Мукальб
Я уверен, милостивые господа, что всем вам известно про Мукальба. Я вполне могу воздержаться от собственного на этот счет мнения, дабы не нарушать порядок признания. В Кобленце, вероятно, каждый слышал историю Мукальба — в городской хронике немало понаписано о причиненных им несчастьях, а также упоминается, что после его появления предвидится богатый урожай винограда. Мукальб, как правило, обретается в городах с многочисленным еврейским населением, особенно если среди оного много людей влиятельных и богатых.
Все знают, теленок — чуть не самое смирное и невинное создание в мире, никому зла не причиняет и тем более не способен держать в страхе целый город. Потому я лично не верю в дикие рассказы о Мукальбе. А вы, господа?
(Некоторые судьи утверждали, будто бы существование Мукальба неопровержимый факт, другие его отрицали, советник слушал, слушал и, наконец, отчеканил:
— Ты сюда приведен не задавать вопросы, но отвечать на вопросы. Если сам не веришь в Мукальба, говори о других делах.)
Мы прибыли в Гамбург, однако владелец судна подстроил дело таким образом, что вошли мы в гавань и стали на якорь только к вечеру. Я взвалил свой мешок на спину и поплелся за менеером Рейсеном в предместье святого Павла. Петляя в кривых переулочках, искали мы квартал Гамбургская гора, где обитал достойный деловой приятель менеера, что должен был снять с моей души тяжесть.
Нас пытались затащить на свои представления хозяева марионеточных театров, держатели зверинцев, фокусники, канатоходцы, к нам приставали пьяные матросы, но тем не менее мы благополучно добрались до дома честного христианина и квакера. Его имя, хоть и редкостное для немца, помню и посейчас: Майер. Был он лютеранин. В Гамбурге каждый одиннадцатый или двенадцатый житель — лютеранин, и лишь они одни имеют право гражданства.
Менеер Рейсен отвел господина Майера в сторонку, разъяснил цель визита, и господин Майер пригласил нас к ужину.
(— Надеюсь, ты не станешь перечислять все блюда, — поморщился советник.)
О, это займет совсем немного времени: хлеб, сыр и вода; хозяин долго восхвалял удивительные качества хлеба и сыра, а воду объявил чудодейственным напитком из источника Илии. Зато вынимая поочередно разные предметы из кожаного мешка, он не переставал прищелкивать языком от почтительного ужаса: «Це, це, це… купель! И как рука твоя потянулась за купелью?! Кадильница! Не подумал ли о пламени серном, когда хватал ее? Так, так, кубок для причастия. Ой, до чего же тяжкий грех на совести! Це, це, це… и ковчег? Ох, бездонны глубины тартара, легкомысленный молодой человек! И венец Пресвятой девы не забыл! Горе тебе, горе несчастный!»
Надоели мне его охи да цоканья:
— Прекратите в конце концов, герр Майер. Сам все знаю, сам лютеранин. Не стращайте, а лучше скажите, сколько дадите за вещи, да заодно поесть дайте что-нибудь сносное.
— Вот как! Звучит разумно, — поднял брови герр Майер и явно возымел обо мне несколько лучшее мнение. Пошел в кладовую, принес соленой рыбы и кислого яблочного вина. Начал оценивать разложенные на столе предметы, поминутно превознося до небес своего дражайшего друга менеера Рейсена, коему обязан я вечной признательностью, ибо приведен в добропорядочный дом: ведь страшно подумать, попал бы в руки папистов, которые спокойно могли бы меня убить ради сокровищ моих: или, еще страшнее, в лапы евреев — их теперь страсть сколько в Гамбурге — бегут из Испании от аутодафе и губят здесь всякую честную коммерцию, скупая за бесценок сомнительно приобретенное добро, а еще хуже — платят фальшивыми деньгами или золотыми монетами, над коими славно поработал напильник. Аспиды безбожные эти евреи, а он за все про все дает мне шестьсот талеров и яблочного вина вволю.
