, который безропотно и даже великодушно сносил лишения (а

лишены они были многого) и радовался, точно пиршеству, самой скромной и

скудной трапезе. Теперь же споры разгорались не только из-за мыла и воды, но

из-за завтрака, который еще и на стол-то не был подан. Каждый маленький

Тетерби кидался с кулаками на всех остальных маленьких Тетерби; и даже

Джонни - многотерпеливый, кроткий и преданный Джонни - поднял руку на

Молоха! Да, да! Миссис Тетерби, по чистой случайности подойдя к двери,

увидела, как он коварно выбрал в вязаной броне местечко по-уязвимее и

шлепнул драгоценное дитя!

Во мгновенье ока миссис Тетерби за шиворот втащила его в дом и с лихвой

отплатила ему за это неслыханное кощунство.

- Ах ты бессердечное чудовище! - воскликнула она. - Да как у тебя

хватило духу?

- А чего у нее зубы никак не прорежутся? - возвысил голос юный

мятежник. - Надоело до смерти. Попробовала бы ты сама с ней понянчиться!

- И попробую, сэр! - сказала мать, отбирая у Джонни его опозоренную

ношу.

- Вот и попробуй! - повторил Джонни. - Не больно тебе это понравится.

На моем месте ты бы давно пошла в солдаты. Я непременно пойду. В армии по

крайности нет грудных младенцев.

Мистер Тетерби, явившийся на место происшествия, не стал карать

мятежника, а только потер себе подбородок, - видно, такая неожиданная точка

зрения на профессию военного заставила его призадуматься.

- Если его не наказать, мне самой впору пойти в солдаты, - промолвила

миссис Тетерби, глядя на мужа. - Тут у меня ни минуты покоя нет. Я просто

раба, да, да, чернокожая раба из Виргинии (это преувеличение, вероятно, было

навеяно смутными воспоминаниями, связанными с неудачной попыткой фирмы

Тетерби по части торговли виргинским табаком). Круглый год у меня ни отдыха,

ни удовольствия! Ах, чтоб тебя бог любил! - перебила сама себя миссис

Тетерби, так сердито встряхивая младенца, что это плохо вязалось со столь

благочестивым пожеланием. - Да что с ней сегодня такое?!

Не в силах этого понять и не достигнув ясности путем встряхивания

младенца, миссис Тетерби уложила его в люльку, села подле, скрестила руки и

принялась гневно качать ее ногою.

- Что ты стоишь, Дольф? - сказала она мужу. - Неужто тебе нечего

делать?

- Ничего я не желаю делать, - ответил мистер Тетерби.

- А я уж наверно не желаю, - сказала миссис Тетерби.

- А я и под присягой покажу, что не желаю, - ска-рал мистер Тетерби.

В эту минуту завязалось сражение между Джонни и пятью его младшими

братьями: накрывая стол к завтраку, они стали отнимать друг у друга хлеб и

теперь щедро отвешивали один другому тумаки; самый маленький, с удивительной

для столь юного возраста предусмотрительностью, не вмешивался в драку, а

только ходил вокруг и дергал воинов за ноги. Мистер и миссис Тетерби с

великим пылом ринулись в гущу боя, словно отныне то была единственная почва,

на которой они могли действовать в согласии; без малейшего следа прежней

кротости и добросердечия они сыпали удары во все стороны и, покарав правых и

виноватых, вновь уселись каждый на свое место.

- Хоть бы ты газету почитал, чем сидеть сложа руки, - заметила миссис

Тетерби.

- А что там читать, в газете? - с крайней досадой отозвался мистер

Тетерби.

- Как что? - сказала миссис Тетерби. - Полицейскую хронику.

- Вот еще, - возразил мистер Тетерби. - Какое мне дело, кто там что

натворил или что с кем сотворили.

- Читай про самоубийства, - предложила миссис Тетерби.

- Мне это неинтересно, - отвечал ее супруг.

- Кто родился, кто помер, кто свадьбу сыграл - ничего тебе не

интересно?

