Первый шаг Дали-нового: сделать стрижку. Друзья (напомним, что все они были отпрысками очень состоятельных родителей) советовали ему пойти в парикмахерскую при отеле «Ритц». Но Дали считал, что вначале ему нужно сходить к самому обыкновенному мастеру, чтобы тот просто обрезал его длинные лохмы. Лишь после этого он отправится в «Ритц». Но его робость была столь велика, что ему потребовалось целых полдня на скитания по Мадриду, чтобы наконец решиться, после тысячи колебаний, толкнуть дверь одной из парикмахерских.
А еще он купил «самый элегантный костюм у самого дорогого мадридского портного» и шелковую рубашку небесно-голубого цвета с сапфировыми запонками. И все же, несмотря на видимое возвращение к порядку, он не мог полностью отказаться от некоторой эксцентричности в своем облике и покрыл свою «прическу» лаком для картин.
Вот что вспоминает об этом эпизоде спустя двадцать лет сам Дали: «Потом была целая проблема смыть этот лак. Мне пришлось окунуть голову в таз со скипидаром. Позже я стал пользоваться менее опасным способом, просто добавляя в бриллиантин яичный желток».
Как восприняли эту неожиданную метаморфозу, произошедшую буквально в один день, одноклассники Дали по Академии изящных искусств? Естественно, они были удивлены. Тем более что, даже купив себе самую лучшую одежду из того, что продавалось в самых шикарных магазинах Мадрида, Дали остался оригиналом и комбинировал ее на свой лад. «Для меня наступила пора дендизма», – пишет он. И это так.
Он купил себе трость из молодого бамбука с ручкой, обтянутой кожей, и расположился на террасе ресторана «Регина», там он выпил, как всегда переоценивая свои силы, три порции вермута, а затем, под закуску из морепродуктов, еще две в итальянском ресторане, где он встретил компанию своих приятелей из резиденции. Они заказали множество закусок, желе из консоме, макароны с сыром и дичью и все это запивали кьянти, а в конце ужина заказали еще и коньяк. И спорили об анархии. «Хотя нас было всего-то полдюжины, мы уже разделились на два лагеря», – веселится Дали.
Он вышел из ресторана и, прежде чем отправиться дальше, сделал крюк, чтобы зайти в резиденцию и взять еще денег: «То, что я положил в карман утром, непонятным образом улетучилось. Добыть денег было проще простого: я брал их в кассе, оставляя расписку в получении».
Деньги – вещь, обладающая магической силой.
Как-то днем Дали присоединился к своим приятелям, которые на сей раз сидели в немецкой пивной, попивая пиво с крабами и беседуя о «Парцифале». Оттуда они перебрались в «Палас», знаменитый своими коктейлями с сухим мартини, которые они закусывали чипсами. А ужинать отправились в итальянский ресторан, где пили красное и белое вино. После этого они еще заглянули в Ректорский клуб «Палас-отеля», одно из самых «элегантных местечек Мадрида». Оно было расположено напротив здания кортесов. Там подавали шампанское.
Бунюэль, исполнявший в тот раз роль «церемониймейстера», решил, что начнут они с виски, а закончат вечер шампанским, после чего отправятся спать. Они спорили о том, стоит ли совершать революцию. И пили мятные коктейли с виски, один, второй, третий, четвертый. А как же шампанское? Оно тоже будет литься рекой, но позже.
В клубе выступал джазовый негритянский оркестр «Братья Джексоны», прибывший из Нью-Йорка. Этот замечательный оркестр немало поспособствовал тому, что данное заведение, и до того просто шикарное, превратилось в одно из самых модных в городе. Музыканты с улыбками, поражающими ослепительной белизной зубов, принимали конверты с купюрами, которые посылали им шестеро друзей. Получив очередной конверт, оркестр, по сигналу своего руководителя-пианиста, вставал и приветствовал их маленькую компанию.
Бунюэль попытается уговорить Альберто Хименеса Фрауда пригласить музыкантов в резиденцию, чтобы те дали там концерт. Напрасный труд. Столь серьезное заведение не могло себе этого позволить.
Для «Братьев Джексонов» Дали чуть позже напишет картину «Рай для черных». Благодаря им он открыл для себя джаз. Он обожал его! Как и Бунюэль, который стал таким фанатом джаза, что даже начал учиться игре на банджо. Они десятками скупали пластинки с джазовыми композициями.