— Послушайте, герр Майер. Рыба такая соленая — ее запивать да запивать; яблочное вино такое кислое — уж лучше и рыбы не пробовать. Ладно, позвольте забрать вещи. Пойду в еврейский квартал — наверняка найдется там добрый самаритянин, что не станет мне совать под нос шестьсот талеров, коли вещи стоят по меньшей мере в двадцать раз дороже.
Господин Майер аж руки заломил:
— Ах, сын мой любезный, неужто ты осмелишься на ночь глядя разыскивать еврейский квартал? Разве ты не знаешь — поздним вечером бродит по улицам Мукальб!
Я недоуменно повел плечами, а господин Майер продолжал:
— Ты не слыхал о Мукальбе, сын мой? С тех пор как евреи поселились в Гамбурге, ужасающая эта бестия вытворяет чудовищные штуки. Сам по себе теленок создание смирное, равно как и еврей. Но пришлые испанские евреи, сведущие в разных тайных искусствах, сумели обратить скромного теленка во льва разъяренного, вспаивая оного вместо молока человечьей кровью. Распроклятый Мукальб ныне пасется на Гамбурской горе, бродит по ночным улицам и пугает прохожих до смерти. Днем прячется невесть где, ухитряется даже в мышиную нору залезть, а по ночам вылезает и ревет не хуже бегемота. Гоняет ночных сторожей, срывает дверные молотки, а уж зубами копье перекусить ему ничего не стоит. Кому лицо языком лизнет — будто суконщик прошелся проволочной щеткой. Львом рыкает, гремит, словно хорошо нагруженная телега, ржет, как дюжина диких коней, вальцовой мельницей стучит и горланит, как ошалелый петух. Особенно высматривает совестливых мужей и отцов, что не дают проказничать женам и дочерям. Так, случается, отделает людей добродетельных — всю жизнь помнят. Но зато и нежную парочку не помилует, заревет вовсю в самый разгар свидания — удирают голубки кто куда.
— И каков он из себя, ваш Мукальб?
— Э, сынок, этого тебе никто не скажет в точности. Любому встречному дышит он огнем в глаза, — тот света белого недели две не видит. А ежели кто не из пугливых и, заслышав рев Мукальба, высунется поглазеть, у того голова распухнет с бочку — даже в круглое окно иезуитского храма не пролезет; да и в любом случае герой не увидит морды Мукальба — вырастет чудище в одну секунду выше каминной трубы. Одним словом, бестия кошмарная.
Я между тем собрал свой кожаный мешок:
— А может, и нету никакого Мукальба?
Господин Майер клялся и божился, что есть.
— Давайте поспорим, — предложил я.
— О чем?
— Я так проголодался, что готов съесть все, что ни попади. Тащите вашего Мукальба, обглодаю его до костей. — Ив доказательство я вытащил римский меч — атрибут моего ликторского одеяния. По правде говоря, он напоминал большой нож для разрезания бумаги, что ничуть не уменьшило эффекта моей отважной позитуры. — Где он, этот чертов теленок? — Забросив мешок за плечо, я повернул было к двери.
— Неужто взаправду не боишься? — удивился господин Майер, заметив, что я твердо решил уйти. — Удалец, прямо сказать, удалец! Ладно. Оставайся, обговорим дельце — поужинаем.
— Охотно. Только не потчуйте меня соленой рыбой — пост уже прошел. Кроме того, я не поп, а если и поп, то из пьющих.
— Все будет, сын мой, все будет. — Господин Майер вышел, надо полагать, на кухню. Через несколько минут он вернулся преображенный, с иголочки одетый, а мне принес великолепный, отделанный сутажем костюм юнкера — «в подарок», как он выразился. В кошельке, приложенном к костюму, была плата за мои драгоценности — пятьдесят дублонов наличными и какой-то документ.
— Что это?
— Вексель, сын мой, на две тысячи талеров с выплатой через три месяца.
Насчет векселя я сообразил. Сделка тоже вполне выгодная. Только срок платежа больно далекий.