- По мне хоть бы с сегодняшнего дня и до скончания века никто больше не

рождался на свет, а с завтрашнего все начали бы помирать; меня это не

касается. Вот когда придет мой черед, тогда другое дело, - проворчал мистер

Тетерби. - А что до свадеб, так я и сам женат, знаю, велика ли от этого

радость.

Судя по недовольному виду миссис Тетерби, она вполне разделяла мнение

мужа; однако она тут же стала противоречить ему, просто ради того, чтобы

поспорить.

- Ну, у тебя, известно, семь пятниц на неделе, - сказала она. - Сам же

слепил ширму из газет и сидишь, вычитываешь чего-то детям по целому часу без

передышки.

- Не вычитываю, а вычитывал, - возразил муж. - Больше ты этого не

увидишь. Теперь-то я стал умнее.

- Ха, умнее! Как бы не так! Может, ты и лучше стал?

От этого вопроса в груди мистера Тетерби что-то дрогнуло. Он удрученно

задумался, снова и снова проводя рукою по лбу.

- Лучше? - пробормотал он. - Не думаю, чтоб кто-нибудь из нас стал

лучше, да и счастливее. Лучше? Разве?

Он обернулся к своей ширме и стал водить по ней пальцем, пока не напал

на нужную ему вырезку.

- Вот это, помнится, все мы особенно любили, - тупо и растерянно

промолвил он. - Бывало, дети заспорят о чем-нибудь, даже потасовка случится,

а прочитаешь им эту историю - и они растрогаются до слез и сразу помирятся,

будто от сказки про то, как малыши заблудились в лесу и малиновка укрыла их

листьями. "Прискорбный случай крайней нищеты. Вчера мужчина небольшого роста

с младенцем на руках, в сопровождении шести детей в возрасте от двух до

десяти лет, одетых в лохмотья и, по-видимому, изголодавшихся, предстал перед

почтенным мировым судьей и сделал следующее заявление..." Уф! Ничего не

понимаю, - прервав чтение, воскликнул мистер Тетерби. - Просто непостижимо,

мы-то тут при чем?

- До чего же он стар и жалок, - говорила себе между тем миссис Тетерби,

наблюдая за мужем. - В жизни не видала, чтоб человек так переменился. О,

господи, господи, принести такую жертву!

- Какую еще жертву? - брюзгливо осведомился муж.

Миссис Тетерби покачала головой и, ни слова не отвечая, стала так

яростно трясти люльку, что младенца подбрасывало, точно щепку в бурном море.

- Может, ты хочешь сказать, милая моя, что это ты принесла жертву,

выйдя за меня замуж? - начал супруг.

- Вот именно! - отрезала супруга.

- Тогда вот что я тебе скажу, - продолжал он так же угрюмо и сердито,

как и она. - В брак-то ведь вступают двое, и если кто принес жертву, так это

я. И очень жалею, что жертва была принята.

- Я тоже жалею, что ее приняла, Тетерби, от души жалею, можешь не

сомневаться. Уж, верно, ты жалеешь об этом не больше, чем я.

- Понять не могу, что я в ней нашел, - пробормотал Тетерби. - Уж, во

всяком случае, если в ней что и было хорошего, так теперь ничего не

осталось. Я и вчера про это думал, когда после ужина сидел у огня. До чего

толста, и стареет, куда ей до других женщин!

- Собой он нехорош, - бормотала меж тем миссис Тетерби. - Виду

никакого, маленький, и горбится, и плешь у него...

- Уж конечно я был не в своем уме, когда женился на ней, - ворчал

мистер Тетерби.

- Уж конечно помраченье на меня нашло. Иначе понять нельзя, как это я

за него вышла, - раздумывала вслух миссис Тетерби.

