(Рецепт от Макса Фрая)
В смысле, для тех, кто давным-давно собирается как-нибудь на досуге приобщиться к чайной культуре, но не знает, с чего начать. Ну и заодно для тех, кто однажды где попало непонятно что попробовал и не понял, в чем, собственно, фишка. Так часто бывает.
Тут такое дело. Все эти элитные китайские чаи (белые, желтые, зеленые, бирюзовые, красные и черные), о которых то и дело рассказывают знатоки и гурманы, отличаются от напитка, который рядовой европеец привык считать чаем, как, скажем, вино от воды. То есть и то и другое утоляет жажду, но воздействует на организм совершенно по-разному. Надеюсь, это понятно.
Я настоятельно не советую вам бежать в ближайшую лавку, приобретать там первый попавшийся дорогой чай и заваривать его дома. Ничего не выйдет, если вы не прирожденный гений, а очень мало шансов, что вы гений именно в этой области. Впрочем, даже гению необходимо знать ритуал, то есть некоторые технические подробности приготовления чая. И хорошая специальная посуда не помешает.
Поэтому правильно действовать так:
• При первой возможности пойти в специальный чайный клуб, в Москве их довольно много, в Питере тоже имеются; как обстоят дела в других городах и странах, не знаю, но надеюсь, что чайная жизнь есть уже практически везде.
• В чайном клубе необходимо нарваться на хорошего чайного мастера. Это самый важный момент. Чайный мастер должен быть магом (то есть обладать способностью изменять материальный мир по своей прихоти) или хотя бы колдуном (назубок знать ритуал), идеальный чайный мастер совмещает оба эти качества.
Что важно. Чайный мастер, который будет готовить вам чай, должен быть вам по-человечески симпатичен, иначе — деньги (обычно немалые) на ветер.
Еще хороший чайный мастер не должен по ходу дела слишком много трындеть про эзотерику. Обычно чем больше трындит, тем меньше толку, проверено не раз.
При этом на все ваши вопросы чайный мастер должен отвечать внятно, толково и — самое главное! — так, чтобы вы не чувствовали себя идиотами только потому, что не знаете чайной культуры. Невежество, помноженное на желание учиться, не изъян, а достоинство. А чайному мастеру, который заставляет клиента смущаться, стесняться, прятать глаза и руки, чувствовать себя дураком, место в «Макдоналдсе». Бегите от него прочь.
Пол, возраст, национальность и одежда чайного мастера значения не имеют. Я хочу сказать, что седобородый азиат в шелковом халате вовсе не обязательно приготовит чай лучше, чем юная европейская девица в шортах, хотя облик первого, безусловно, внушает доверие и настраивает на возвышенный лад.
Чтобы раз и навсегда приохотиться к чайной культуре, имеет смысл начинать знакомство с элитными чаями с каких-нибудь ярких сортов. Скажем, зеленый жасминовый или улун с молочным ароматом. Это, конечно, не обязательно, но так просто больше шансов, что чай вам сразу очень понравится. Самые тонкие и изысканные чаи неподготовленному человеку вообще чуть ли не водой кажутся. Гурманами становятся постепенно, понимание нюансов приходит с опытом.
Обучаться приготовлению чая лучше всего во время визитов в чайный клуб, наблюдая за действиями чайного мастера, который с удовольствием ответит на все ваши вопросы. Если чайный мастер на вопросы не отвечает, значит, он занимает чужое место. Махните на него рукой и поищите кого-нибудь другого.
Там же, в чайных клубах, обычно продается соответствующая посуда, чай разных сортов и прочие необходимые вещи. Некоторые люди уже после второго-третьего чаепития понимают, что могут распрекрасно делать все это сами дома. Некоторым надо больше времени. Наконец, некоторые понимают, что им все это счастье даром не нужно, и это тоже верное решение. На чае свет клином не сошелся, потому что есть еще мате. И кофе. И водка, в конце концов.
А рекомендовать заочно какие-то сорта чая решительно невозможно. Их нюхать надо, когда покупаешь. И вообще, сперва следует побольше всего перепробовать и узнать, что вам на самом деле нравится. В этом смысле чай ничем не отличается от других событий человеческой жизни.
Марина Воробьева
Крепкий чай
На даче как на даче. Стемнело, Славка заварила чай покрепче и села на веранде у окна. Хорошо, что окно смотрит на тропинку, и, если в калитку входят ночные гости из города, Славка сначала видит через цветные стекла веранды, как они проходят к двери, машут и улыбаются. Окно длинное, и можно почти минуту смотреть это цветное кино. Но дверь открывается, друзья громко смеются, со звоном вываливают на стол рюкзаки с бутылками и консервами. Теперь друзья уже не такие разноцветные и прекрасные, как на тропинке за окном веранды, и Славке хочется отмотать все назад, чтобы все вышли и попятились по тропинке к калитке, и опять вперед, и опять назад.