— Так принято в Гамбурге, — пояснил господин Майер. — Денежки должны созреть.
Я согласился, полагая, что пятидесяти дублонов до той поры хватит.
Господин Майер тем временем уставил стол изысканными блюдами — я, признаться, немало удивился, памятуя о недавней его скупости. Паштеты, дичь, деликатесы, превосходное вино. Пил я, впрочем, немного — вся эта история казалась мне весьма подозрительной.
К ужину подоспели сын и три дочери хозяина дома — девицы на выданье. Сына мне представили студентом университета — судя по годам, он был вечный студент. Сестрички, даром что родные, ничуть не походили друг на друга, зато нравом были очень веселые, на арфе играли, под гитару пели. Одна из них, блондиночка, особенно миловидная, все бросала на меня мечтательные взоры и на все мои попытки заговорить с ней ласково улыбалась.
Я понаторел в любовных делах, к тому же, как известно, ходил теперь вдовцом, однако общение с женщинами приучило меня к осторожности; сперва надобно изведать характер новой знакомой.
Господин Майер представил меня как юнкера Германа, а блондинку как юнгфер Агнес. Девица оказалась сентиментального склада. За столом мы сидели рядом, и я не нашел ничего умнее, кроме как сказать: если с дозволения Всевышнего я обзаведусь собственным домом, то велю изготовить серебряные ложки наподобие тех, какими сейчас мы едим шоколадное желе, велю выгравировать фамильный герб (цеха кожевников, естественно) и монограмму, составленную из начальных букв наших имен. Собеседница выразила некоторое сомнение, но я уверял ее, что если вставить А в конфигурацию Г, получится эмблема полного единения.
— Но ведь это похоже на «Ага», — лукаво усмехнулась моя блондинка, и я понял это как намек на согласие.
Девушка понравилась мне, да и я теперь вовсе не чувствовал себя каким-то проходимцем-бродягой.
(— Это с каких же пор? — вставил советник.
— После получения векселя на две тысячи талеров, разумеется.
— Да, уж куда как выгодная сделка.)
Я решил показать, до чего я щедрый и благородный.
У старого Майера сверкал на пальце великолепный брильянт; мне кольцо приглянулось, и я решил его купить.
— Юнкер Герман, — нахохлился хозяин, — эта вещь очень дорогая. Один камень стоит пятьдесят талеров. И вообще кольцо фамильное — ни за какие деньги не отдам. Даже за семьдесят талеров.
— Отлично, продайте за восемьдесят.
— Никому другому не уступил бы, а уж вам, так и быть, юнкер Герман, отдам за восемьдесят пять.
— Ладно. Запишите на мой счет, я расплачусь из тех двух тысяч, что мне с вас причитается.
При упоминании двух тысяч прекрасная Агнес положила мне на тарелку еще одну порцию шоколадного желе.
— Но вы должны дать мне расписку. Сами понимаете, все под богом ходим.
— Составьте как надо, а я подмахну, — небрежно заметил я. Собственно говоря, мне хотелось хоть на время выдворить старика из комнаты. Менеер Рейсен почивал в кресле, престарелый студент Руперт любо-дорого флиртовал с двумя другими девицами; либо он был им не брат, либо они не доводились ему сестрами. Я без помех мог пошептаться с белокурой Агнес.
— Обидно, что отец решил продать кольцо, — распечалилась юнгфер. — Ведь это семейный талисман, подарок матушке к обручению.
— А может, я его для того купил, чтобы оно не уходило из семьи, — мои губы почти касались ее ушка.
— Как вас следует понимать? Объясните, — потупила глаза Ангес.
— С удовольствием, но предпочел бы наедине, юнгфер Агнес.
— Можно устроить, — быстро согласилась она. — Когда все улягутся спать, мы встретимся в комнате с балконом, и вы мне все разъясните. Обожаю решать всякие загадки.
