Разум… – все будет легко и… потому что все для меня – мечта. Приказываю себе мечтать об этом и мечтаю о нем. Порою я создаю в себе философа, который мне тщательно намечает философские теории, пока я, язычник… флиртую с его дочерью, чьей душою я являюсь, у окна его собственного дома.
Ясно, что мои знания ограничивают меня. Я не могу создать некоего математика […] Но я доволен тем, что имею, что подходит для бесконечных комбинаций и бесчисленных мечтаний. Кто знает, впрочем, не достигну ли я силой воображения еще большего… Но – не стоит. Мне достаточно и этого.
Распыление личности: я не знаю ни – каковы мои идеи, ни мои чувства, ни мой характер… Если что‑то чувствую, чувствую это неясно не в себе – в человеке, зрительно воплотившем какое‑то создание, возникшее во мне. Я заменил своими мечтами себя самого. Каждый человек – всего лишь его мечта о нём самом. Я – не то, чем являюсь.
Я никогда не прочел ни одной книги до конца и никогда не читал книги только последовательно, без скачков.
Я никогда не понимал, что чувствовал. Когда мне рассказывали о той или иной эмоции и описывали ее, я всегда чувствовал, что описывали что‑то, бывшее в моей душе, но затем, подумав, всегда сомневался в этом. Я никогда не знаю, действительно ли я такой, каким я себя чувствую, или только считаю себя таким. Я – это части персонажей моих драм. Усилие – бесполезно, но занимает. Рассудок – бесплоден, но забавен. Любовь – скудна, но, возможно, предпочтительнее, нежели ее отсутствие. Мечта между тем заменяет все. В ней можно иметь все представление об усилии, без реального усилия. Внутри мечты я могу вступать в сражения без риска испугаться или быть раненым. Могу размышлять, без намерения прийти к некой истине, отчего мне было бы больно, что никогда не достигну ее; без желания решить какую‑то проблему, какую бы, как я видел, не смог разрешить никогда; без того… Могу любить без того, чтобы мне отказали, или мне изменили, или мне наскучили. Могу менять возлюбленных, и возлюбленная всегда будет прежней. И если захочу, чтобы мне изменили или меня избегали, всегда к моим услугам возможность, чтобы так со мной и случилось, и всегда так, как я хочу, всегда так, чтобы это приносило мне удовольствие. В мечте могу переживать самые большие печали, самые большие мучения, самые большие победы. Могу переживать все это так, как если бы это было в жизни: все зависит только от моей власти сделать мечту живой, четкой, реальной. Это требует обучения и большого внутреннего терпения.
Есть различные способы мечтания. Один – это предаться мечтам, не стараясь сделать их четкими, позволить себе двигаться в неясности и в сумерках собственных ощущений. Этот способ мечтать – хуже других и утомителен, потому что он монотонен, всегда тот же самый. Это мечта четкая и управляемая, но здесь усилие по руководству мечтой чересчур предает искусство. Высший артист, мечтатель, каким я являюсь, прилагает усилие только к тому, чтобы хотеть, чтобы мечта была бы такой, чтобы обнаружила такие капризы… и она разворачивается перед ним такой, какой мечтатель ее хотел бы видеть, с тем чтобы он не мог понять, не надоело ли ему делать это. Хочу видеть себя в мечтах королем… Хочу, чтобы это произошло внезапно. И вот я уже стал королем какой‑то страны. Какой, какого рода – мечта мне подскажет…Потому что я достиг этой победы, о которой мечтаю, – чтобы мои мечты приносили мне всегда неожиданно то, чего я хочу. Много раз они даже улучшали, чтобы принести ее более четкой, ту идею, смутное распоряжение о которой только что получили. Я полностью неспособен представить себе сознательно Средние века с различными местами и различными Землями, которые переживаю в мечтах. Ослепляет меня избыток воображения о том, чего я не знал в себе, и вот я вижу. Позволяю мечтам появляться… Они такие чистые, что превосходят всегда то, чего я жду от них. Они всегда прекраснее, чем я хотел. Но этого только усовершенствованный мечтатель может надеяться достичь. Прошли годы, пока я искал это в своих мечтах. Сегодня достигаю этого без усилий…
Лучший способ начать мечтать – книги. Романы хорошо служат начинающему. Научиться отдаваться чтению полностью, жить одной жизнью с персонажами какого‑то романа – это и есть первый шаг. Если наша семья с ее огорчениями кажется нам водянистой и тошнотворной рядом с персонажами романа – это уже сигнал о нашем прогрессе.