В таком настроении они сели завтракать. Юные Тетерби не привыкли

рассматривать эту трапезу как занятие, требующее неподвижности, а превращали

ее в танец или пляску, скорее даже в какой-то языческий обряд, во время

которого они издавали воинственные клики и потрясали в воздухе кусками хлеба

с маслом; при этом обязательны были также сложные передвижения из дому на

улицу и обратно и прыжки с крыльца и на крыльцо. Но сейчас между детьми

вспыхнула ссора из-за стоявшего на столе кувшина с разбавленным молоком, из

которого они пили все по очереди, и страсти до того разгорелись, что это

прискорбное зрелище заставило бы перевернуться в гробу достопочтенного

доктора Уотса *. Лишь когда мистер Тетерби выпроводил всю ораву на улицу,

настала минута тишины; но тотчас обнаружилось, что Джонни крадучись вернулся

обратно, припал к кувшину и пьет, давясь от жадности, неприлично спеша,

задыхаясь и издавая странные звуки, подобающие разве что чревовещателю.

- Сведут они меня в могилу, эти дети, - заметила миссис Тетерби, изгнав

преступника. - Да уж скорей бы, что ли.

- Беднякам вообще не следует иметь детей, - откликнулся мистер Тетерби.

- Радости от них никакой.

В эту минуту он подносил к губам чашку, которую сердито пододвинула к

нему жена; миссис Тетерби тоже готовилась отпить из своей чашки; и вдруг оба

они так и застыли, точно завороженные.

- Мама! Папа! - крикнул, вбегая в комнату, Джонни. - К нам миссис

Уильям идет!

И если когда-либо с сотворения мира был на свете мальчик, который

заботливее старой опытной няньки вынул бы младенца из колыбели и, нежнейшим

образом баюкая и тетешкая его, весело отправился бы с ним гулять, то

мальчиком этим был Джонни, а младенцем - Молох.

Мистер Тетерби отставил чашку; миссис Тетерби отставила чашку. Мистер

Тетерби потер лоб, и миссис Тетерби потерла лоб. Лицо мистера Тетерби стало

смягчаться и светлеть; и лицо миссис Тетерби стало смягчаться и светлеть.

- Господи помилуй, - сказал про себя мистер Тетерби, - с чего это я

озлился? Что такое стряслось?

- Как я могла опять злиться и кричать на него после всего, что я

говорила и чувствовала вчера вечером! - всхлипнула миссис Тетерби, утирая

глаза краем фартука.

- Не чудовище ли я? - сказал мистер Тетерби. - Неужто у меня нет

сердца? София! Женушка моя маленькая!

- Дольф, милый!

- Я... со мной что-то такое сделалось, Софи, что и подумать тошно, -

признался муж.

- А со мной-то, Дольф! Я была еще хуже! - в отчаянии воскликнула жена.

- Не убивайся так, моя Софи. Никогда я себе этого не прощу. Ведь я чуть

не разбил твое сердце.

- Нет, Дольф, нет. Это я, я во всем виновата!

- Не говори так, мой маленькая женушка. Ты такая великодушная, от этого

совесть мучает меня еще сильнее. София, милая, ты не представляешь себе,

какие у меня были мысли. Конечно, вел я себя отвратительно, но знала бы ты,

что у меня было на уме!

- Ох, не думай про это, Дольф, милый, не надо! - вскричала жена.

- София, - сказал мистер Тетерби, - я должен тебе открыться. У меня не

будет ни минуты покоя, пока я не скажу всю правду. Маленькая моя женушка...

- Миссис Уильям уже совсем близко! - взвизгнул у дверей Джонни.

- Маленькая моя женушка, - задыхаясь, выговорил мистер Тетерби и

ухватился за стул в поисках опоры. - Я удивлялся тому, что был когда-то в

тебя влюблен... Я забыл о том, каких прелестных детей ты мне подарила, и

сердился, зачем ты не так стройна, как мне хотелось бы... Я... я ни разу не

вспомнил о том, - не щадя себя, продолжал мистер Тетерби, - сколько у тебя

было тревог и хлопот из-за меня и из-за детей; ты бы таких забот вовсе не

знала, если бы вышла за другого, который бы лучше зарабатывал и был

неудачливей меня (а такого уж наверно найти нетрудно). И мысленно я попрекал

тебя, потому что тебя немножко состарили тяжелые годы, бремя которых ты мне

облегчала. Можешь ты этому поверить, моя женушка? Я и сам с трудом верю, что

думал такое!