Для них джаз был музыкой «антихудожественной». Все эти художники свысока относились ко всему художественному. «Художественный – жуткое слово, показывающее, как далеко некоторым вещам до искусства», – писал, в частности, Дали одному критику из «Л'Амик де лез артс», сравнившему ритм картин Дали с ритмами джаза.
Кроме того, сидя в ресторане, Дали буквально пожирал глазами находившихся рядом женщин: «Изящные дамы, увешанные драгоценностями, сидели вокруг и заставляли сжиматься мое сердце».
Оркестру они послали бутылку шампанского.
«Мы не считали денег, – признавался Дали. – Наша щедрость была безграничной, поскольку мы тратили песеты своих родителей».
Все это происходило в двадцатые годы двадцатого столетия в Мадриде. Один из этой компании шестерых друзей оказался величайшим художником XX века, второй – величайшим кинематографистом и третий – величайшим поэтом.
Закончили они свои ночные похождения в кабачке, где собирались извозчики, там они выпили по последней рюмке – анисовой водки «Анис дель Моно».
На другой день, по словам Дали, последовало продолжение: он пил вермут, сухой мартини и шартрез, воздал должное жаркому из кролика, а ближе к полуночи решил отправиться во «Флориду», модный дансинг, о котором ему рассказали его новые друзья. Он хотел «оторваться» там, но не успел, поскольку его начало нещадно рвать.
Между тем он оставил нам несколько любопытных замечаний о красоте и элегантности дам, увиденных им тем вечером. «Ни разу в жизни я не встречал элегантную женщину, которая была бы при этом настоящей красавицей, эти два свойства по определению исключают друг друга. В элегантной женщине всегда присутствует тонкий компромисс между некрасивостью, которая должна быть сведена к минимуму, и красотой, которая должна быть всем "очевидна", но не более того. Элегантная женщина может и даже должна быть без идеальной красоты лица, ибо постоянный блеск столь же утомителен, что и рев трубы».
В течение этого года он встретил на своем пути несколько «элегантных женщин», которые утоляли его «самые ненавистные желания», эротически и вербально, как он выражается. Главным образом вербально, стоит ли ставить это под сомнение?
Чуть позже он расскажет, что его любимым развлечением было опустить банкноту в стакан с виски и наблюдать, как она размокает, пока он с «утонченной жадностью» беседует с одной из «дам полусвета» о цене на ее услуги.
«Утонченной»?
Как рассказывает Антония Родриго, Дали в компании с другим каталонцем, Жозепом Риголем Форнагерой, который был на семь лет его старше, устраивал самые идиотские выходки: например, остановившись посреди улицы, они начинали тыкать пальцем в небо или в какую-нибудь крышу, собирая вокруг себя толпу зевак и мешая тем самым уличному движению. А при появлении полиции они быстренько смывались – студенческие шалости наподобие тех, что устраивал Бунюэль с ведром воды.
Тот же самый Риголь, утверждавший, что Дали был ярым противником монархии (каковым он перестал быть к моменту написания им «Тайной жизни...», где он повествует о том, как преклонял колено перед Альфонсом XIII именно в то время, о котором идет речь), донес до нас, что однажды они решили устроить покушение на короля. Каким образом? Естественно, с помощью бомбы. Отличавшийся практическим складом ума Риголь переживал: прекрасный способ, но как изготовить бомбу? «Да очень просто, – отвечал Дали, – берешь пустую банку из-под молока, насыпаешь туда порох, вставляешь фитиль и готово!» Риголь упорствовал: «А где мы возьмем порох?» Дали пожал плечами: «Я куплю несколько патронов у ружейного мастера».
В день покушения они подожгли фитиль, но тот слишком долго горел...
«Никто не узнал об этом неудавшемся покушении. А если бы кто-то узнал, то нас непременно бы арестовали, именно нас – каталонцев, поскольку мы с Дали были единственными, кто устраивал подобные бунты».
Но увы, «бунты» существовали лишь в их грезах.
В конце года Дали вернулся в свой любимый Кадакес, в дом на берегу бухты Эс-Льянер, в двух шагах от которой устремлялись ввысь ни с чем не сравнимые скалы мыса Креус. Он никогда не устанет рисовать их.
В тот год параллельно с кубизмом, судя по тому, что до нас дошло, оставшимся в зачаточном состоянии, он увлекался пуантилизмом в духе Сёра, подтверждением чему служит, например, картина маслом на каком-то странном куске картона. Он назвал ее «Купальщицы с Коста Брава». На ней изображены двадцать четыре обнаженные девушки. Хотя на самом деле это одна и та же девушка в разных видах, у нее характерные выступы ягодиц и груди, а также тяжелая черная коса. Вот она плавает, вот сидит в воде, вот моет ноги, вот садится в лодку и вглядывается в даль. Волны нежно ласкают ее тело. Как на полотнах и рисунках Сёра или картинах Ватто, каждая фигура здесь словно взята из тетради эскизов и вставлена в некую композицию, при этом все варианты каким-то непостижимым, мистическим образом образуют единое целое с морским пейзажем, возможно, именно морские волны играют здесь роль того самого связующего звена, которое их объединяет, но одновременно позволяет каждой фигуре сохранять свою обособленность.
23 марта в Кадакес к Дали приезжает Лорка. Вернее, возвращается на родину.
У него возникла потребность подышать воздухом родной Гранады, полакомиться магрибским инжиром, запивая его коньяком в кафе «Альмеда», и попеть песни, качаясь с сестрами и братом на качелях в родительском имении в Уэрта де Сан-Висенте. На сей раз он пробыл там гораздо дольше обычного.
Год рождения Лорки – 1898 – весьма символичен. В этом году, который все испанские историки называют не иначе как катастрофическим, Испания в арьергардной войне с Соединенными Штатами потеряла Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины. Рухнули остатки империи Карла V. «Пусть учтут это другие великие державы, имеющие колониальные владения и желающие сохранить их», – комментировал эти события поэт и дипломат Сен-Жон Перс[168].
В одной статье, опубликованной в газете «Нью-Йорк джорнэл», имеющей скандальную репутацию, некий журналист злорадно обнародовал сумму затрат испанской стороны на эту операцию: 5 миллиардов 375 миллионов долларов при потерях убитыми и ранеными в 5500 человек. Тогда как затраты США при потерях убитыми и ранеными в 1837 человек составили 1 миллиард 112 миллионов 500 тысяч долларов.
Писателем, который понял всю нелепость этой статистики, был Анатоль Франс[169], в его романе «Остров пингвинов» есть эпизод, в котором конгресс Новой Атлантиды всего за несколько минут решает вопрос о развязывании войны против Изумрудной республики.
«– Как! – воскликнул некто. – Вы проголосовали за войну с такой поспешностью и с таким безразличием?
– О, это будет совсем маленькая война, она обойдется нам всего в каких-нибудь восемь миллионов долларов.
– А как же люди?
– Они также входят в эти восемь миллионов».
Это было время, когда одна эпоха уходила, а другая начиналась. Через два года наступит новый век. Все готовились к встрече 1900 года.
Федерико Гарсиа Лорка был старше Дали на шесть лет. В том возрасте, в каком они встретились, такая разница существенна. Кроме всего прочего Лорка просто непостижимым образом умел тут же расположить к себе людей, с которыми едва начинал общаться, и Дали не стал исключением.
Между ними тут же вспыхнула любовь, любовь с первого взгляда!
По мнению психоаналитиков, в эротическом плане, в том числе и в реальной жизни, Дали гонялся за призраком или химерой фаллической матери. И Гала, вне всякого сомнения, стала для него именно такой фаллической матерью.
А кем был Лорка?
Братом, с которым возможен инцест? Фаллическим братом?
В их паре «женщиной», бесспорно, был Сальвадор. Он кокетничал с Лоркой, а Лорка преследовал его своими домогательствами. Их взаимоотношения можно представить как поединок двух фехтовальщиков. Настоящую дуэль. С блоками, атаками, обманными движениями, уклонами, отражениями ударов, ответными уколами и даже вероломными выпадами.
Лорка был соблазном во плоти. Постоянно пребывая в восторге от дарованной ему жизни, он просто лучился от счастья. И был похож на сказочного эльфа.
Матта[170], которого жизнь свела с ним несколько позже, скажет: «Находиться рядом с ним было истинной радостью! Федерико был существом, наделенным магической силой».
Был ли он красивым? Бунюэль уверял, что да. Другие говорили, что нет. Но это было неважно: он излучал свет.