Необходимо избегать читать литературные романы, где внимание отвлекается на саму форму романа. Мне не стыдно признать, что я так начинал. Любопытно, но полицейские романы…те…которые я интуитивно выбирал для чтения. Никогда не мог читать с увлечением любовные романы. Но это – личностная особенность, не имея любящего нрава, не иметь его и в мечтах. Каждый из нас все же культивирует то, что соответствует его характеру. Давайте всегда помнить, что мечтать – это искать себя. Человек чувствительный должен для своего чтения выбирать противоположное тому, что было моим.
Когда приходит физическое ощущение, можно сказать, что мечтатель прошел через первую ступень мечты. Это так, как если бы какой‑то роман о сражениях, побегах, баталиях оставил нас действительно с разбитым телом, с усталыми ногами… первая ступень уже обеспечена. В случае человека чувствительного, он должен – без любого другого самоудовлетворения, кроме ментального – иметь некое извержение, когда один из подобных моментов достигается в романе.
Затем он будет пытаться перевести все это в мысленное. Извержение, в случае человека чувствительного (выбираю его для примера, потому что он наиболее порывистый и подходящий), должно чувствоваться, но не происходить в действительности. Усталость будет намного больше, но удовольствие действительно интенсивнее.
На второй ступени все ощущения переходят в мысленные. Возрастает удовольствие и возрастает усталость, но тело уже не чувствует, и вместо утомленных членов – разум, идея и эмоция становятся слабыми и дряблыми… Когда доходишь до этого, наступает время перейти на высшую ступень мечты.
Вторая ступень – это создавать романы для себя самого. Следует делать такую попытку, только когда мечта совершенно перешла в умственный план, как я уже говорил. Если же нет, первоначальное усилие создавать романы будет расстраивать совершенное переведение наслаждения в умственный план.
Третья ступень.
Уже обучено воображение, достаточно захотеть, и оно берет на себя ответственность за построение для вас мечтаний.
Здесь усталость уже почти нулевая, даже умственная. Это какое‑то абсолютное расформирование личности. Мы являемся простым пеплом, одаренным душой, без формы – даже для воды, всегда имеющей форму сосуда, ее вмещающего.
Она хорошо завершена, эта… драмы могут возникать в нас, стих за стихом, разворачиваясь, чужие и совершенные. Может быть, уже не достанет силы их писать – да это и не нужно. Мы сможем создать из вторых рук – вообразить в нас поэта, пишущего сейчас стихи, и он напишет в одной манере, другой поэт, возможно, напишет в другой… Я, в силу того, что владею этой способностью в совершенстве, могу писать, используя множество разнообразных манер, все они оригинальны.
Самая высшая ступень мечтания – когда, создавая картину с определенными персонажами, мы все, вместе с ними, живем в одно и то же время – являемся всеми этими душами, объединяясь и взаимодействуя. При этом невероятна степень деперсонализации и обращения в пепел духа того, с кем это происходит, и трудно, сознаюсь, уйти от общей усталости от всего своего существа, делая это… Зато какой успех!
Это – единственно возможный аскетизм. В нем нет ни веры, ни Бога.
Богом являюсь я.
Траурный марш
Что делает каждый из нас в этом мире, что бы его приводило в замешательство или меняло его? Каждый человек, что он значит, чего бы не значил другой? Значительны простые люди – одни для других, люди действия значимы той силой, с которой они исполняют действие, люди мыслящие – тем, что они создают.
То, что ты создаешь для человечества, делается по милости остывания Земли.
То, что ты отдаёшь для потомков, или по́лно тобой, и никто его не поймёт, или это продукт твоей эпохи, и другие эпохи его не поймут, или оно несёт в себе призыв ко всем последующим эпохам, и его не поймет последняя бездна, к которой все эпохи устремляются.