Старик между тем составил документ и вернулся с долговым обязательством на сто талеров, навесив немыслимый процент за три месяца. Я плюнул на его скупердяйство, без звука, как и подобает кавалеру, подписал документ, и брильянтовое кольцо перекочевало на мой палец. Правда, кости мои не успели усохнуть, как у господина Майера, и кольцо едва налезло мне на левый мизинец.
А Руперт тем временем умудрился сказануть «сестрицам» такое непотребство, что обе набросились на него, вцепились в волосы, завопили, чтоб он убирался, так как вина ему больше не дадут.
— И не надо, в другом месте дадут, — расхохотался студент и подмигнул мне идти в пивную. Конечно, рассудил он, более чем приятно выпить хорошего вина в хорошем обществе, но, если хочешь погулять как следует, не следует пренебрегать кабаком и оборванцами. Я решил из понятных соображений обратиться на стезю добродетели, отговорился утомительной морской поездкой и необходимостью отдохнуть.
Руперт шумно удалился, и мы слышали, как он на улице горланил йодли и колотил своей дубинкой по встречным дверям.
Что до нас, то мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по комнатам.
Я едва дождался, пока в доме все стихнет, и поднялся на цыпочках в мансарду с балконом, которая, как обычно, находилась в центре дома. Лунный свет заглядывал в окошко, ярко освещая уютную комнатку. Я ждал не так уж долго; послышались легкие шаги, чуть скрипнула ступень, и скользнула в белом платье моя фея.
(— Распутная девка, — всполохнулся советник.
— Как знать, может, ее привело невинное любопытство, — вступился за нее князь.)
Я бросился навстречу и схватил ее руку.
(— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать нечто смутительно постыдное, — прошипел советник.
— Помилуйте, я отлично понимаю, с кем имею дело. Ничто постыдное не осквернит вашего слуха, — заверил его обвиняемый.)
Прекрасная Агнес с безмятежно-невинным видом поинтересовалась у меня, каким образом я собираюсь оставить купленное кольцо в семье.
— Надену его на твой палец, дорогая, и пусть будет это кольцо обручальным.
Она милостиво протянула свой изящный пальчик за неоплаченным еще кольцом в сотню талеров. После этого я счел себя вправе деликатно попросить о поцелуе.
(— Так! Что я говорил? — фыркнул советник. — Поцелуй тут как тут. Нельзя ли избавить нас от подробностей?
— Поцелуй — еще не самое страшное, — улыбнулся князь.
— Ваше сиятельство, за первым поцелуем последует второй, третий и… последний.)
— Не стоит из-за этого препираться: даже до первого поцелуя дело не дошло. Я просил, она отказывалась. Я решил сломить ее сопротивление, и она вроде бы мне уступила, головная накидка сползла на мою руку, голова склонилась мне на грудь. И тут произошло нечто неожиданное.
(— Ясно. Белый голубь ударил девицу крылом по щеке.)
— Белый голубь здесь ни при чем. Под окном раздался такой рев, словно трубило девять голодных слонов. В жизни не слыхал ничего подобного — какой-то безумный гвалт: хрюканье, ржание, барабанный бой, скрип телеги — все вперемешку. «Господи Иисусе — Мукальб», — завопила обворожительная Агнес, вырвалась из моих объятий и убежала с обручальным кольцом. Я же, испуганный и обозленный, подскочил к окну, высунулся, забыв, что голова может распухнуть до размеров бочки. Этого, правда, не случилось, зато глаза мои оказались засыпаны перцем, и я света божьего не взвидел. В сравнении с моим оглушительным воплем рев Мукальба показался детским всхлипом. Однако на помощь никто не поспешил. Вероятно, все в доме забились под одеяла от ужаса перед страшилищем. Мне пришлось на ощупь добраться до своей комнаты, отыскать полотенце и таз с водой — глаза жгло нестерпимо. В довершение истории вернулся студент Руперт, стеная не хуже меня — Мукальб настиг его на улице. Волосы почтенного студента торчали дыбом, вся физиономия безжалостно расцарапана — Мукальб разок прошелся по ней языком. Разодранная в клочья одежда внушала предположение о яростной схватке с орлом, а не с теленком.