Смеясь и плача, миссис Тетерби порывисто сжала ладонями лицо мужа.

- Ох, Дольф! - воскликнула она. - Какое счастье, что ты так думал! До

чего я рада! Ведь сама-то я думала, что ты нехорош собой, Дольф! И это

правда, милый, но мне лучшего и не надо, мне бы только глядеть на тебя до

последнего моего часа, когда ты своими добрыми руками закроешь мне глаза. Я

думала, что ты мал ростом - и это правда, но от этого ты мне только дороже,

а еще дороже потому, что ты мой муж, и я тебя люблю. Я думала, что ты

начинаешь горбиться - и это правда, но ты можешь опереться на меня, и я

все-все сделаю, чтоб тебя поддержать. Я думала, что у тебя и вида-то нет

никакого, но по тебе сразу видно, что ты добрый семьянин, а это самое

лучшее, самое достойное на свете, и да благословит бог наш дом и нашу семью,

Дольф!

- Ур-ра! Вот она, миссис Уильям! - крикнул Джонни.

И в самом деле, она вошла, окруженная маленькими Тетерби. На ходу они

целовали ее и друг друга, целовали маленькую сестричку и кинулись целовать

отца с матерью, потом опять подбежали к Милли и восторженно запрыгали вокруг

нее.

Мистер и миссис Тетерби радовались гостье ничуть не меньше, чем дети.

Их так же неодолимо влекло к ней; они бросились ей навстречу, целовали ее

руки, не отходили от нее ни на шаг; они просто не знали, куда ее усадить,

как приветить. Она явилась к ним как олицетворение доброты, нежной

заботливости, любви и домашнего уюта.

- Да что же это! Неужто вы все так рады, что я пришла к вам на

рождество? - удивленная и довольная сказала Милли и даже руками всплеснула.

- Господи, как приятно!

А дети так радостно кричали, так теснились к ней и целовали ее, столько

любви и веселья изливалось на нее, такой от всех был почет, что Милли совсем

растрогалась.

- О господи! - сказала она. - Вы меня заставляете плакать от счастья.

Да разве я этого стою? Чем я заслужила, что вы меня так любите?

- Как же вас не любить! - воскликнул мистер Тетерби.

- Как же вас не любить! - воскликнула миссис Тетерби.

- Как же вас не любить! - веселым хором подхватили дети. И снова стали

плясать и прыгать вокруг нее, и льнули к ней, и прижимались розовыми

личиками к ее платью, и ласкали и целовали Милли и ее платье, и все им

казалось мало.

- Никогда в жизни я не была так растрогана, как нынче утром, - сказала

она, утирая глаза. - Я должна вам сейчас же все рассказать. Приходит на

рассвете мистер Редлоу и просит меня пойти с ним к больному брату Уильяма

Джорджу, да так ласково просит, точно я - не я, а его любимая дочь. Мы

пошли, и всю дорогу он был такой добрый, такой кроткий и, видно, так на меня

надеялся, что я поневоле всплакнула, до того мне стало приятно. Пришли мы в

тот дом, а в дверях нам повстречалась какая-то женщина (вся в синяках,

бедная, видно, кто-то ее прибил); иду я мимо, а она схватила меня за руку и

говорит: "Да благословит вас бог".

- Хорошо сказано! - заметил мистер Тетерби. И миссис Тетерби

подтвердила, что это хорошо сказано, и все дети закричали, что это хорошо

сказано.