Его черные глаза просто светились счастьем оттого, что он может заниматься творчеством. Он рисовал, играл на пианино, говорил, писал.
По части поэтической фантазии и разных веселых выдумок ему не было равных. Свои стихи он читал всем желающим их слушать, разбрасывался ими, раздаривал их, но даже не помышлял о том, чтобы издать их в виде сборника. Он растрачивал свои таланты. Щедро растрачивал. Он не станет класть свою гениальность на алтарь собственной жизни подобно Оскару Уайльду, а просто будет гениальным поэтом, пребывающим в состоянии непрерывного творчества.
Сестра Дали считала, что Лорка в нее влюблен: он писал Ане Марии удивительные письма, напоминавшие любовные послания. Она сравнивала его с лебедем: на суше он производил впечатление слишком громоздкого и неуклюжего существа, но стоило ему оказаться в воде, как он не только сам преображался и становился прекрасным, но и делал прекрасным все вокруг.
«Он действительно был таким: вне своей стихии, включавшей в себя чтение стихов, игру на гитаре и пианино и беседы о том, что ему было интересно, его суровое и сосредоточенное лицо все же сохраняло интеллигентное выражение и светилось жизнелюбием, но ни его фигура, далекая от совершенства и какая-то квадратная, ни его движения, какие-то тяжеловатые, не отличались привлекательностью. Но стоило ему оказаться в своей стихии, как тут же приобретал безупречное изящество. Его губы и глаза обретали столь очевидную гармонию друг с другом, что невозможно было устоять перед необыкновенным шармом, который излучало все его существо. И слова тогда лились, острые и проникновенные, а звук его слегка глуховатого голоса был неповторимо красив. И все преображалось вокруг него...»
Как Дали, как многие другие подростки, Лорка мастурбировал, испытывая при этом острое чувство вины за свои действия. Это было неиссякаемым источником страхов для молодого человека. То же самое происходило и с Дали. «Мой возвышенный дух наблюдает за действиями моего тела, и в момент великого жертвоприношения в виде извержения семени я словно раздваиваюсь, – писал он. – Одна моя ипостась обращена к небу в лилиях и гиацинтах, а другая – это плоть, объятая пламенем, источающая ароматы уходящей в прошлое жизни, которая пахнет летом и гвоздикой... Когда же закончится эта моя плотская голгофа?»
Как и Дали, Лорка испытывал одновременно тягу к сексу и страх перед ним. Большинство юношей его социального слоя посещали, подобно Бунюэлю, бордели. В Гранаде, в квартале Манигуа находилось несколько таких заведений, причем самого высшего класса. Но Лорка с ужасом отказывался от их посещения. Действительно ли, как говорили, он не ходил туда из-за сострадания к проституткам?
Когда Лорка осознал свою гомосексуальность?
Известно одно его письмо, датированное 1918 годом (Лорке было тогда двадцать лет), в котором, говоря о бисексуале Верлене и отвечая юному поэту из Севильи по имени Адриано дель Валле-и-Росси, выразившему ему свое восхищение по поводу «Впечатлений и пейзажей», он косвенно признавался в своей гомосексуальности. «Я несчастный парень, пылкий и немногословный, – писал он, – носящий в себе, почти как дивный Верлен, лилию, которую невозможно напоить; а глупым глазам тех, кто на меня пялится, я демонстрирую ярко-алую розу с оттенком сексуальности апрельского пиона, не отражающую правды моего сердца».
Так кто же кого соблазнял? Роли между Лоркой и Дали не были раз и навсегда распределены: их отношения эволюционировали; но, как мы уже говорили и считаем необходимым повторить, в их «паре» Дали неизменно играл роль дамы.
Разве Дали не рассказывал, как в детстве он прятал свой член, зажимая его меж бедер, чтобы как можно больше походить на девочку? Разве он не говорил: «Я всегда желал быть похожим на очень красивую женщину»? Разве на фотографиях с Лоркой, равно как и с Бунюэлем, не принимал он самые соблазнительные позы?
И не следует ли напомнить здесь это его признание: «Я отдавал себе отчет, что любовь для меня заключается в том, чтобы принимать стрелу, а не посылать ее, и я экспериментировал со своей собственной плотью, подспудно ощущал себя в собственной шкуре этаким святым Себастьяном и желал избавиться от этой шкуры подобно тому, как змея избавляется от старой кожи во время линьки»?
Бунюэль уверял, что «Лорка воспылал к Дали настоящей страстью, оставлявшей того равнодушным». Неужто?
Матта сказал мне незадолго до своей смерти: «Назовем вещи своими именами: Дали был безумно влюблен в Лорку. Мне даже хочется сказать, что это была единственная любовь всей его жизни...»
Я того же мнения.
Это была эпоха ультраизма Гильермо де Торре[171] и Рамона Гомеса де ла Серны[172], друга Тцара[173] и Пикассо. Эти двое утверждали вслед за Маринетти, что паровоз может быть прекраснее, чем картина Веласкеса.
Ультраизм был производным, реакцией на все то новое, что появлялось в Европе, а главное – в Париже. Эпоха Рубена Дарио и модернизма миновала. Пришло время Аполлинера[174], Кокто, Реверди[175]. Место им! Место Рамону Гомесу де ла Серне! Ультраисты чуждались любого проявления сентиментальности. Они стремились быть «объективными», называли себя таковыми и верили, что таковыми являются.
Каждую субботу с девяти вечера и минимум до часу ночи Гомес де ла Серна, один из самых видных представителей литературной Испании, потчевал своими «грегериями» («greguerias», он сам придумал это афористическое название) членов кружка «Помбо», собиравшихся в одном кафе неподалеку от площади Пуэрта дель Соль. Борхес[176] захаживал туда изредка. Бунюэль часто.
Они обсуждали последние публикации. Обменивались книгами. Поэты по очереди читали свои последние стихи или статьи. Первым высказывался Гомес де ла Серна, затем к дискуссии подключались остальные. Все это затягивалось далеко за полночь и к часу ночи никогда не заканчивалось.
Именно на одной из таких встреч, завершившейся подобным обменом мнений, Лорка заставил Бунюэля прочитать его «Золотую легенду», в которой будущий кинорежиссер описывает несколько моментов жизни святого Симеона Столпника, превратившегося впоследствии в его «Симона-пустынника»[177].
«Я храню фотографию 1924 года, на которой мы сидим вдвоем на нарисованном мотоцикле. Снялись у какого-то уличного фотографа с Вербена де Сан-Антонио, на большой мадридской ярмарке. На оборотной стороне этой фотографии часа в три ночи (к тому времени мы оба были изрядно пьяны) Федерико за три минуты написал экспромтом стихотворение, которое подарил мне. Со временем карандаш начал стираться. Я переписал это стихотворение, чтобы не утратить его.
Вот оно:
La primera verbena que Dios envia
Es de la San Antonio de la Florida
Luis: en el encanto de la madrugada
Canta mi amistad siempre florecida
La luna grande luce у rue da
Por las altas ubes tranquilas
Mi corazon luce у rueda
En la noche verde у amarilla
Luis mi amistad apasionada
Hace une trenza con la brisa
El nino toca el pianaillo
Triste, si una sonrisa
Bajo los arcos de papel
Estrecho tu mano amigo
(Первая ярмарка, посланная Богом, / Это ярмарка в день святого Антония Флоридского / Луис: в очаровании раннего утра / Поет моя вечно цветущая дружба / Огромная луна сияет и пульсирует / В высоких и тихих облаках / Мое сердце сияет и пульсирует / В желто-зеленой ночи / Луис, моя пылкая дружба / Плетет косу из морского бриза / Ребенок играет на игрушечном органе / Грустный, без тени улыбки / Под бумажными арками / Я пожимаю твою дружескую руку)».
Ультраизм не окажет прямого влияния на Лорку, но заставит его отказаться от избыточного излияния чувств, излишней субъективности и некоторых модернистских поползновений.
Нам нельзя недооценивать значения ультраизма: ведь именно в этой точке сойдутся фантазия Дали, сентиментализм Лорки и жесткость Бунюэля.