Кровать студиозуса стояла рядом с моей; никто из нас ночью не заснул. Руперт с тяжкого похмелья плел какую-то несусветицу про Мукальба, а я без конца промывал глаза, дабы совсем не ослепнуть. Распроклятый Мукальб! Ну чтоб ему зареветь прежде, чем я надел на палец Агнес кольцо стоимостью в сотню талеров!
Увы, я больше не видел Агнес с глазу на глаз. Следующим утром старый Майер дал мне понять, что долг гостеприимства исчерпывается одним днем и мне как благородному кавалеру приличествует подыскать себе соответствующие апартаменты. Впрочем, он и впредь будет рад моим посещениям. Что же касается времяпровождения в Гамбурге, то я вполне могу довериться сведущему в таких делах Руперту.
С тех пор я, встречая Агнес только в обществе отца, затеял любовную переписку. Чуть не каждый день посылал страстные эпистолы через Руперта. Передавал он письма, уничтожал или еще как с ними обходился — я так и не узнал.
С помощью Руперта я быстро освоил все сомнительные увеселительные места и компании славного города Гамбурга, где кружились «юнкеры моего полета». Познакомился с неким испанским идальго, с неким шотландским вертопрахом, потом сошелся с бразильским плантатором и каким-то валашским боярином — с первой встречи стало понятно, что их дворянские грамоты выросли на том же дереве, что и моя. Все как на подбор отчаянные выпивохи, дуэлянты, игроки, бабники и горлопаны. Деньги, которые они спускали с легкостью, наверняка им доставались нечестным путем. Не приходилось также сомневаться, что веселая компания видела во мне дойную корову, небом ниспосланную. Только здесь они малость просчитались: в разгар выпивки под стол валились они, а не я. Тамплиеры посвятили меня в тайну винопития: я мог влить в себя сколько угодно, а голова оставалась ясной. Но с такой тайной я не желаю расставаться ни за что, ни про что: приберегу на случай осуждения в благой вере, что разглашение оной осчастливит всех христиан и даст надежду на смягчение приговора.
(— Как же, надейся!)
Я думаю, вам совершенно понятны цели этой компании. Напоив меня вдребезги, они легко вытащили бы вексель на две тысячи талеров, хранившийся в моем кошельке. В какой-то момент необузданной гульбы Руперт рассчитывал с помощью своих дружков добыть вексель и тем самым избавить господина Майера от необходимости выплаты.
Очистить меня от наличных дублонов оказалось также куда трудней, нежели они думали: в первой же их игре в кости я легко разгадал секрет одного кубика, налитого ртутью. Как бросить кости, чтобы этот кубик упал шестеркой вверх, я знал лучше их. В результате пришлось им, а не мне, расставаться с денежками. Конечно, без драки не обошлось, но и здесь они снова убедились в некоторой моей сноровке. Гайдамаки обучили меня разным ловким приемам кулачного боя, фехтованию на дубинках и на саблях — одним словом, у именитых задир спеси поубавилось. При этом я старался не наносить особо рискованных ударов — попадать в отсидку мне совсем не улыбалось. И в конце концов вся компания, преисполнившись почтения к многочисленным моим талантам, оставила меня в покое.
Касательно женщин я вел себя крайне осторожно. Белый голубь сопровождал меня всюду, о чем я, разумеется, умалчивал. Когда мы шлялись по притонам и когда мне хотели всучить какую-либо нимфу, я торжественно мотивировал свои отказы: имею, дескать, невесту, связан клятвой верности и клятву обязан сдержать тем паче, что моя невеста — сестра нашего дорогого Руперта, неизменного соучастника наших похождений, и Руперт непременно известит обожаемую Агнес о моих проказах. Напрасно Руперт клялся на все лады или ругался модной в Гамбурге руганью: «Быть мне в яме, битком набитой червями, коли хоть словечко скажу сестре», — я держался твердо, прекрасно зная, что вексель мой быстрехонько очутится в руках веселой подруги. А ведь я замыслил послать деньги бедным своим родителям. С двумя тысячами талеров они смогли бы привести в порядок хозяйство, купили бы хороший фруктовый сад. Отец — в камзоле, отороченном мехом, мать — в шелковом платье ходили бы в церковь как состоятельные люди, — и все на деньги, заработанные сыном.