- Мало того, - продолжала Милли. - Поднялись мы по лестнице, входим в

комнату, а больной уже сколько времени не шевелился и ни слова не говорил, -

и вдруг он поднимается на постели и плачет, и протягивает ко мне руки, и

говорит, что он вел дурную жизнь, но теперь от всего сердца раскаивается, и

скорбит об этом, и так ясно понимает греховность своего прошлого, как будто,

наконец, рассеялась черная туча, застилавшая ему глаза, и умоляет меня

попросить несчастного старика отца, чтобы тот простил его и благословил, а я

чтобы прочитала над ним молитву. Стала я читать молитву, а мистер Редлоу

подхватил, да как горячо, а потом уж так меня благодарил, так благодарил, и

бога благодарил, что сердце мое переполнилось и я бы, наверно, расплакалась,

да больной просил меня посидеть возле него, и тут уж, конечно, я с собой

совладала. Я сидела с ним, и он все держал меня за руку, пока не уснул;

тогда я тихонько отняла руку и встала (мистер Редлоу непременно хотел, чтобы

я поскорее пошла к вам), а Джордж и во сне стал искать мою руку, так что

пришлось кому-то сесть на мое место, чтоб он думал, будто это опять я взяла

его за руку. О господи! - всхлипнула Милли. - Я так счастлива, так

благодарна за все это, да и как же иначе!

Пока она рассказывала, в дверях появился Редлоу; он остановился на

мгновенье, поглядел на Милли, тесно окруженную всем семейством Тетерби, и

молча поднялся по лестнице. Вскоре он опять вышел на площадку, а молодой

студент, опередив его, бегом сбежал вниз.

- Добрая моя нянюшка, самая лучшая, самая милосердная на свете! -

сказал он, опускаясь на колени перед Милли и взяв ее за руку. - Простите мне

мою черную неблагодарность!

- О господи, господи! - простодушно воскликнула Милли. - Вот и еще

один. И этот меня любит. Да чем же мне всех вас отблагодарить!

Так просто, бесхитростно она это сказала и потом, закрыв лицо руками,

заплакала от счастья, что нельзя было не умиляться и не радоваться, на нее

глядя.

- Не знаю, что на меня нашло, - продолжал студент. - Точно бес в меня

вселился... может быть, это от болезни... я был безумен. Но теперь я в своем

уме. Я вот сейчас говорю - и с каждым словом прихожу в себя. Я услыхал, как

дети выкрикивают ваше имя, и от одного этого разум мой прояснился. Нет, не

плачьте, Милли, дорогая! Если бы только вы могли читать в моем сердце, если

б вы знали, как оно переполнено благодарностью, и любовью, и уважением, вы

не стали бы плакать передо мною. Это такой горький упрек мне!

- Нет, нет, - возразила Милли. - Это совсем не упрек! Ничего такого! Я

плачу от радости. Даже удивительно, что вы вздумали просить у меня прощенья

за такую малость, а все-таки мне приятно.

- И вы опять будете меня навещать? И закончите ту занавеску?

- Нет, - сказала Милли, утирая глаза, и покачала головой. - Теперь вам

больше не понадобится мое шитье.

- Значит, вы меня не простили? Она отвела его в сторону и шепнула:

- Пришла весточка из ваших родных краев, мистер Эдмонд.

- Как? Что такое?

- Может, оттого, что вы совсем не писали, пока вам было очень худо,

или, когда стало получше, все-таки почерк ваш переменился, но только дома

заподозрили правду; как бы там ни было... но только скажите, не повредят вам

вести, если они не дурные?

- Конечно, нет.

- Так вот, к вам кто-то приехал! - сказала Милли.

- Матушка? - спросил студент и невольно оглянулся на Редлоу, который

уже сошел с лестницы.

- Тсс! Нет, не она.

- Больше некому.

- Ах, вот как! - сказала Милли. - Уж будто некому?

- Но это не... - он не успел договорить, Милли закрыла ему рот рукой.