Сегодня гости так и не появились, только Ромка вернулся из города. Ромка проскочил от калитки до двери так быстро, что Славка не успела его рассмотреть, и он вошел в дом совсем не окрашенный, черно-белый и злой. Кинул сумку: «Разбери!» Долго мыл руки, сначала смывал с куска мыла, подобранного с пола, песок и налипшую муху, потом намыливал руки два раза, а потом кончилась вода в умывальнике и Славка налила еще из ведра.
Ромка сел за стол: «Чаю налей!» Славка поставила чайник, чтобы разбавить остывшую крепкую заварку кипятком. Ромка взял из ее рук фарфоровый чайник с заваркой, хлебнул из носика и поперхнулся.
— Славка! Ты сколько заварки положила?!
— Три ложки… столовые.
— А ты знаешь, сколько стоит сейчас чай? А ты знаешь, что у меня опять проблемы на работе и надо экономить?
— Но это заварка…
— Уходи!
— Но последняя электричка…
— …из моего дома!
Славка ничего не собирает, деньги и проездной на метро у нее в кармане, она выходит за калитку и бежит по поселковым улицам в сторону станции. Бежит так быстро, что поселковые собаки собираются в стаю и на бегу съедают подол Славкиной юбки, а она не замечает и все же вскакивает в последний вагон последней электрички.
* * *
Славка уже почти спит, когда электричка подъезжает к городу, и, вместо того чтобы войти сразу через переход в метро, Славка оказывается на улице. Садится на вокзальной площади на скамейку и закуривает. Мимо Славки проезжает танк. Потом еще один танк. И еще.
— Чего расселась? В городе война! — кричит ей танкист, высунувшись из люка.
— А кто враги? — равнодушно спрашивает Славка, затягиваясь сигаретой. Но танкист ее уже не слышит, а потом и вовсе падает с простреленной головой.
Славка, не бросая сигареты, бежит в переулок и встречает там своего бывшего из Лейпцига с перевязанной рукой и лучшую подругу из Америки в костюме бабочки. Из динамика, который висел над ними на кирпичной стене, вываливаются звуки вальса, и подруга в костюме бабочки танцует.
Славка внимательно смотрит на ее крылья. Крылья сделаны из папиросной бумаги, странно, что они не рвутся на ветру. Красивые крылья, но почему-то черно-белые. Вдруг Славка понимает, что и листья на деревьях серы не от ночной темноты.
Славка так долго и внимательно всматривается в окружающие предметы, что переулок расступается, чтобы не смущать Славку, и справа виден пустырь. А в конце пустыря цветное пятно светится. Славка идет на это цветное пятно.
Славка идет около часа, пока ей не надоедает. Тогда Славка садится и достает последнюю сигарету. Она сидит у веранды с цветными стеклами. Веранда похожа на ту, что на Ромкиной даче, только дома при этой веранде нет, зато на улице стоят столики. Наверное, кафе. Интересно, откуда оно здесь, думает Славка и садится за столик на улице. К ней никто не подходит, и Славке приходится подняться и топать на веранду, чтобы поторопить официантов, ей хочется пить. На веранде никого нет, зато на каждом столике стоит тяжелый чугунный чайник с кипятком. Славка открывает шкаф и находит несколько пачек заварки. Она открывает пачки одну за другой и потрошит их прямо в кипяток. Славка любит крепкий чай. Теперь можно сесть у окна и через цветные стекла рассмотреть посетителей, которые направляются в Славкино кафе. Пока посетители, прекрасные и разноцветные, идут по тропинке через пустырь, можно все придумать сначала. Теперь никто не изменит цвет, входя в Славкину дверь, и никто никогда не посмеет играть вальс.
— Маэстро! Польку-бабочку! — кричит Славка и думает: ох, знать бы еще, что это за полька-бабочка.
— Нет проблем, — подмигивает Славке невесть откуда взявшийся Маэстро и взмахивает палочкой.
Крепкий чай
Бухнуть в чайник побольше заварки, залить кипятком. Пить из носика.
Виктория Райхер
Миньян
Миньян (букв. «счет», «подсчет», «число») — группа из десяти взрослых мужчин, необходимая для общественного богослужения и ряда религиозных церемоний. Талмуд устанавливает число «десять», ссылаясь на ряд библейских стихов.
Еврейская энциклопедия
Часть первая
— А Рахель, дочка Элиэзера Рыжего, потом вышла замуж за сына Миры. Ты помнишь Рыжего Элиэзера, Менаше? Он торговал коврами на той улице, по которой никогда не ходила хромая Нехама, у нее там сын погиб в драке, помнишь? Драку-то ты должен помнить, о ней весь город говорил. Сын Нехамы напал с ножом на резника Иоава, нападать с ножом на резника — ты не находишь, что это идиотизм? Но он напал. И Иоав его зарезал, а кто бы его не зарезал на месте Иоава, если сын Нехамы сначала увел у него жену, а потом пришел его убивать? На мой взгляд, это глупость — сначала уводить у человека жену, а потом приходить его убивать. Если уж увел, сиди тихо, нет? Но сын Нехамы, ты же знаешь, он всегда был, бедолага, недалек…
Роза глубоко вздыхает и наклоняется, чтобы потрогать Менаше лоб.
— По-моему, опять жар, — озабоченно говорит она и нажимает на красную кнопку возле кровати. Никто не приходит. Роза встает, опираясь на палку.
— Опять болтают у себя. Вот скажи мне, Менаше, почему молодые женщины так любят поговорить? Что им уже есть сказать? Говорить должны старые, у них опыт и много свободного времени… Подожди минутку, я позову кого-нибудь.
В коридоре тихо. На полу ковер, поэтому Розино шарканье не очень слышно. На стенах висят картины, изображающие птиц.
— Птицы, — бормочет Роза, шаркая по коридору, — птицы, звери, гады морские… Хоть бы одного приличного человека нарисовали.
Она доходит до двери с табличкой «Дежурная сестра» и палкой стучится в дверь.
— Ау! Вы меня слышите там, или все уже насмерть заговорились?
Дверь распахивается, и на пороге возникает, потягиваясь, заспанная румяная Мири в мятом белом халате.
— Роза, Роза, чего ты кричишь? Ты знаешь, который час?
— Я-то знаю, который час, — отвечает Роза, — а вот тебе до этого не должно быть никакого дела. У тебя работа такая — не знать, который час. У Менаше снова температура.
— Опять? — Мири становится серьезней. — Сколько? Ты измеряла?
Роза презрительно пожимает плечами:
— Стану я измерять. Я рукой знаю.
Мири заходит в комнату и выходит снова, выкатывая за собой столик с лекарствами и шприцами.
— Роза, ты просто скандалистка, — весело говорит она. — Ты уже тут достала всех. То ты рукой знаешь температуру, то сердцем чуешь воспаление…
— А что, — Роза задирает подбородок вверх, — а и чую. Мой муж, не твой. У тебя-то самой муж есть?
— Как не быть. Есть.
— Да, ты сдобная, — одобрительно говорит Роза, оглядывая Мири с ног до головы, — мужу с тобой должно быть хорошо. Так неужели ты не чувствуешь, когда у него температура или что болит?
Мири катит тележку по коридору. Тележка катится мягко, стеклянные пузырьки неподвижны, только изредка легонько позвякивают.
— Я про сына такое чувствую. И про дочку. А про мужа — чего ему? Он здоров.
Роза идет за Мири так быстро, как может, но все равно отстает.
— Мужчина, Мири, — говорит она, — для женщины как ребенок. Ты все о нем знаешь, даже если он не говорит.
— Я работаю, — отвечает Мири, ввозя тележку с лекарствами в комнату, где лежит Менаше. — Мне не до того, чтобы ладонью температуру здоровому мужику измерять.
Мири берет Менаше за руку и, шевеля губами, считает пульс. Потом трогает ему лоб и ставит термометр. Через три минуты термометр пищит.
— Горит! — сообщает Роза. — Я же говорила.
— Да не то чтобы горит, — пожимает плечами Мири, глядя на термометр, — но и не то чтобы нет. Я дам жаропонижающее.
— Сделай укол, как в прошлый раз, — просит Роза. — От того лекарства, которое было до того, у него потом синяк был.
— Ладно, — соглашается Мири и распечатывает шприц.
После укола Менаше дышит спокойней.
— Эй, — окликает Роза в спину уходящую Мири, — спасибо тебе.
— Не за что, — оборачивается Мири от дверей, — спокойной ночи. Ты опять всю ночь тут будешь сидеть или к себе пойдешь?
— Температура упадет — пойду, — обещает Роза. — Всю ночь сидеть не буду, не тот у меня возраст — ночами сидеть.
Мири выходит, прикрыв дверь. Роза гладит худую руку Менаше, лежащую на простыне.
— Никуда я не уйду, не бойся, — говорит она. — Утренняя смена придет, тогда пойду. С тобой Дита посидит. Я же не досказала тебе. Когда Рахель выходила замуж, она должна была в этом ее странном белом платье, совершенно нескромном, спуститься прямо к жениху со ступенек магазина своего отца. Так? А Нехама — она же была двоюродной сестрой отца невесты. И что ей, по-твоему, было делать? Если на этой улице, значит, погиб ее сын и она по ней, разумеется, никогда не ходит — но по этой же улице пойдет под хупу ее племянница, и куда ей деться? Так Нехама вот что придумала. Она всегда была ненормальная, поэтому и придумывала выход из любого положения, ты же понимаешь. Она сказала — «не пойду по улице», и она по ней не пошла. Она пошла по ковру! Пришла к своему брату, Рыжему Элиэзеру, и говорит: «Дай мне два ковра!» Он сначала не понял, он всей семье регулярно дарил ковры, ты что, спрашивает, хочешь их сменить? А она ему отвечает — нет, я на свадьбу твоей дочери пойду по твоим коврам… Так и шла. Она шла, а двое ее детей от второго брака, Амир и Рони, перетаскивали эти ковры один за другим, чтобы хромая Нехама могла не ступать на землю. И все бы ничего, Менаше, но вот ты мне скажи: как она могла после всего этого спокойно забрать те ковры к себе домой и постелить в салон?
* * *
Ночь почти прошла. Скоро придет утренняя смена.
Мири зевает и тянется к расписанию — проверить, кто их меняет. Ага, Иланит и Нили. Иланит — это хорошо. А Нили молоденькая слишком.
— Я ее прошу вчера, — говорит Мири, продолжая изучать расписание, — подойди к этой парочке, Розе с Менаше, дай Розе попить, жарко. Так она меня спрашивает, представляешь: а разве Роза относится к нашему отделению? Она же вроде к ортопедии приписана, может, там и попьет?
Седая Полина, напарница Мири, качает головой.
— Бедная Роза, — говорит она. — Так и сидит с ним целыми днями, а?
— Сидит, — кивает Мири. — Спускается с утра на лифте из своего отделения и сидит. Разговаривает.
— Да, поговорить она мастер, — Полина ладонью массирует себе виски и трет глаза, — будто не видит, что он не понимает ничего.
Мири собирает в сумку мобильный телефон, зеркальце и губную номаду.
— А кто знает, понимает, не понимает? Он же не говорит. Кто его разберет.
— Когда я еще работала в России, — говорит Полина, не отрывая ладони от лица, — у нас была одна старая врач. Так она по выражению глаз полностью парализованного человека могла понять, что он чувствует.
— Я со своим сыном так могу. — Мири достает из сумки расческу и причесывается перед небольшим зеркалом, висящим на стене. — Он спит, а я из соседней комнаты знаю, что у него заболело что-нибудь. Ладно, полседьмого. Пойдем меняться. Пора.
* * *
Солнечный коридор еще пустой. Это «шахматный коридор»: пол в нем выложен черно-белой плиткой. По коридору туда-сюда, перешагивая длинными ногами через три-четыре клетки, ходит и кашляет Исайя.
— Реб Шае! — Из-за угла коридора появляется тощий Меир. — Молиться пойдешь?
— Нет, — не оборачиваясь, отвечает Исайя, продолжая измерять шагами коридор.
— Реб Шае, нехорошо! — укоряет Меир, осторожно переступая по клеткам. — Десятый нужен, миньяна нет.
— Доктора попросите.
— Доктор в вечернюю смену. С утра сегодня бабы.
Исайя закашливается, Меир пережидает. Как только наступает тишина, вступает снова:
— Реб Шае, пойдем молиться. Тебе же хорошо будет потом, доброе дело сделаешь — и себе, и нам. День без молитвы — что это за день? То ли жил, то ли нет. Мы ведь не дикие звери, без молитвы жить.
— Не витийствуй попусту, — надменно говорит Исайя. — Я занят.
Меир бросает быстрый взгляд в сторону лестницы.
— А я тебе скажу кое-что, — он понижает голос. — Ты пообещаешь пойти со мной молиться, а я тебе скажу кое-что.
— Что? — останавливается Исайя. — Ты ее видел, да? Ты видел Шейлу?
— Да, — кивает Меир, вставая на цыпочки, чтобы Исайя его лучше слышал. — Да, я ее видел.
— Когда?
— Вчера. И она сказала…
Меир прикрывает ладонью рот и смеется.
— Вот пообещаешь пойти с нами помолиться, тогда скажу.
— Так не могу я уйти-то, — почти миролюбиво объясняет Исайя, — я же ее пропущу.
— Не пропустишь, — шепчет Меир, сгибаясь так, что высокому Исайе приходится низко нагнуться к нему, — она с утра в парикмахерскую пошла.
Лицо Исайи выражает непонимание.
— В парикмахерскую? Зачем?
Меир хихикает тоненько, и шея его дрожит.
— Ты старый, Шае. Ты совсем старый пень. Зачем женщина ходит в парикмахерскую? Чтобы стать красивой!
— Ей не надо, — уверенно говорит Исайя. — Она и так красивая.
— Ты не только старый, ты еще и глупый. Любая женщина хочет стать красивее, чем она есть на самом деле. Ты что, забыл? У тебя что, жены не было никогда?
— Была, — признается Исайя. — Умерла. Пятнадцать лет назад.
— За пятнадцать лет у тебя высохли остатки мозга. — Меир сокрушенно качает головой, тихонько направляя Исайю в сторону лестницы. — Женщина пошла в парикмахерскую. Женщина хочет стать красивой. Что это означает?
— Что это означает? — Исайя смотрит на Меира сверху вниз и хмурит брови.
— Это означает две вещи. Во-первых, что ближайший час она сюда точно не придет. А во-вторых, что ты ей нравишься, глупый хрен!
— Нравлюсь?
— Нравишься.
— Я?
— Ты.
— А вот это мне абсолютно все равно, — величественно произносит Исайя, разворачиваясь в сторону лестницы. — Бог с тобой, религиозный фанатик. Пошли молиться. Может, вымолим себе чего-нибудь.
* * *
Шейла Майер смотрит в большое зеркало. Жаннин в длинном белом халате укладывает ей волосы феном.
— Не слишком пышно, — просит Шейла. — Я свои волосы знаю. Чуть переборщишь с феном — сразу клубятся, как взбитые сливки. А я делаюсь похожей на продажную женщину.
— Ну что вы, миссис Майер, — с горячностью спорит Жаннин, — вы у нас самая элегантная. И кожа, посмотрите, какая кожа. Почти никаких морщин.
Шейла складывает губы бантиком, посылая сама себе в зеркало воздушный поцелуй. И уточняет:
— На дешевую продажную женщину.
— У вас изумительные волосы, миссис Майер, — говорит Жаннин. — Я бы тоже хотела такие.
— У тебя не хуже. А если будешь делать два раза в день гимнастику для лица, то и морщин не будет.
Жаннин отводит руку с феном и с тревогой всматривается в свое отражение.
— У меня вроде пока и нет морщин.
— Ой, извини, ради бога, — смеется Шейла. — Я хотела сказать — в моем возрасте.
Жаннин причесывает ее маленькой расческой.
— Брови подправь, — напоминает Шейла.
— У вас сегодня что, свидание? — интересуется Жаннин.
— Посмотрим. — Шейла загадочно улыбается. — Если повезет, то да.
— А если не повезет?
— Значит, повезет завтра.
Жаннин заканчивает работу и под конец опрыскивает Шейлу духами.
— Вот и всё, можете идти на свое свидание.
— Кто же ходит на свидания с утра. Я вечером пойду.
Жаннин ахает:
— А режим?
Шейла смеется:
— А режим не пойдет.
Она идет по коридору, напевая про себя.
— Как вы легко ступаете, миссис Майер, — говорит ей проходящая мимо Иланит. — Как балерина.
— Я была большим начальником, — отвечает Шейла. — Начальники должны легко ступать. Иначе все будут думать, что у них нечистая совесть.
Отдалившись от Иланит, Шейла заворачивает в коридор мужской половины отделения и проходит мимо комнаты номер двадцать семь. Дверь комнаты закрыта.
Шейла тихонько идет до конца коридора. Разворачивается, идет в обратную сторону, притормаживает напротив двадцать седьмой комнаты и очень осторожно, придерживая себя за спину, садится на пол. И охает во весь голос.
Дверь моментально распахивается, и рядом с Шейлой вырастает Исайя.
— Шейла! Господи, что с тобой?
Она улыбается высокому Исайе снизу вверх:
— Привет. Я тут мимо шла. И, представляешь, упала.
— Ужас какой, — говорит Исайя и сияющими глазами смотрит на нее.
* * *
Кровать Менаше поставлена так, что до полудня солнечные лучи из окна ложатся ему на грудь.
— Он, когда спит, иногда хрипит. А если нет — то дышит настолько тихо, что мне приходится ему к губам зеркало подносить, — негромко говорит Роза вошедшей Дите. Дита крупная, она тяжело ступает, пол под ней скрипит, и Роза смотрит с неодобрением. — Ты шумишь.
— Глупости, — басом отмахивается Дита. — Кому я тут мешаю.
— Нам, — кротко говорит Роза, поглаживая плечо Менаше. — Мы спим.
Дита усаживается на стуле и вынимает вязание.
— Роза, на тебе лица нет. Ты когда спала в последний раз?
— Я каждую ночь сплю! — возмущается Роза.
— Вот я попрошу кого-нибудь тебе давление измерить. — Дита звучит так, будто угрожает, но смотрит она тревожно. — Ты те таблетки пьешь?
— Пью, — моментально отвечает Роза. — Каждый день.
— Сколько раз в день?
— Четыре.
— Сколько-сколько?
— Ну… два.
— Роза… — в голосе Диты слышится усталость. — Роза, какого цвета те таблетки?
— Какие таблетки, Дита?
— О которых мы говорим. Которые ты пьешь каждый день.
Роза задумывается. Думает она долго, Дита успевает развернуть вязание, вынуть спицы и немного провязать.
— Синие. То есть нет. Белые.
— Ты уверена?
— В чем?
— В том, что они — синие. Или белые.
— Кто синий, Дита?
Дита начинает смеяться. От смеха у нее трясутся полные щеки, и она делается похожей на лающего бульдога. Роза смеется вместе с ней.
— Ты… — с трудом выговаривает Роза сквозь смех, — ты, когда смеешься… похожа… на лающего бульдога…
— Почему на лающего? — обижается Дита. — На смеющегося уж тогда.
Роза успокаивается, бледными пальцами вытирая слезящиеся глаза.
— Бульдоги не умеют смеяться. Они собаки.
— Собаки, Роза, всё умеют, — нравоучительно говорит Дита, снова берясь за спицы. — У тебя просто никогда не было собак.
— Не было, — соглашается Роза. — Но зато у нас была собственная лягушка. Она жила в саду.
— Так, всё, с меня хватит. — Дита машет рукой. — Сейчас ты скажешь, что эта лягушка умела разговаривать, а через пять минут я поверю, что ты ее поцеловала и она превратилась в принца. Иди спать.
— Иду, — соглашается Роза. — Но лягушка у нас действительно была.
— А что с ней стало потом? — с подозрением спрашивает Дита и косится на Менаше. — Ты же не хочешь сказать мне, что он…
Роза останавливается в дверях и тоже смотрит на Менаше.
— Я бы с радостью тебе это сказала, — говорит она неожиданно грустно. — Но она жила у нас через шестьдесят два года после того, как мы с Менаше поцеловались в первый раз.
* * *
В десять — обход. Дежурит доктор Фаина — подтянутая, прямая, с красивым немолодым лицом. С ней ходят высокая размашистая Иланит и Нили, у которой на груди, над кармашком белого халата, вышито «Нили» зеленым мулине.
— Доброе утро, — здоровается доктор Фаина.
— И тебе, — басом соглашается Дита, шевеля спицами и губами считая петли.
— Что ты вяжешь? — спрашивает доктор, приближаясь к кровати, на которой лежит Менаше.
— Свитер, — неохотно отвечает Дита и сворачивает вязанье. — Проверь, что там с ним, ладно? Роза говорила, ночью температура была.
Доктор Фаина кивает и приближается к Менаше.
— Пролежни лечим, — подходит Иланит, — но пока безуспешно.
— Вижу, — вздыхает доктор Фаина, открывая Менаше и разглядывая ярко-красные пятна у него на боку. — Не помогает. Ладно. Я выпишу ему другую мазь.
Она диктует, Иланит записывает, Дита слушает, приоткрыв рот. Доктор Фаина прикрывает Менаше простыней и поворачивается к двери.
— А что мне ей сказать? — останавливает ее Дита. — Она же спросит.
— Скажи… — доктор Фаина мнется. — Скажи, чтоб зашла ко мне. Она когда придет?
— Днем должна. Я ее спать отправила, она не спит совсем.
— Не спит — это плохо, — задумчиво говорит доктор Фаина, глядя мимо Диты, — может, ей снотворное выписать? Чтоб спала?
Дита сокрушенно качает головой:
— Ты, конечно, можешь выписать. Но пить его она не будет.
— Почему?
— А я знаю? — Дита пожимает обширными плечами. — Она не верит в таблетки. Говорит, пока жив Менаше, я не умру. А потом — какая разница?
Нили негромко вздыхает. Зеленое вышитое «Нили» поднимается и опускается на ее груди.
— Передай ей, пусть зайдет ко мне, — повторяет доктор Фаина и выходит.
Стоит ей зайти за угол коридора, к ней подходит Роза, тяжело подволакивая ноги.
— Доброй утро, — осторожно говорит она.
— Доброе утро, — здоровается доктор. — Ты почему не спишь?
— А почему я должна спать? — кротко удивляется Роза. — Я же не сова, чтобы спать днем.
Доктор Фаина берет Розу под локоть.
— Ты как себя чувствуешь в последнее время?
— Отлично, — заверяет ее Роза, — а вот Менаше ночью, ты знаешь…
— Знаю, да. Я видела. У него пролежни не проходят, уже начали образовываться пузыри.
— Ты не видела, какие пузыри были у моего дяди Яцека, — оживляется Роза, — я как сейчас их помню. Он двадцать лет лежал в постели, у него был диабет и не было обеих ног. Так вот, таких пузырей, какие были у него, я никогда в жизни не видела. И на боках, и на животе, и…
— Роза, — мягко говорит доктор Фаина, — это очень нехорошие пузыри.
— А я что говорю, хорошие, что ли? Я и говорю тебе, двадцать лет у моего дяди Яцека были такие вот нехорошие пузыри, и все двадцать лет…
— Ты таблетки пьешь, которые я тебе выписала? — спрашивает доктор Фаина.
Роза с готовностью кивает, смотрит на доктора секунду и отвечает:
— Нет.
— Вот за что я тебя люблю, Роза, — говорит доктор Фаина, — это за то, что ты никогда не врешь.
— Выпиши ему какую-нибудь другую мазь, — просит Роза. — У него температура, ему больно. Из-за этого ему снятся плохие сны.
— Я не думаю, что ему снятся плохие сны. Но мазь выпишу, хорошо. А ты все-таки иди поспи.
— Пойду, ага, — соглашается Роза.
— Правда?
— Кривда.
Доктор Фаина смеется:
— В этом доме только от тебя и услышишь такие слова.
— Ужас, да? Меня Менаше всю жизнь за язык ругает. Роза, говорит, ты со своим языком когда-нибудь доберешься до ада. А знаешь, что я ему отвечаю?
— Что?
— Что уж в аду-то мне точно найдется с кем поговорить…
* * *
У Ханы боли с утра, и она лежит в постели. Рядом Стив, читает ей вслух английский детектив. Он, как обычно, сидит с прямой спиной и держит книгу далеко от глаз.
— Хорошо знать иностранные языки, — говорит Мири, ввозя тележку с лекарствами и поправляя волосы при виде Стива. — Я вот даже французского толком не знаю, хотя мои родители и пытались меня научить. А уж английский, так вообще…
— А у меня с ивритом до сих пор проблемы, — извиняющимся тоном говорит худощавый Стив. — И еще у меня акцент. Сразу видно, что я — американ.
— Американец, — смеется Мири. — «Американ» звучит как «орангутан».
— Что такое «орангутан»? — интересуется Стив.
Хана открывает глаза.
— Стив, орангутан — это такая обезьяна, — говорит она и закрывает их снова.
— Большая? — интересуется Стив.
Мири задумывается.
— Да, довольно-таки большая.
— Тогда ладно, — соглашается Стив. — В конце концов, все мы более или менее большие обезьяны.
— Я — нет! — Мири встряхивает пышными волосами.
— Ты — маленькая обезьяна, — не спорит Стив. — И хорошенькая.
Мири меряет Хане давление и делает укол.
— Боли с утра ослабевали? — спрашивает она вполголоса у Стива.
— Нет, — говорит Стив прежним извиняющимся тоном. — И обезболивающего осталась последняя ампула.
— Я скажу врачу.
Мири выкатывает тележку. Стив смотрит на часы и наклоняется к лежащей Хане.
— Хана… Мне пора.
Хана опять открывает глаза.
— Ты так часто сюда приходишь, Стив. Ты устал.
— Я не устал, — протестует Стив. — Это не работа — приходить и читать тебе английский детектив. Это удовольствие. Кайф.
— Тоже мне кайф — сидеть с умирающей старухой.
— Хана, перестань. Когда ты станешь умирающей старухой, я приду и скажу тебе об этом. А пока ты просто болеешь, в этом нет никаких трагик.
— Трагедий.
— Трагедий тоже нет.
Мири катит тележку по коридору. Нили идет за ней.
— Мири, а этот американец — кто он нашей Хане? Она же не американка.
— Приемный сын, — машинально отвечает Мири, занятая своими мыслями.
— Как интересно! — изумляется Нили. — Он сирота?
Мири качает головой. Волосы у нее снова растрепались.
— Нет, просто, когда ему было семнадцать лет, он приехал один учиться и жить в Израиль. Это было в семьдесят втором году. Вся его семья осталась в Америке, а Хана с мужем жили в кибуце и стали ему «усыновляющей семьей». Ты же понимаешь, когда парень один живет в стране, это тяжело. Ему некуда ездить на субботу из университета и все такое. Стив ездил к Хане. Вот так и ездит, как видишь, до сих пор.
— А другие родственники у нее есть?
— Муж умер, есть сестра. Да ты ее видела — Мириам.
— Это та, что все время рыдает, что ли? — неодобрительно уточняет Нили. — Та зануда?
— Родственники разные бывают, — уклончиво отвечает Мири. — Ты укол Шварцман делала?
— Которой? Доре делала, Гите нет.
— Пойди сделай. Надо до пяти.
— Слушай, а почему у них одна фамилия, у Доры и у Гиты? Родственницы?
— Да нет, просто однофамилицы. Они, по-моему, даже не знакомы. Ты идешь?
— Иду, иду, — отмахивается Нили, оставаясь на месте.
Стив держит Хану за руку, прощаясь.
— В следующий раз я испеку ореховый пирог. Такой, как ты любишь. Может, ты хоть тогда повеселеешь.
— Необязательно тебе так напрягаться, — устало говорит Хана. — Необязательно печь мне пироги.
— Обязательно, — упрямится Стив. — Я обещаю.
— Не обещай, — требует Хана. — Ничего не обещай. Вдруг у тебя не выйдет на этой неделе, а на следующей я уже умру?
— Обещаю, — настаивает Стив. — Придется тебе не умирать до следующей недели.
— Я не могу тебе этого обещать. Поэтому и ты не обещай мне ничего.
— Обещаю, — повторяет Стив. — И не говори глупостей, — говорит он с порога и быстро выходит.
— Как ты думаешь, сколько ей осталось? — шепотом спрашивает Нили у доктора Фаины, делающей записи в журнале за стойкой.
— Нили, пойди сделай укол Гите Шварцман, — громко говорит Фаина. — До свиданья, Стив.
— До свиданья, доктор, — отвечает Стив.
— Завтра придешь?
— Завтра нет. Завтра очередь Мириам. Я приду послезавтра и принесу ореховый пирог.
— Ты умеешь печь пироги? — восхищается Нили. Ей нравится Стив.
— Да, — он приветливо улыбается. — А еще — стирать белье, гладить брюки и стрелять в цель.
— Звучит как реклама. Собираешься сделать мне предложение? — хихикает Нили.
— К сожалению, не могу, — учтиво отзывается Стив. — Я гей, и у меня есть бойфренд. Всего хорошего, доктор. Счастливо, Нили.
И аккуратно прикрывает дверь.
* * *
Обходы, уколы, родственники, разговоры. В середине месяца становится прохладно, сидящие в парке старушки кутаются в шали.
Доктор Фаина уходит на вечерний обход. С ней идут Мири и пришедший на ночную смену доктор Шауль Штайнер. Нили ждет в комнате медсестер.
До конца обхода она успевает смыть косметику с глаз и снова их накрасить.
— Серебристые тени были лучше, — замечает Мири, включая чайник. — А от коричневых у тебя такой вид, будто под глазами синяки.
— Это стиль такой, — протестует Нили. — Называется «женщина с горчинкой».
— Я бы назвала его «женщина с морщинкой». — Мири кладет чайные пакетики в две одинаковые чашки, добавляет сахар. Одну чашку ставит перед Нили, другую оставляет себе, садится в кресло и с удовольствием отпивает горячий чай. Вытягивает ноги.
— Слава богу, сегодня тихо. А то у меня уши уже болят. Вчера я с утра работала, так там такое было!..
— Какое было? — удивляется Нили. — Мне ничего не рассказали.
— Не успели, ты же только что пришла. А вот если бы пошла со мной на обход, вместо того чтобы глаза тут красить…
— Ну расскажи уже! — требует Нили.
Мири делает еще глоток.
— Шварцман с утра умерла.
— Дора?
Мири кивает.
— В том-то и дело, что Дора. Она умерла под утро, в восемь пришел раввин, приехали ребята из похоронной конторы, врачи, персонал, ну ты понимаешь. Беготня. А вчера тут была дочка другой Шварцман, Гиты. Она передавала матери одежду и забыла отдать шерстяную кофту. Не вытащила из сумки, бывает. А Гита вечно мерзнет и жалуется на сквозняки. И вот с утра, перед работой, ее дочь решила заскочить и закинуть эту чертову кофту сюда. Времени у нее почти не было, и потом, ты же знаешь Гиту Шварцман — к ней на пять минут зайдешь, через пять часов выйдешь. Она любит поговорить. А у ее дочери не было перед работой пяти часов, да они еще и виделись накануне. Поэтому дочь забежала в холл, поймала уборщика, отдала ему кофту и сказала: «Передай это Шварцман, хорошо?» Уборщик сказал «хорошо», и Гитина дочь убежала.
— И что он сделал с этой кофтой?
— Он ее взял, пошел на второй этаж и спрашивает: «У вас тут Шварцман есть?» А ее хоронят с утра! Толпа стоит, кто-то плачет, Дору еще не увезли. Тут притаскивается уборщик с шерстяной кофтой и сует ее, мол, срочно просили передать. Дежурила Иланит, и она почему-то решила, что кому-то в семье страшно важно, чтобы Дору увезли хоронить именно в этой тряпке.
— Так в похоронном бюро все равно разденут! — удивляется Нили.
— Ну, там-то разденут, но дотуда ее нужно в чем-то довезти. Она в халате была. А уборщик не стал разбираться, ему сказали «кофта», «Шварцман» и «второй этаж», он и сделал все как сказали: взял кофту и отнес ее Шварцман на второй этаж. И не его вина, что там балаган — Шварцман умерла, ей передали кофту, умерла не она, но ее хоронят…
— И чего?
— Чего-чего. Кофту надели, Дору увезли. А днем в отделение звонит Гитина дочь. К телефону подходит Иланит и на вопрос: «Где та кофта, которую передали Шварцман?» — честно отвечает: в похоронном бюро.
Гитина дочь пугается, но пытается держать себя в руках и задает логичный вопрос: почему кофта в похоронном бюро? А Иланит отвечает ей — так ведь вы просили именно в этой кофте отвезти маму хоронить…
Нили хихикает, расплескивает чай и взвизгивает, хватаясь за коленку.
— Я из-за тебя обожглась!
— Из-за меня? — фыркает Мири. — Ладно, пей свой чай.
— А что дальше-то было? — Нили трет коленку.
— Примчалась Гитина дочь, шумит, гремит, где мама, что случилось, почему похоронное бюро… Кричит в коридоре на Иланит, рыдает, ругает наше отделение, требует директора… К маме, что характерно, не заходит. Сразу к директору, ага. А на ее голос выходит Гита. Она как раз прилегла передохнуть, и ее разбудили вопли дочери, которая рыдает, почему без нее похоронили маму.
— С ума сойти, — Нили смеется в голос, — ну она успокоилась хотя бы, когда увидела, что Гита вполне жива?
— Если бы, — вздыхает Мири. — Она заорала еще громче. Потому что ее по-прежнему