Заставляем их пройти, жесты, оставшиеся в тени. За нами – Таинство, нам…
Мы все смертны, с некоторой точной продолжительностью жизни. Никогда – больше или меньше. Одни умирают сразу после смерти, другие еще живут немного в памяти тех, кто их видел и слышал; третьи остаются в памяти народа, которому они принадлежали; кое‑кто добивается памяти о нем всей цивилизации, при которой они жили; редко кто охватывает насквозь противоположные ошибки различных цивилизаций… Но всех окружает бездна времени, кое в конце концов их стирает, всех пожирает голодная бездна…
Бесконечность – это желание, и вечность – иллюзия.
Мертвыми мы являемся и мертвыми живем. Мертвыми рождаемся; мертвыми проходим; уже мертвыми входим в Смерть.
Все, что живет, живет, потому что меняется; меняется потому, что проходит; и, так как проходит, умирает. Все, что живет вечно, превращается в нечто другое, постоянно отрицая и подделывая жизнь.
Жизнь поэтом, есть какой‑то промежуток, связь, какое‑то соотношение, но соотношение между тем, что прошло, и тем, что пройдет, мертвый промежуток между Смертью и Смертью.
…рассудок, вымысел поверхности и отсутствия путей.
Жизнь материи – или чистое мечтание, или просто игра атомов, не знающих об умозаключениях нашего разума и о мотивах наших чувствований. Таким образом, сущность жизни – какая‑то иллюзия, видимость и или является только бытием, или небытием, таким образом, и иллюзия и видимость, не будучи бытием, должны быть небытием, жизнь есть смерть.
Пустым является усилие, которое делается ввиду иллюзии бессмертия! «Вечная поэма», – мы говорим; – «слова, которые никогда не умрут». Но материальное остывание земли принесет не только живому, ее покрывающему, с…
Какой‑нибудь Гомер или Мильтон не могут больше, чем комета, ударяющаяся о Землю.
Траурный марш в честь короля Луиша второго да бавиера [46]
Сегодня, более неторопливая, чем когда‑либо, пришла Смерть торговать у моего порога. Передо мной, более неторопливая, чем когда‑либо, развернула она ковры, и шелка, и дамасские ткани ее забвения и ее утешения. Улыбалась им, хваля, и не обращала внимания, что я это мог видеть. Но когда я попытался купить их, она сказала мне, что их не продавала. Она пришла не затем, чтобы я захотел то, что она мне показывала; но чтобы благодаря тому, что она показывала, захотел бы ее саму. И о своих коврах сказала мне, что были такие, какими наслаждались в ее далеком дворце; о своих шелках – что другие не надевались в ее крепости, в обители тени; о своих дамасских тканях – что лучшими, однако, были те, что покрывали алтари в ее владениях за этим светом.
От врожденной привязанности, удерживавшей меня у моего порога, ничем не покрытого, она с нежным жестом меня освободила. «У твоего домашнего очага, – сказала, – нет света: зачем тебе какой‑то домашний очаг?» «В твоем доме, – сказала, – нет хлеба: зачем тебе твой обеденный стол?» «В твоей жизни, – сказала, – нет подруги: чем тебя соблазняет твоя жизнь?»
«Я сама, – сказала она, – свет погасших очагов, хлеб пустых столов, заботливая подруга одиноких и непонятых. Слава, которой им недостает в мире, есть торжественная в моих черных владениях. В моей империи любовь не утомляет, потому что не требует страдания для овладения ею; и не ранит, потому что тогда утомлялись бы от того, чего никогда не имели. Я легко кладу свою руку на волосы тех, кто раздумывает, и они забывают; к моей груди прислоняются те, кто надеялся впустую, и они наконец доверяются».
«Любовь ко мне, – сказала она, – не сопровождается страстью, которая пожирает; ревностью, омрачающей разум; забвением, которое бесчестит. Любовь ко мне – это точно летняя ночь, когда нищие дремлют под открытым небом и напоминают придорожные камни. С моих немых губ не слетает песня, подобная песням сирен, ни мелодия, подобная музыке деревьев и источников; но мое молчание укрывает, как неясная музыка, мой покой нежит, как оцепенение бриза».
«Что у тебя есть, – сказала она, – что тебя привязывает к жизни? Любовь не ищет тебя, слава тебя не разыскивает, власть не идет к тебе навстречу. Дом, что ты унаследовал, – ты унаследовал его в руинах. Земли, что ты получил, были покрыты инеем, приморозившим их первые плоды, и солнце сожгло их обещания. Ты никогда не видел наполненным, но лишь сухим колодец в твоем поместье. Проржавели прежде, чем ты их увидел, стенки твоих резервуаров с водой. Сорные травы покрыли тополевые и пальмовые аллеи, по которым твои ноги никогда не проходили».