(— На деньги, которые ты «заработал», ограбив церковь!
— «Finis sanctificat media» — «цель освящает средства», — дерзко процитировал обвиняемый, и князь расхохотался. Советник побагровел, как яростный индюк:
— Не для того благочестивые иезуиты возгласили эту максиму, чтобы ты на деньги, вырученные за священные сосуды, покупал новые одежки отцу и матери! Продолжай!)
Таким веселым и достохвальным образом прожил я три месяца до выплаты денег по векселю: днем отсыпался, а вечером и ночью шатался с друзьями по цирковым балаганам и питейным погребкам, замазывал клейстером окна университетских профессоров, пел серенады случайным красавицам; в любви и согласии гоняли мы палками евреев и будоражили на славу Гамбургскую гору. Так продолжалось до вербного воскресенья.
Как раз приобрел я новый камзол и панталоны — потому день и запомнил. Кроме того, в субботу евреи праздновали пасху, и в разгар их звучных песнопений мы пустили в окно двенадцать остервенелых кошек с привязанными к хвостам трещотками; после сего невинного удовольствия взялись за руки и, горланя песни, направили стопы свои в пивную «Три яблочка». Там на спор мы выпили все снадобья из ящика странствующего лекаря. У меня вроде бы в голове помутилось, хотя, вероятно, лекарства были безвредны. Тем не менее мой приятель Руперт свалился под стол. Нас хозяин погнал из пивной, ибо в канун вербного воскресенья всякие заведения после полуночи закрывались. Пришлось оставить недвижного Руперта у хозяина. На улице мы прикидывали, какие шутки можно бы еще отколоть за оставшиеся ночные часы — по домам расходиться не хотелось.
— Послушайте, господа, — вскинул брови шотландский щеголь, — я кое-что надумал. Руперт дрыхнет в пивной. Пойдем к дому старого Майера, пусть Герман к невесте заберется.
— Полно дурачиться, — засмеялся я, — как можно устроить оконное свидание с милашкой Агнес: ведь ее комната выходит на балкон, а балкон под самой крышей. Я же не Мукальб, чтобы до крыши головой дотянуться.
— А мы-то на что, — возразил идальго. — Сделаем пирамиду: трое станут под окном, двое им на плечи, а Герман на плечи тех двоих. Доберешься до балконных перил, постучишь в окно — Агнес откроет, и целуйся сколько хочешь, только не очень шумно.
Терилак, который я глотанул из запасов шарлатана-лекаря, видимо, слегка перетряс мне мозги — я согласился на дурацкое предложение, и мы двинулись к дому старого Майера, громко распевая усладительные для спящих горожан куплеты. Подходя к дому, перебили все уличные фонари — темнота была очень желательна для нашей авантюры. Акробатический план удался вполне — скоро я стоял на третьем этаже человеческой пирамиды — отсюда не представляло труда влезть на балкон, постучать в окно и выманить дражайшую возлюбленную на желанную встречу.
И тут послышался будто из-под земли исходящий, знакомый вой, рев, рокотание, словом, загудели все инструменты дьявольской симфонии. Пирамида рассыпалась с воплем «ужас, Мукальб», и приятели мои — ноги в руки, разбежались кто куда. Я повис на перилах, как лягушка на крючке. Звать на помощь бесполезно, если увидит старый Майер, он решит, что лезет грабитель, и влепит в меня пулю. Добраться до эркера невозможно — оконные ставни плотно закрыты. Повис в пустоте и шарил мысками какой-нибудь карниз или выступ, ища любого вероятия спуститься.