- Да, да! - сказала она. - Одна молоденькая мисс (она очень похожа на

тот маленький портрет, мистер Эдмонд, только еще краше) так о вас

тревожилась, что не знала ни минуты покоя, и вчера вечером она приехала

вместе со своей служанкой. Вы на своих письмах всегда ставили адрес

колледжа, вот она и приехала туда; я нынче утром ее увидала, еще прежде, чем

мистера Редлоу. И она тоже меня любит, - прибавила Милли. - О господи, и она

тоже!

- Сегодня утром! Где же она сейчас?

- А сейчас, - шепнула Милли ему в самое ухо, - она сидит у нас в

сторожке, в моей маленькой гостиной, и ждет вас.

Здмонд крепко стиснул ее руку и готов был сейчас же бежать, но она

остановила его.

- Мистер Редлоу так переменился - он сказал мне нынче поутру, что

потерял память. Будьте к нему повнимательней, мистер Эдмонд. Все мы должны

быть к нему внимательны, он в этом очень нуждается.

Молодой человек взглядом уверил Милли, что ее предупреждение не пропало

даром; и, проходя мимо Ученого к дверям, почтительно и приветливо

поклонился.

Редлоу ответил поклоном, исполненным учтивости и даже смирения, и

посмотрел вслед студенту. Потом склонился головою на руку, словно пытаясь

пробудить в себе что-то утраченное. Но оно исчезло безвозвратно.

Перемена, совершившаяся в нем под влиянием музыки и нового появления

Призрака, заключалась в том, что теперь он постоянно и глубоко чувствовал,

сколь велика его утрата, и сожалел о ней, и ясно видел, как непохож он стал

на всех вокруг. От этого ожил в нем интерес к окружающим и родилось смутное

покорное сознание своей беды, подобное тому, какое возникает у иных людей,

чей разум ослабел с годами, но сердце не очерствело и к чьим старческим

немощам не прибавилось угрюмое равнодушие.

Он сознавал, что, пока он все больше искупает благодаря Милли зло, им

причиненное, с каждым часом, который он проводит в ее обществе, все глубже

утверждаются в нем эти новые чувства. Поэтому, а также потому, что Милли

будила бесконечную нежность в его душе (хоть он и не питал надежды на

исцеленье), Редлоу чувствовал, что всецело зависит от нее и что она - опора

ему в постигшем его несчастье.

И когда Милли спросила, не пора ли им уже воротиться домой, к Уильяму и

старику Филиппу, он с готовностью согласился - его и самого тревожила мысль

о них, - взял ее под руку и пошел с нею рядом; глядя на него, трудно было

поверить, что он - мудрый и ученый человек, для которого все загадки природы

- открытая книга, а она - простая, необразованная женщина; казалось, роли их

переменились и он не знает ничего, она же - все.

Когда они вдвоем выходили из дома Тетерби, Редлоу видел, как теснились

и ластились к ней дети, слышал их звонкий смех и веселые голоса; видел

вокруг сияющие детские лица, точно цветы; на глазах у него родители этих

детей снова обрели довольство и любовь. Он всем сердцем ощутил простоту и

безыскусственность, которой дышало все в этом бедном доме, куда вновь

вернулось спокойствие; он думал о том пагубном недуге, который внес он в эту

семью и который, не будь Милли, мог бы распространиться и тлетворным ядом

отравить все и вся; и, быть может, не следует удивляться тому, что он

покорно шел с нею рядом и крепко прижимал к себе ее нежную руку.

Когда они вошли в сторожку, старик Филипп сидел в своем кресле у огня,

неподвижным взглядом уставясь в пол, а Уильям, прислонясь к камину с другой

стороны, не сводил глаз с отца. Едва Милли появилась в дверях, оба

вздрогнули и обернулись к ней, и тотчас лица их просияли.

- О господи, господи, и они тоже мне рады! - воскликнула Милли,

остановилась и ликуя захлопала в ладоши. - Вот и еще двое!

Рады ей! Слово "радость" слишком слабо, чтобы выразить то, что они

чувствовали. Милли бросилась в объятия мужа, раскрытые ей навстречу,

склонила голову ему на плечо, и он был бы счастлив весь этот короткий зимний



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: