Мысль о побеге из белогвардейского плена не покидала нас с первого дня ареста. Но условия тюремного режима в Печенге не позволили осуществить побега. Ждали более удобного случая, который представился только весной 1919 года, когда нас перевели в мурманскую тюрьму и стали выводить на работы. 29 мая заключенных нашей камеры вывели на работу по очистке двора английского военного госпиталя. Нас разбили по 5-6 человек и к каждой группе приставили конвоира из англичан. Во время работы наш конвоир отошел к стене соседнего помещения. Воспользовавшись отсутствием его, я и товарищи С. и Н. бросились бежать. Перед нами простирались топкие болота с мелкими кустарниками и высокими кочками. Под тающим снегом стояла вода. Ноги промокли выше колен... Скоро я выбился из сил и упал. На помощь подоспел товарищ, который ползком увлек меня за собой. Но вот ко мне вернулись силы, и мы, взяв направление на север, снова бросились бежать, пока не укрылись за ближайшей скалой. К вечеру первого дня ушли далеко в лес, затем направились вдоль Кольского залива. В двенадцати километрах от Мурманска наткнулись на морской пост, который, как оказалось, имел склад для снабжения тральщиков рыболовным имуществом. Товарищ вспомнил, что ранее тут работал один из его знакомых. Соблюдая предосторожность, решили проверить. Оказалось, земляк продолжает службу на этом посту. Мы попросили его оказать нам содействие. Тот принес нам около двух килограммов белого хлеба. При встрече на следующий день он сообщил нам, что ночью, после нашего побега, на пост к ним явилось несколько конных контрразведчиков, которые произвели тщательный обыск и сказали, что они разыскивают трех бежавших из тюрьмы. Контрразведчики уехали обратно несолоно хлебавши. При помощи этого же моряка мы установили связь с мурманскими рабочими.
Но остаться в Мурманске на нелегальном положении мы сочли невозможным. Решили во что бы то ни стало проникнуть через фронт в Советскую Россию. К вечеру следующего дня я получил от товарища П., с которым хорошо познакомился в тюрьме, и от других мурманских работников два мешка продуктов, ружье винчестер с 75 патронами и 600 рублей. На четвертый день побега, минуя Мурманск, мы двинулись в южном направлении в дальнейший путь. Без компаса итти в необжитой лесной местности опасно. Поэтому мы решили придерживаться линии железной дороги, держась направления на Петрозаводск. Дошли до реки Колы - в десяти километрах от Мурманска. Неприветливо встретила нас Кола. Железнодорожный мост охранялся интервентами. Без пропуска пройти через мост было немыслимо. Свернули в лес и стали разыскивать средства переправы. Долго шли пустынным берегом Колы, но ни лодки, ни плота не нашли. Решили соорудить плот. Топора, веревок или гвоздей у нас не было. Нашли вершину срубленного дерева, обрубок метров в пять, поленницу дров и все это принесли к берегу. Для скрепления плота использовали веревки наших двух мешков с продуктами, оборвали рубцы подолов своих рубах. Дрова послужили настилом плота. При всех трудностях плот все же сделали. Не без приключений, но благополучно переправились на плоту через Колу. Разложили костер, обогрелись, обсушили одежду и пошли дальше.
Первые четыре ночи провели без сна, укрываясь днем в расщелинах скал. За ночь, после переправы через реку, мы прошли более двадцати километров. Главная опасность как будто миновала. Теперь можно отдохнуть. Под утро вблизи железной дороги наткнулись на пустующий барак. Убедившись, что вокруг никого нет, поднялись на чердак и крепко заснули. Отдохнув, двинулись в дальнейший путь. Через два дня нам пришлось переправляться через речку шириной в 7 метров. Притащили на берег вершину срубленного дерева и перекинули ее через русло речки. При переходе по дереву я зацепился за сук, свалился в воду и утопил ружье. С трудом извлекли ружье из воды и пошли дальше. Мы всячески избегали встреч с людьми. Поэтому шли по ночам, а днем укрывались и отдыхали. Путь наш то уклонялся к финской границе, то выходил на побережье Белого моря. Позади - около 300 километров, пройденных в исключительно тяжелых условиях. Чтобы пройти это расстояние, нам понадобилось 13 дней. Запас продуктов подходил к концу. Вот уже второй день, как мы ничего не ели...
Позади остались Мурманск, станция Хибины (ныне гор. Кировск), а затем станция и озеро Имандра. Желая сократить путь, мы пошли по направлению на Кандалакшу, где до ареста я имел товарищей по работе и всегда мог рассчитывать на их помощь. Но до Кандалакши нужно еще итти двое суток, а уже наступал третий день нашего голодания...
Выбившись из сил, мы прилегли отдохнуть и, не выставив дежурного, заснули. Сон наш прервался шорохом и хрустом ломавшихся прутьев. Что бы это? В четырех-пяти метрах от себя увидели оленя. Спутники предложили мне убить его. Я вскинул ружье. Но потом, к удивлению товарищей, опустил его, так как увидел на лопатке оленя тавро "Р". Очевидно он принадлежал какому-либо бедняку.
Пройдя еще километра три, набрели на избушку лопаря, к которой привлек нас лай собаки. Вышел хозяин избушки. Мы подошли к домику и после обычных приветствий попросили хозяина дать нам чего-нибудь поесть. Хозяин плохо владел русским языком, но отлично понял, чего мы хотим. После обычных расспросов гостеприимный хозяин достал порядочный кусок оленьего мяса и поджарил его на огне. Насытившись, мы предложили хозяину деньги, но он наотрез отказался взять вознаграждение. Поблагодарили его за гостеприимство и пошли дальше. На рассвете следующего дня вышли на линию железной дороги, у разъезда около станции Нива. Подвигаясь около дороги, мы нашли три круга телеграфной ленты. Никто из нас не знал азбуки Морзе, и поэтому не могли прочесть содержания ленты. Решили использовать ленту для агитации среди железнодорожных рабочих, которые неподалеку ремонтировали путь. На кусках ленты писали большевистские лозунги с призывом к свержению интервентов и белых. Лозунги развесили на сучья деревьев, вдоль полотна дороги. Отойдя несколько, мы увидели, как группа рабочих, увидев ленту, подошла к ней; затем один из них осторожно снял, прочитал написанное и спрятал в карман.
Не доходя до Кандалакши, наш товарищ Н. выразил желание пойти к своим родным, проживавшим вблизи от финской границы, и там ожидать прихода красных. Мы не возразили и распрощались с ним.
... Вот мы и в Кандалакше. Последний раз я был здесь более одиннадцати месяцев тому назад. Находясь в тюрьмах, я не мог знать, что происходит с моими товарищами в Кандалакше. Воспользовавшись адресом, мы зашли в квартиру жены арестованного товарища И. Женщина очень хорошо нас встретила и подробно интересовалась, как нам удалось освободиться из плена и каторги, где ее муж и что с ним...
Весь день провели в ее квартире. Здесь состоялась моя встреча с товарищем, работавшим в то время в железнодорожном депо. Товарищ сообщил о нас единомышленникам, а к вечеру состоялось нелегальное собрание нашей большевистской группы.
Один из участников собрания, кондуктор железной дороги, высказался за немедленное вооруженное восстание в Кандалакше, рассчитывая на поддержку рабочих. Но это предложение было необоснованно, преждевременно, так как сторонники советской власти в Кандалакше имели всего-на-все два револьвера и четыре винтовки, тогда как здесь же стояло более двух рот вооруженных до зубов интервентов. Мы разубедили кандалакшских товарищей и посоветовали им готовить силы для более серьезного удара по интервентам во время их отступления: поджечь мосты и кое-где разрушить полотно железной дороги. Частично это и сделали кандалакшские товарищи, оказав помощь Советской республике.
Товарищи достали нам продуктов на дорогу и проводили из Кандалакши через мост Беломорского залива. Теперь мы шли к станции Кемь. Ее пришлось обходить, так как на железнодорожном мосту через реку Кемь стояли часовые интервентов. Намереваясь войти в село Поддужемье (в 19 км от ст. Кемь), мы заблудились в болотах. К несчастью, скоро наступила ночь. У нас не осталось ни грамма хлеба. Последний день прожили голодом, и ночевка на болоте была безотрадна.
На следующий день вышли на берег Кеми. До села Поддужемья добрались на рыбацкой лодке, в которую нас посадили плывшие две крестьянские девушки. На пути в Поддужемье в лодку попросился какой-то карельский солдат с винтовкой. Нам не хотелось, чтобы он сел в лодку, но девушки опознали в нем своего соседа и взяли его. Солдат оказался не из любопытных. И, как только мы добрались до села, он ушел от нас. В Поддужемье нас встретил хозяин лодки, отец девушек, и пригласил в свой дом с вывеской "Земская станция". Сначала этот прием не внушал подозрения. Хозяин распорядился согреть для нас самовар, а сам тем временем вышел из дому. Через 10-15 минут он вернулся... с милиционером. Тот потребовал наши документы. Я подал проходное свидетельство, добытое на ст. Энгозеро на имя освобожденного из тюрьмы некого Типикина, а товарищ С. дал удостоверение на английском языке с его фотокарточкой о том, что он, заподозренный в большевизме, высылается из Англии в качестве арестованного в Северную область России. Документы эти у нас отобрали для предъявления английскому коменданту. Милиционер отправился к коменданту - английскому офицеру, а хозяину дома приказал наблюдать за нами.
Понимая опасность положения, мы вышли из дома и бросились бежать по дороге на Кемь. Погони не было. Скрылись в лес и на рыбацкой лодке перебрались через реку Кемь.
Голод давал себя знать. Двое суток мы ничего не ели. Грибов и ягод в лесу еще не было. На третий день добрались до разъезда вблизи ст. Сорока и при помощи одного железнодорожного рабочего купили килограмм хлеба. Пройдя второй разъезд после ст. Сорока, взяли направление на Сумский посад. Фронт белых по железнодорожной линии находился у ст. Медвежья-Гора. Красная армия теснила врага в этом направлении, и поэтому белоинтервенты сосредоточили здесь главные силы. Мы узнали, что на онежском участке фронта наступило временное затишье, и заключили, что в этом месте нам легче проникнуть через фронт в Советскую Россию.
На сороковой день после побега из Мурманской тюрьмы мы прошли 900 километров и добрались до села Подпорожья. В 40 километрах отсюда - фронт. Через два дня мы могли быть в Советской России.
Но случилось иное. В Подпорожье мы зашли в один дом, чтобы достать продуктов. Через несколько минут в дом вошли два вооруженных милиционера, арестовали нас. К вечеру того же дня нас доставили в Онегу и водворили в уездную тюрьму, а через два дня отправили в Архангельск.
10 июля 1919 года привезли нас в Архангельск и доставили в контрразведку. Принял нас начальник контрразведывательного отделения Чайников. Перед допросом он набросился на нас с кулаками, угрожая расстрелом. Он принял нас за советских разведчиков, пойманных в полосе военных действий, и поэтому был чрезвычайно жесток. Ни обыск, ни допрос с избиениями не дали Чайникову нужных ему результатов. На вопрос Чайникова: "Кто вы?" - мы ответили:
- Рабочие Мурманской железной дороги, работали на 8-м участке пути у инженера Тимофеева.
Инженера Тимофеева я знал еще до ареста и, не полагаясь на его лояльность, указал это для того, чтобы выиграть время. Чайников задал еще несколько вопросов. Мы ответили, не выдав себя.
Затем он приказал отправить нас в тюрьму. В Архангельской губернской тюрьме нас посадили в 27-ю одиночку, являвшуюся камерой смертников, о чем красноречиво говорили даже ее стены.
Через два дня вызвали на допрос к следователю, у которого мы подтвердили показания, данные в контрразведке. После этого допроса нас перевели в 11-ю одиночку, куда на следующий день посадили шпика, заставлявшего нас постоянно быть настороже. Шпик пробыл с нами неделю, потом его убрали от нас под предлогом перевода в другую камеру.
В дни решающих побед Красной армии над Колчаком мне, как и сотням других товарищей, пришлось сидеть в застенках Архангельской губернской тюрьмы. Вести о поражении Колчака и победах Красной армии дошли и до нас, заключенных. Иногда эти вести передавали нам некоторые из благосклонных к нам младших надзирателей тюрьмы, а чаще всего из газет, попадавшихся нам в виде оберток передач, или из газетных обрывков, добываемых в мусорных ящиках.
Наказание карцером в тюрьме было введено в систему. В карцере стоял вечный холод, сырые стены его были покрыты плесенью. В карцер сажали заключенных в одном белье. Пробывших в темном карцере 14 суток выводили (чаще всего выносили) оттуда тяжело больными. Товарищи по камере рассказывали мне, что двое заключенных, отсидевших в темном карцере 14 дней, были выпущены психически больными. Мне тоже пришлось пробыть в карцере трое суток за то, что во время оправки камер я, проходя коридором, подошел к дверному очку соседней камеры и перекинулся парой слов с сидевшими там моими товарищами.
ВЫСТРЕЛЫНА МХАХ
Архангельская контрразведка поставила своей целью - во что бы то ни стало выловить и расстрелять всех, кто даже словом посмеет критиковать "северное правительство", тем более - игнорировать его распоряжения, и не будет уважать англо-французское командование. Вскоре на почве "неуважения к союзникам" начались массовые аресты и расстрелы. Характерен случай с арестом и расстрелом товарища Мальцева-Николаенко. 16 июля 1919 года около четырех часов дня в нашу камеру впустили новичка, одетого в матросскую летнюю рубашку. Это был украинец Мальцев-Николаенко, по профессии часовых дел мастер, немного занимавшийся живописью. Несколько последних лет он прожил в Архангельске.
Вот что рассказал нам Мальцев об аресте его. Незадолго до ареста, около 12 часов дня в его квартиру вошли двое англичан. Один из них - полковник, другой - сержант. Сержант сказал Мальцеву, что полковник хочет приобрести копию картины "Лунная ночь в окрестностях Петербурга", висевшую в квартире Мальцева. Хозяин ответил, что продать картину он не может и скопировал ее для себя. Полковник предложил за картину любую цену. Мальцев не согласился. Полковник со злобой швырнул недокуренную сигару и вышел из квартиры. Через час на квартиру к Мальцеву пришли два контрразведчика и арестовали его. Контрразведка обвинила Мальцева в сочувствии большевикам и заключила его в тюрьму.
Через сутки, ночью с 17 на 18 июля, когда мы легли спать, в коридоре тюрьмы послышались шаги вошедших солдат и стук прикладов. Обычно такие посещения тюрьмы солдатами сопровождались расстрелами кого-либо из заключенных.
Щелкнул замок нашей камеры. На пороге появился помощник начальника тюрьмы со старшим надзирателем Мамаем и группой солдат. Никто из нас не знал, чья сегодня очередь, но каждый отлично понимал, что без расстрела не обойдется. Помощник начальника тюрьмы назвал фамилию Мальцева. Тот быстро проснулся и на приказ - одеваться - недоуменно спросил:
- Куда?
Помощник начальника тюрьмы издевательски ответил:
- Разве не знаешь, куда водят в 12 часов ночи?..
При выходе из камеры Мальцев громко произнес:
- Прощайте, товарищи!
Оставшиеся дружно ответили ему:
- Прощай, товарищ Мальцев!
Проходя по коридору, Мальцев повторял прощальные слова против каждой камеры.
Его ввели в тюремную контору, где заседал военно-полевой суд. Не прошло и 20 минут, как его вывели из конторы с закинутыми за спину руками в наручниках, втолкнули в автомобиль и вывезли на Мхи. Вскоре до нас отчетливо долетел сначала залп винтовок, затем два одиночных револьверных выстрела.
Так погиб ни в чем не повинный человек, наш товарищ Мальцев-Николаенко.
20 июля в тюрьме был день передач. К воротам тюрьмы подошла сестра товарища Мальцева с передачей и заняла очередь. Тюремный надзиратель, зная, что ее брат расстрелян два дня тому назад, все же передачу принял. Через три дня Мальцева снова пришла к тюрьме. На этот раз надзиратель заявил, что принять передачу не может, так как Мальцев выслан в "Совдепию". Впоследствии сестра разыскала могилу брата. Она просила разрешения похоронить расстрелянного на общем городском кладбище, но белогвардейские власти отказали и в этом.* (* Позже автор этих воспоминаний был брошен белоинтервентами в каторжную тюрьму на Мудьюге, где он был с 22 августа по 26 сентября 1919 года. Затем снова был водворен в Архангельскую тюрьму, из которой освобожден после разгрома белоинтервентов в феврале 1920 года.)
А. Потылицын
ИОКАНЬГА
После восстания и побега каторжан с Мудьюга белогвардейское правительство "социалиста" Чайковского было озабочено выбором места для новой каторжной тюрьмы, откуда бы возможность побега исключалась. Предполагали открыть тюрьмы на островах Анзерском и Кондо (в Онежском заливе Белого моря). Был даже изготовлен штамп начальника Кондоостровской тюрьмы, но выбор пал на заброшенное, мало кому известное становище на Мурманском побережье - Иоканьгу. Бежать с Иоканьги было невозможно. Расстояние от нее до ближайших населенных пунктов равно, примерно, 280 километрам болотами, без всяких дорог.
Невольно попавший на Иоканьгу, брошенный сбежавшим Миллером, член белогвардейского "правительства" Б. Соколов, который, разумеется, не повинен в гуманном отношении к большевикам, написал об Иоканьге: "При самом выходе из горла Белого моря на Мурманском берегу - бухта. Кругом голые скалы, ни одного деревца. Постоянные неистовые ветры. Все это заставляло издавна людей избегать этих, как они называли, проклятых богом мест. Действительно, трудно представить себе картину более безотрадную, наводящую свинцовую тоску на душу, чем Иоканьгская бухта. Земля здесь особенная, скалистая, и даже в летние месяцы только слегка отогревается солнцем. На Сотни верст - никакого селения... Здесь никогда не было селения, да и невозможно оно по местным климатическим и географическим условиям".* (* Гражданская война в Сибири и Северной области. Стр. 367.)
Белогвардейской своре, поставившей себе целью уничтожить так ненавистных ей большевиков, было хорошо известно, что представляет собой Иоканьга. К невыносимым условиям пребывания на Иоканьге белогвардейцы добавили измор заключенных голодом. Голод содействовал развитию цинги, дизентерии. Штат администрации иоканьгской каторги был укомплектован набившими на своем деле руку особо зверскими тюремщиками. Начальником каторги был назначен известный палач Судаков, о котором тот же Б. Соколов отзывается, как о "личности безусловно ненормальной...". "Бывший начальник Нерчинской каторги, - пишет Б. Соколов, - он, очевидно, оттуда принес все свои привычки и навыки. Он находил какое-то особое удовольствие в собственноручных избиениях арестантов, для каковой цели всегда носил с собою толстую дубину... Пользуясь отдаленностью Иоканьги от Архангельска и тем, что никакого контроля за ним не было, он самым беспощадным образом обкрадывал арестантов на и без того скудном пайке".
Первая партия в 360 каторжан была доставлена на Иоканьгу 23 сентября 1919 года. Всего за осень 1919 года на Иоканьгу было брошено 1200 заключенных. Сюда попали заключенные ликвидированной Мудьюжской каторги, из губернской тюрьмы, арестованные в прифронтовой полосе и пр. Состав заключенных был самый разнообразный. Среди них были коммунисты, сочувствующие советской власти или обвиненные в этом, дисциплинарники, уголовники и, как необходимые, больше десятка провокаторов, список которых нашли у Судакова при его аресте.
В первое время, по прихоти Судакова, вечерние поверки происходили на улице, причем каторжан заставляли разуваться. Одетые в лохмотья люди стояли при пронизывающем осеннем ветре на подостланных под ноги портянках, а в это время их начальник Судаков давал свои поучения: "Я вам здесь царь и бог... что захочу, то и сделаю... Мне власть дана такая..." И, указывая пальцем вверх, добавлял: "А отвечаю я только пе-ред все-выш-ним!"
Как и на Мудьюге, тюремные бараки на Иоканьге строились силами самих заключенных. За отсутствием строительных материалов сначала были сооружены барак из фанеры и несколько осыпанных щебнем землянок. Земляной пол, сырые стены, крохотные окна с выбитыми стеклами и щели, предоставлявшие простор сквознякам, делали землянки похожими на отогретые ледники. Впоследствии заключенных перевели из землянок во вновь отстроенный барак. Но и тут оказалось не лучше. Те же скученность, грязь, сырость, зловоние растекающегося по полу содержимого параши. Мерзлые бревна стен барака оттаивали, со стен текло, а отопления не полагалось.
Если на Мудьюге был исключительно голодный паек, то на Иоканьге питание каторжан было поставлено так, чтобы заключенных уморить голодом. Заключенному давали на сутки 200 граммов непропеченного хлеба и по консервной банке тепловатой жижицы - подобия супа. Вместо чая ставился ушат кипятку.
На работы, дававшие возможность заключенным вздохнуть свежим воздухом, наряжались только дисциплинарники. Остальные находились взаперти, обреченные на томительное безделье в условиях полярной ночи. Не иначе, как для ускорения заболевания заключенных цингой, им приказывалось лежать без движения по 18 часов в сутки. Никакие движения и разговоры за 18-часовую ночь не допускались. Малейший шорох или шепот, услышанные стражей, давали повод открывать по заключенным стрельбу из винтовок и пулеметов. В такие ночи особенно тягостным было ожидание вошедших в систему обысков с жестокими избиениями. В избиениях заключенных наибольшее усердие проявлял сам начальник каторги Судаков, а подхалимы - его подчиненные старались не отставать от своего начальника. Врываясь среди ночи в барак с ватагой стражников, Судаков пускал в ход свою дубину, револьвер кулаки, окованные сапоги. Площадная брань Судакова и стражи, стоны истязуемых, свист судаковской дубины, удары прикладами создавали впечатление какого-то чудовищного бреда наяву. Избиения порождали новые жертвы. Так, например, секретарь Савинского волисполкома В.С. Фомин, сваленный ударами с ног, был растоптан насмерть Судаковым, а в рапорте Судакова начальству значится, что Фомин умер от цинги. В ночь на 7 ноября 1919, года пьяный палач Судаков решил учинить расправу над политзаключенными, помещенными в фанерных бараках. И что же? Он построил перед тюрьмой в цепь вооруженную банду и подал команду: "По уровню нар пальба!" Команда была выполнена. Не ограничившись первым залпом, Судаков снова скомандовал: "Стреляйте еще в подлецов!" Стрельбу прекратил один из помощников Судакова. Ворвавшись в тюрьму, Судаков выпустил обойму из револьвера в стонавших раненых. В этом диком побоище было убито и ранено много политзаключенных.
Наиболее кошмарным на Иоканьге было пребывание заключенных в карцере, под который был приспособлен заброшенный ледник. Посаженным в карцер не давали ни горячей пищи, ни одеял. Спать было можно только на голой земле. Неудивительно, что редкие из каторжан выдерживали отсидки в карцере, и часто по утрам надзиратели, вместо живых людей, обнаруживали там окоченевшие трупы. Да и в самой тюрьме просыпавшиеся по утрам заключенные находили рядом с собор умерших от цинги, дизентерии или истощения. "Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоканьги, - пишет тот же Б. Соколов, - то я бы ему не поверил. Но по увиденному собственными глазами нельзя не верить".
Людей, истощенных голодом, измученных побоями, стала подхватывать дизентерия. Бич полярных и приполярных стран - цинга вырывала одну жертву за другой. Если на Мудьюге, хотя и для вида, был доктор, то в иоканьгской каторге был лишь один фельдшер, прозванный за свою осведомленность в медицинской науке "коновалом". То ли из-за отсутствия лекарств, то ли из-за незнания их "коновал" прописывал больным одно лекарство: жженый и истолченный в порошок хлеб. Лазарет с несколькими койками обслуживал только незначительную часть больных, да и лечения там, кроме того же "порошка", не было. Основная масса больных оставалась в общих бараках. Цинготные с распухшими ногами, кровоточащими деснами лежали между товарищами, еще не потерявшими способности двигаться самостоятельно. Впоследствии некуда стало убирать и больных дизентерией. Они оставались вместе со всеми, заражая других. Воздух тюрьмы, отравленный испарениями сотни тел и сорокаведерной параши, теперь отравлялся еще запахом заживо гнивших людей. Наибольшая смертность была в цинготной камере лазарета. Туда ежедневно наряжалась партия каторжан для уборки трупов.
Мертвецкой служил полуразрушенный сарай. За короткое время там скопилось до 70 трупов, которые валялись словно беспорядочная куча дров, занесенных снегом. Куча пополнялась вновь приносимыми трупами. Заключенных, приносивших трупы в мертвецкую и не желавших ступать по телам умерших товарищей, конвойные гнали пинками, прикладами, площадной бранью: "Ступай смелее... Жалеешь, сволочь, своих... Сам тут будешь..."
Каменистая, скованная морозом, земля Иоканьги не принимала мертвых. Для братской могилы пришлось приспособить заброшенный погреб. К концу Иоканьгской каторги в братской могиле лежало 172 трупа, а всех умерших и убитых было более 250 человек.
Таким образом, около 80 заключенных Иоканьги "пропали без вести". Это "таинственное" исчезновение 80 заключенных постепенно вскрывается. Через два года после изгнания белогвардейцев, в 1922 году, рабочими, ремонтировавшими Иоканьгскую радиостанцию и маяк, обнаружено пять скелетов, зарытых во мху...
Исключительный по своей жестокости режим, голод, эпидемии, очень слабая надежда пробраться за сотни километров фронтовой полосы по болотам до Советской России, - не остановили решимости заключенных вырваться на свободу. Наиболее твердые, сильные духом поставили целью - во что бы то ни стало пробиться к Красной армии или умереть свободными. Иного исхода не было.
В ноябре создается инициативная группа, пришедшая к выводу, что для побега есть только один путь, как и на Мудьюге, - восстание.
Подготовка к восстанию и побегу велась интенсивно; нашлось много сторонников, но все оказалось напрасным. В землянке, где организовалась инициативная группа, нашлись предатели - Коробов, Шишков и другие, которые донесли о намечавшемся побеге. Усилился надзор, побег пришлось отложить.
И все же через некоторое время попытка повторилась. В одной из землянок некто Габасов повел подкоп. Как и в первый раз, о подкопе донесли, администрация заметила оседавшую снаружи землю.
После раскрытия подкопа 12 заключенных, входивших в инициативную группу, были изолированы в отдельном бараке, где Судаков с отрядом конвоя избил их до потери сознания. Конвойным Судаков приказал: "Без моего разрешения ни пить, ни есть им не давать. Пусть дохнут с голоду или замерзают. При малейшем шорохе открывайте по ним стрельбу".
На счастье инициаторов побега, предатели не узнали, в чьих именно руках находилось руководство подготовкой восстания. На допросах их никто не выдал, и благодаря этому обстоятельству дело обошлось без расстрела.
В январе - феврале 1920 года, в связи с начавшимся поражением белых, режим Иоканьгской каторги несколько смягчился; но уже было поздно. Большую часть заключенных захватили цинга, дизентерия, а не заболевшие еле передвигались от истощения. Судаков приутих, а заключенные, не получая никаких известий с воли, стали догадываться, что положение белых окончательно пошатнулось, и развязка близка.
20 февраля 1920 года радио принесло долгожданную весть, в Архангельске Советская власть, Миллер бежал.
Бывшие каторжане арестовали свою стражу и избрали Иоканьгский исполком.
Освобождение заключенных и арест стражи, в том числе и Судакова, прошли организованно; стражу не тронули, оставив до суда.
Несмотря на ряд настойчивых телеграмм Иоканьгского исполкома, ни Архангельск, ни Мурманск ни могли дать судов для вывоза бывших заключенных. Наконец через 10 дней ожидания на Иоканьгу пришло два парохода из Мурманска. Прибыл и медицинский персонал с медикаментами.
За десять дней ожидания иоканьгцы пережили многое. Цинга стала захватывать поголовно всех. Несмотря на хорошее питание и заботливый уход товарищей, смерть продолжала вырывать по 7-9 человек ежедневно.
80-90 заключенных, уже дождавшихся свободы, навсегда остались на Иоканьге, многие умерли в пути и в лазаретах.
Насколько велика была смертность в последние дни до освобождения, показывают кошмарные цифры, сообщенные 26 февраля телеграммой Иоканьгского исполкома в Архангельск:
"...Сообщаем, как часто мы производим похороны. 7/2 (7 февраля) похоронили 36; 9/2 хоронили 14; 13/2 хоронили 8; 16/2 хоронили 12; 20/2 хоронили 16; 25/2 хоронили 21, и к 8 часам вечера померло еще 4 человека... Процент умирающих увеличивается, так же, как процент заболеваемости... Наверное скоро дойдет до того, что некому будет варить пищу и доставлять дрова. По сведениям фельдшера, кандидатов на братскую могилу сто двадцать три человека, которые умирают каждый день, кроме этого еще имеется больных около 280 человек, чуть шевелящих руками..."
Только 1 марта 1920 года на Иоканьгу пришли ледоколы "Русанов", "Сибиряков" и "Таймыр", забрали иоканьгцев и доставили их в Мурманск.
Рабочие Мурманска торжественно встретили освобожденных и проводили умерших, так как за суточный переход с Иоканьги до Мурманска умерло еще 24 человека.
Из Мурманска больные иоканьгцы разъехались по домам, причем в лазаретах города, где они останавливались, оставались умершие. Не помогали ни медицина, ни заботливый уход друзей.
Часть освобожденных из менее больных выехала в Архангельск морем.
Тем же путем увезли сто арестованных бывшего гарнизона и администрации Иоканьги.
Последняя и самая страшная тюрьма белых и интервентов - Иоканьга была ликвидирована.
БЕЛЫЙ ТЕРРОР В УЕЗДАХ
Для заключенных в губернской тюрьме создавалась некая видимость "законности" их заключения. Иное положение было в уездах, особенно в фронтовой и прифронтовой полосах. Там вся полнота власти, право "казнить и миловать", сосредоточивалась в руках какого-нибудь офицеришки, проводившего классово-буржуазную линию, - арестовывались исключительно беднота и середняки. Деятельность поставленных интервентами к власти в Архангельске эсеров в уездах была точным отражением "деятельности" правительства Северной области.
На другой же день после прихода англичан в Онегу там создалась уездная следственная комиссия из эсеров и кадетов в составе бывшего исправника Донейко, начальника уездной полиции Хайна, Душина, кулаков Можайцева, Ильина, Михайлова. Комиссия сразу взялась за восстановление собственности заводчиков, купечества и прочей буржуазии, направляя виновных в контрразведку.
К тому же времени относится организация "уездного народного совета" из представителей буржуазной интеллигенции и кулачества, по партийности - эсеров и кадетов.
Несколько сохранившихся документов подтверждают предательскую деятельность Онежского "народного совета". Согласно одному документу, в ночь с 21 на 22 сентября 1918 года в Онеге было арестовано 17 человек, из них 6 служащих, 7 рабочих, 4 человека без указания социального положения. О служащих "народный совет" отваживался давать самые "лучшие" характеристики: "Служащий, не большевик, придерживается союзнической ориентации", а о рабочих коротко: "В политику и военные дела не вмешивается", или: "О деятельности его Совету неизвестно", словом, "народный совет" тут умывает руки. Против фамилий четырех по списку дано общее заключение: "Подлежат безусловному задержанию".
Даже относительно своих коллег по партии - чиновников - у членов совета нехватало смелости требовать освобождения из-под ареста. "Народный совет", обивая пороги офицеров английской службы, только просит содействия, выдавая свою связь с союзниками и их контрразведкой.
Классовый буржуазно-кулацкий, с добавлением чиновников царского времени, состав подобных "народных советов", земских управ, строго выдержанная классовая политика этих учреждений, направленная в интересах буржуазии и кулачества против рабочих и бедняцко-середняцкой части деревни, - наглядно доказали трудящимся сущность белогвардейщины и истинные цели интервентов.
Буржуазия и кулачество поддерживали свою власть не одними призывами к борьбе с большевиками. Весь командный состав белой армии состоял из старого кадрового офицерства, причем недостаток кадровых офицеров пополнялся буржуйскими и кулацкими сынками, наскоро обученными в специальных школах.
Сынки эти боролись за "родину", а их папаши собирали деньги для военных целей. Генерал Миллер 26 августа 1919 года особым приказом главнокомандующего поблагодарил, как записано в приказе, "торгово-промышленный класс" гор. Холмогор, пожертвовавший 20000 рублей. Такие же пожертвования были и в Архангельске.
Восстановив против себя бедняцко-середняцкую массу, белогвардейцы в страхе за свое существование хватали направо и налево не только коммунистов, членов исполкомов, сочувствующих советам, но переполняли тюрьмы и арестные помещения арестованными и за то, что их в чем-то "подозревали", или на них кто-то донес, стараясь угодить начальству.
В сведениях - анкетах о препровождении в губернскую тюрьму, в графе - "За что арестован" - стоит краткое обозначение: "За большевизм". В чем именно проявлялся большевизм арестованных - это, видимо, считалось не столь важным, были бы арестованные.
Сплошь и рядом одно неосторожно брошенное слово уже служило достаточным поводом к аресту с препровождением в контрразведку. Например, командир I Северного белогвардейского полка Трояновский препровождает в Архангельскую тюрьму арестованного крестьянина Мезенского уезда Останова. В материалах на Останова приводится характерное обоснование причины ареста: "За разговоры большевистского характера". Некто Кабалкин арестован "за речь в бане", крестьянин Корнилов - за то, что был избран в комитет бедноты. В с. Шелексе в числе 13 крестьян был арестован крестьянин-бедняк Фуртиков Василий, только что вернувшийся из германского плена, лишь за то, что при занятии белыми Шелексы после боя перевез через речку свою семью. Фуртиков попал на Иоканьгу, откуда, как и большинство (из 13 человек) его односельчан, не вернулся.
Переход из деревни в деревню, пребывание на работе в поле, в лесу, по хозяйству сплошь и рядом служили поводом к аресту, с отправкой на Мудьюг, Иоканьгу. Большая часть арестованных, оставшихся после тюрьмы и каторги в живых, до сих пор не знает, за что они сидели, за что их соседи расстреляны на. Мхах, на Мудьюге, Иоканьге или где-нибудь в лесу.
Для примера приведем выдержку из одного документа по материалам Онежского уезда, собранным после разгрома белых. Штамп Пияльского волисполкома. 18 мая 1920 г.
"Пострадавшие от белогвардейцев:
1) Шеметов Илья Ст., 55 лет. Расстрелян солдатами белой армии.
2) Углова Марфа Федоровна, 50 лет. Расстреляна.
Оба - граждане дер. Кялованги, Пияльской вол., женат и замужняя, при каких обстоятельствах и как расстреляны, никто не видел".
Н. Костылев, крестьянин Ровдинской волости, Шенкурского уезда, подвергся аресту и избиению за то, что его сыновья служили в Красной армии. Старик Л.Л. Заговельев из деревни Керьга был арестован, избит в контрразведке шомполами, будучи привязан к грядке вверх ногами, и заключен в Архангельскую тюрьму за то, что показал красным партизанам дорогу и сыновья его ушли в Красную армию. Белогвардейский отряд из жителей с. Благовещенска под командой капитана Орлова причину ареста объяснил тем, что у Костылева, якобы, хранятся пулемет и гранаты. Перед обыском Костылева избили ивовыми палками так, что у него из носа пошла кровь. Не найдя ни пулемета, ни гранат, забрали вещи сыновей, весь хлеб в зерне, а самого Костылева засадили в Ровдинское арестное помещение. Избиением при аресте дело не кончилось. Орлов приставал к Костылеву на допросе: "Говори, где у тебя спрятаны пулеметы и гранаты? Не скажешь - приведем попа, заставим покаяться, потом повесим". Костылев ничего не знал и сказать не мог. Удар рукояткой револьвера по голове свалил его на пол... Через несколько дней - снова допрос, подкрепленный ударами офицерских кулаков по лицу. Избавился Костылев только тем, что сумел убежать в расположение частей Крас