Чудовище меж тем приближалось с тяжелым сопением и топотом. Я остался молчаливо висеть, надеясь, что чертова бестия меня не заметит. Как бы не так! Только ради меня и пожаловала. Глянул вниз — жуткая рогатая голова дотягивалась до меня: шершавый язык ткнулся в туфли, лизнул чулки — кожа на икрах загорелась, словно от проволочной щетки.
Я дрыгал ногами со всей силы — ничего не помогало: острые рога грозились меня проткнуть, оскаленная морда выла и хрипло гоготала на все мои мучительные увертки. Твердый шершавый язык дотянулся до пояса — секунда, и карман с векселем исчез в бездонной глотке.
— Нет, такая шутка не пройдет! — завопил я в отчаянии. — Даже неипервейшему дьяволу вексель не отдам! — и… плюнув на Мукальба, на опасность сломать ноги, прыгнул. По счастью, раздувшийся широкий плащ замедлил падение, и я приземлился довольно благополучно.
Сказочное чудище стояло передо мной в жуткой реальности: ноги прямо-таки слоновьи, на шее длиной аршина полтора громоздилась уродливая огромная голова теленка с короткими рогами и длинным свисающим языком. Тварь передвигалась с грохотом сотни крестьянских телег.
— Будь ты сам Вельзевул, а кошель отдай! — крикнул я, выхватил шпагу и преградил путь исчадию сатанинскому. Чудовище тут же мотнуло вытянутой шеей, и я отлетел сажени на две.
Любой другой удрал бы без оглядки, но я просто ошалел от бешенства — две тысячи талеров заглотил бесовский теленок. Выходит, напрасно я с таким трудом вынес сокровища тамплиеров! Что ж, Майеру — драгоценности, Мукальбу — две тысячи талеров, а мне — тягость прегрешений? Хороша справедливость! Либо тащи меня в ад вместе с моими деньгами, либо я у тебя вексель с мясом вырву.
Я вскочил, увидев, что сей бычий выродок втянул шею, которая теперь не превышала обычных размеров. Он растопырил ноги и взревел, приглашая меня к новой атаке.
В память о горсти перца я прикрыл лицо плащом и, приближаясь, уберегся от залпа перечного пламени из ноздрей. И когда редкий отпрыск коровьего племени вновь вытянул шею, я мгновенно бросился на землю — огромная голова прошла надо мной. Тут я вскочил и, прежде чем Мукальб принял исходную позицию, глубоко вонзил клинок в его грудь.
Раздался отчаянный крик — не из глотки Мукальба, но из его чрева, крик человеческий:
— Пропади все прахом. Я убит!
Мукальб съежился, рухнул, из бесформенной шкуры вылез человек. Я помог несчастному подняться и узнал своего неразлучного приятеля Руперта. Кровь хлестала из него спереди и сзади — проткнул я его насквозь.
— Так это ты был Мукальб?
— Чтоб ты подох! — прохрипел Руперт, пока я прислонял его к стене. — И как я тебя не убил? Пускай старик сам наряжается Мукальбом и распугивает ночных клиентов в еврейском квартале. Мне конец. Эй, Агнес, выходи на балкон, потаскуха проклятая, кричи стражу!
Я взглянул вверх и увидел Агнес. Узнав голос Руперта, она визгливо закричала: пожар, убийство! Раненый Руперт отчаянно вцепился в мою ногу: умирая, он все еще помышлял о мести. Я со всей силы вырвал ногу — голова Руперта глухо стукнулась о порог. Больше он не шевелился. Нечего и думать разыскивать вексель в останках Мукальба. Но кое-что я сделал на прощание: подобрал здоровый ком грязи и запустил в физиономию голосящей девицы; пропала у нее охота вопить среди ночи. Далее сколь можно лучше употребил свои ноги и бежал, удирая вовсю с места поединка. Мне, конечно, мерещились преследователи, которые неистовствовали: убийца! Хватай убийцу! Петляя среди незнакомых улиц и переулков, я пробежал какой-то мост, наткнулся на фонарный столб, перепрыгнул через опущенный шлагбаум. За мной, быть может, и гнались, но я летел, не оборачиваясь, до городской окраины. Увидел свет в каком-то кабаке, услыхал волынку и топот танцующих. Ворвался в дверь и сразу угодил в объятья здоровенного парня в мундире мюнстерского полка. Тот схватил меня за плечи:
— Ха-ха! До чего же ты кстати, дружок! За тобой гонятся? Не бойся, здесь тебя никто не тронет. Садись и пей.
Я не успел и слова молвить, как уже сидел с кубком: вояка просунул свою руку под мою и мы выпили на брудершафт. Затем он снял с меня берет и нахлобучил свою медвежью шапку:
— Совсем другое дело. Теперь ты наш. Пил наше вино и, стало быть, записался под знамя нашего капитана.
Я, оказывается, нарвался на тайных вербовщиков, которые набирали ландскнехтов из числа разных бродяг и проходимцев. Ничего не поделаешь — ироническая усмешка фортуны. Еще утром я проснулся благородным кавалером Германом с векселем на две тысячи талеров, подлежащим немедленной оплате. А теперь, кто я теперь? У меня было достаточно причин скрывать это прозвище и на сей раз — из фатального предвидения — я назвал вахтмистру свое подлинное имя.
— А теперь и я хочу узнать, как зовут капитана, под чьим началом мне придется служить.
— Его имя Майер, приятель.
— Майеров сотни на свете. Может, он Бергмайер?
— Точно. Угадал, приятель. Он и есть Бергмайер. Его отец — знаменитый скупщик краденого добра, живет на Гамбурской горе. Младший брат Руперт — сводник, а сам он — капитан наемников.
Другой бы ужаснулся при таком известии, а я сообразил: для меня это отличный выход из положения — искать меня будут где угодно, только не у брата убитого. И даже если капитан разбойничьего, в сущности, отряда когда-нибудь узнает правду, он вряд ли меня упрекнет: ведь отцовское наследство достанется ему целиком.
Такова, господа, история homicidium. Я ничего не прибавил, все изложил как есть.
(— Qui bene distinguit, bene docet, — торжественно объявил князь. — Кто умеет различать, может рассудить. Человекоубийством называется следующее действо: один встречает другого, точно зная, что это человек, и доводит оного до гибели тем или иным способом. Но если встречают бестию, сиречь Мукальба, и убивают — сие нельзя определить человекоубийством, даже когда обнаруживают под шкурой подобие божие. Кто решился спрятать душу свою в шкуру скотины неразумной, тому придется держать ответ перед господом. Поэтому сие прегрешение надлежит простить.
— Не пожелает ли серениссимус, — ядовито усмехнулся советник, — дополнительно вознаградить героя, освободившего город Гамбург от страшного Мукальба?
Серениссимус не заметил иронии и возразил, что подсудимый так или иначе присужден к смертной казни, потому вряд ли сможет воспользоваться подобным вознаграждением и пусть подождет награды на небесах.
— Будь я проклят, коли негодяй не выберется из своих двадцати двух преступлений чистым, словно покрывало на престоле господнем! — со справедливым негодованием проворчал советник.)
Слушание дела перенесли на следующий день.
Часть шестая
ПОДЛОГ
Ноль
Целый год прослужил я наемником при капитане Бергмайере средь множества опасностей и приключений. Творил злодейств не больше и не меньше новых своих сотоварищей. Рассказывать о делах того времени считаю излишним, ибо смертные грехи, свершенные солдатами на вражеской земле, eo ipso[43]оборачиваются добродетелями. Если бы я стал долго распространяться о разбоях, пожарищах и резне, в коих присутствовал свидетелем и участником, могло бы показаться, что описанием сих доблестных деяний я хочу вызвать милосердие судей. Нет, мой долг — признаться в грехах и преступлениях. И потому скажу без воинского тщеславия: в местах, где проходили ландскнехты Бергмайера, никто не изъявлял радости увидеть их вновь.