«Один лишь Лорка произвел на меня впечатление», – сказал Дали после того как, открыв в нем талантливого художника, его соседи по студенческой резиденции предложили ему свою дружбу. Но это его преклонение перед Лоркой вызывало у Дали инстинктивный протест: «Он один олицетворял собой этакий поэтический феномен – был поэзией во плоти, робкой, полнокровной, обволакивающей, тягучей, возвышенной, трепещущей в сонмище сумрачных огней и питаемой подземными источниками подобно любой живой материи, стремящейся обрести свою собственную, неповторимую форму. Я сразу же взбунтовался и восстал против этой "поэтической вселенной", утверждая, что все сущее должно быть четко означено. Все должно вписываться в определенные "рамки" и подчиняться определенным "законам". То, чего нельзя "попробовать на зуб" (уже тогда это было моим любимым выражением), не имеет права на существование. Стоило мне узреть всепоглощающее и мгновенно распространяющееся, рвущееся в небо бешеными, косматыми языками пламя поэзии великого Федерико, как я тут же бросался на борьбу с ним, стараясь побыстрее затушить».
Более зрелый и более уверенный в себе Лорка прекрасно понимал, что творится с Дали, он видел, как того влечет к нему и как он сопротивляется этому влечению, при этом сам Лорка был очарован неординарной личностью художника и его умом. «С каждым днем, – писал он, – я все больше преклоняюсь перед талантом Дали. На мой взгляд, это уникальный человек, чьи мысли отличаются трогательной чистотой. Порой он ошибается, но это не имеет никакого значения. Он живой человек. Его потрясающий ум уживается с невероятной инфантильностью, столь причудливо переплетаясь с ней, что в оригинальности и пленительности ему нет равных. Больше всего волнует меня сейчас в нем мания созидания (то есть творчества), он уверяет, что создает нечто из ничего, и так старается, что вокруг него образуются завихрения невероятной силы и притягательности. Нет ничего более драматичного, чем эта объективность и эта погоня за радостью бытия единственно ради самой этой радости. Что всегда было присуще средиземноморской культуре. "Я верю в воскресение плоти", – говорил Рим. Дали – человек, который сражается с призраками, размахивая золотым топором... Дали не хочет слепо следовать за кем бы то ни было. Он хочет сам держать руль и вести свой корабль, ориентируясь по звездам, веря в свое предназначение. Он бередит мою душу; Дали вызывает у меня такое же чистое чувство (да простит меня Всевышний), какое вызывает младенец Иисус, брошенный в яслях Вифлеема со всем необходимым для распятия...»
Кто точнее смог бы передать сущность Дали?
К вышесказанному Лорка добавляет: «Его ослиное упрямство заставляло нас умирать со смеху, он бывает неправ, несправедлив и нелогичен. Нельзя критерии, применимые в пластических видах искусства, примеривать к литературе. Он же премило пытается это делать, впадая в страшную ошибку».
С марта по июнь 1923 года Лорка и Дали принюхивались друг к другу, тянулись друг к другу, открывали друг друга, поражали друг друга, наслаждались обществом друг друга. Лето их разлучило.
Лорка проводил каникулы в Гранаде.
Дали уехал в Кадакес.
Дон Сальвадор женился на «tieta» (тетушке) Каталине. Что думал по этому поводу молодой Сальвадор, обожавший свою мать? На этот счет нигде нет ни единого слова.
Начало нового учебного года. Экзамены. Молодой Сальвадор делает успехи в моделировании. Посещает курсы истории современного искусства, «рисунка неподвижной натуры», авторской гравюры и колористики.
Первые трения. Осенью 1923 года в Академии изящных искусств появилась вакансия, на которую претендовали четыре художника: Ламбрада, Льоренс, Сарагоса и Васкес Диас[178]. Кандидаты должны были представить на конкурс по две картины: одну на свободную тему, другую на заданную. Их работы были выставлены на всеобщее обозрение. Дали пошел их посмотреть и, как и другие студенты, счел их довольно посредственными, исключение составляли лишь картины Даниэля Васкеса Диаса, который, впрочем, был более известным и опытным художником, чем остальные трое. Но прошел слух, что место преподавателя получит не он.
После совещания члены жюри по очереди стали высказывать свое мнение. Доменеч: «Воздерживаюсь». Гул негодования. Сесилио Пла: «Сеньор Васкес Диас». Гром аплодисментов. Элиас Тормо, председатель жюри: «Сеньор Васкес Диас». Бурная овация. Морено Карбонеро: «Воздерживаюсь». Возмущенный ропот. Симоне: «Воздерживаюсь». Ропот нарастает.
Пошли выкрики, оскорбления, раздался свист. Двум членам жюри, «проголосовавшим правильно», громко аплодировали, остальным устроили обструкцию: испугавшись, «остальные» заперлись в лекционном зале и вызвали полицию, которая не замедлила явиться. Собралась толпа. Кто-то пустил слух о приближении наряда конной полиции. Студенты оповестили об инциденте журналистов, и наутро о нем написали в газетах. В художественной школе запаниковали.
По всей видимости, не сумев найти истинных виновников беспорядков, руководство академии решило вызвать на дисциплинарный совет всех тех, кто не скрывал своего отношения к произошедшему. Дали, направо и налево расхваливавший Васкеса Диаса и ругавший трех его соперников, предстал перед членами дисциплинарного совета первым. Его обвинили в организации акции протеста, вылившейся в массовые беспорядки. Он отрицал это и требовал доказательств.
Потом будет еще один допрос, в ходе которого у Дали потребуют назвать имена других смутьянов. Он откажется, громко протестуя и выкрикивая, что он не «предатель», чем резко настроит против себя членов дисциплинарного совета. «Исключить!» – таков будет их вердикт. Исключить вместе с пятью другими студентами.
Исключенные из академии не пожелают смириться с этим наказанием. Они отправят петицию в Министерство национального образования, в которой напишут, что их наказали за то, что они высказали собственное мнение, отличное от мнения руководства их учебного заведения. Они обратятся в прессу. Бунюэль попытается привлечь к этому делу своего приятеля Барнабаса, учителя гимнастики Альфонса XIII... но все окажется тщетным.
Об отчислении из академии Дали уведомили официальным коммюнике, датированным 22 октября 1923 года и гласившим: «Доводим до вашего сведения, что Дисциплинарный совет, собравшийся по поводу скандала, разыгравшегося во дворе нашей школы днем 17 числа текущего месяца, и оскорблений, коим подверглись двое наших преподавателей, провел проверку данных фактов, показавшую, что вы были среди наиболее активных нарушителей дисциплины, и принял решение применить к вам наказание, предусмотренное пунктом 10 статьи 2 устава нашего учебного заведения, согласно которому вы временно отчисляетесь из школы до конца текущего учебного года и теряете право на сдачу экзаменов по предметам, оценка за которые идет в диплом». Подпись: «Секретарь».
Отец пришел в неописуемую ярость... и успокоился только после того, как в результате предпринятых им демаршей получил заверения в том, что его сын сможет продолжить учебу в следующем году. Вспыльчивый нотариус схватил одного из преподавателей за грудки с намерением встряхнуть его немного, а может быть – как следует. Директор школы сеньор Блаи заявил ему, что его сын «большевик от искусства».
В действительности же молодой Сальвадор так презирал своих преподавателей и вел себя на занятиях в школе так независимо, что пришелся там не ко двору.
Поскольку в Мадриде Дали ничто больше не задерживало, он вернулся в Фигерас. Там его ждало еще одно испытание. Его арестовали и бросили в тюрьму. Правда, на сей раз, видимо, поводом для этого инцидента послужило поведение не его самого, а его отца.
Случилось это в самый разгар правления Примо де Риверы, установившего в стране диктатуру. Поддержавший ее Альфонс XIII прибыл с визитом в Жирону и решил проинспектировать расположенный по соседству – в Фигерасе – военный гарнизон. Власти, знавшие, насколько мало популярен монарх в этом городе, предприняли драконовские меры безопасности: арестовали всех потенциальных зачинщиков беспорядков.
Марксистское и антимонархическое прошлое молодого Дали было хорошо известно на его родине, равно как не был забыт и тот факт, что, еще учась в лицее, он поджег испанский флаг. Но в данном случае метили все-таки в нотариуса.
Навести страх на родителя, подвергнув наказанию его сына, – к этому методу частенько прибегали все диктаторские, а порой и демократические режимы, когда им надо было расправиться с оппозицией.
Нотариус, исполняя свои профессиональные обязанности, не раз выступал в качестве наблюдателя на местных выборах, вскрывал и документировал злоупотребления со стороны правых, но они-то и пришли теперь к власти. В комнате его сына устроили обыск, но не обнаружили ничего предосудительного. Тем не менее 24 мая 1924 года молодого Сальвадора бросили в тюрьму вместе с его приятелем Марти Вильяновой, известным в городе анархистом.