«Но в моих владениях, где господствует одна лишь ночь, будешь утешен, потому что уже не будет надежды; получишь забвение, потому что уже не будет желания; получишь отдых, потому что не будет жизни».
И она показала мне, как бесплодна надежда на лучшие дни, когда не родишься с душою, с какой хорошие дни получались бы. Показала мне, как мечта не утешает, потому что жизнь ранит больше, когда вспоминается. Показала мне, как сон не дает отдыха, потому что в нем живут призраки, тени вещей, следы поступков, мертвые эмбрионы желаний, остатки жизненного кораблекрушения.
И, говоря так, медленно сворачивала, более неторопливая, чем когда‑либо, свои ковры, которыми соблазнялись мои глаза, свои шелка, которых жаждала моя душа, дамасские покрывала алтарей, на которые уже падали мои слезы.
«Зачем тебе пытаться быть как другие, если ты обречен быть собой? Зачем тебе смеяться, если, когда ты смеешься, твоя собственная искренняя радость фальшива, потому что рождается она из твоего забвения того, кто ты есть? Зачем тебе плакать, если чувствуешь, что это бесполезно, и снова плачешь теми слезами, что тебя не утешат, и почему бы слезы тебя утешали?
Если ты счастлив, когда смеешься, когда смеешься – победил; если ты в это время счастлив, то потому, что ты не помнишь, кто ты; сколь же счастливее ты будешь со мною, когда уже более не будешь помнить ни о чем? Если отдыхаешь превосходно, когда дремлешь без снов, разве не отдохнешь ты на моем ложе, где сон всегда без сновидений? Если порой ты возвышаешься, потому что видишь Красоту, и забываешь и о себе, и о Жизни, разве не возвысишься ты в моем дворце, чья печальная красота не страдает ни от диссонансов, ни от возраста, ни от развращенности; в моих залах, где никакой ветер не шевельнет гардин, никакая пыль не покроет стульев, ни один луч не станет, мало‑помалу, заставлять блекнуть краски бархата и штофа обивки, никакое время не заставит пожелтеть непорочную белизну лепных украшений?
Приди в мои объятия, к моим ласкам, не знающим перемены; к моей любви, не знающей прекращения! Пей из моего бокала, что не опорожняется никогда, божественный нектар, что не горчит и не вызывает тошноты, что не надоедает и не опьяняет. Созерцай из окна моей крепости, не лунный свет и море, они прекрасны и поэтому несовершенны, – а ночь, необъятную и нежную, нераздельное величие глубочайшей бездны!
В моих объятиях забудешь свой горестный путь, приведший тебя к ним. На моей груди не будешь чувствовать более самую любовь, заставившую тебя искать ее! Садись рядом со мной, на моем троне, и ты – навсегда император, кого никто не свергнет с престола Тайны и Грааля, существующий вместе с богами и судьбами в твоем небытии, в твоем не‑владении ничем, ни по эту, ни по ту сторону мира, в твоем отсутствии потребности – ни в том, что было бы для тебя излишним, ни в том, чего бы тебе не хватало, даже и ни в том, чего бы тебе было достаточно.
Я буду твоей нежной подругой, твоей вновь обретенной сестрой‑близнецом. И все твои печали, обвенчанные со мною, все то, что ты в себе искал и не находил, возвращенное в меня, все это и себя самого ты потеряешь в моей мистической сути, в моем отрицаемом существовании, на моей груди, где все гаснет, на моей груди, куда низвергаются души, на моей груди, где рассеиваются боги».
*
Король Равнодушия и Отречения, Император Смерти и Крушения, живой сон, блуждающий, роскошный, меж развалинами и дорогами мира!
Король Отчаяния меж торжественностью, скорбный властелин дворцов, которые его не удовлетворяют, хозяин кортежей и внешнего блеска, которые не могут погасить жизни!
Король, восставший из гробниц, приходивший ночью в лунном свете рассказывать другим жизням о своей, паж облетевших лилий, королевский вестник мраморного холода!
Король – Пастух Ночных Бдений, странствующий рыцарь Печалей, не имеющий ни славы, ни дамы, в лунном свете на дорогах, господин в лесах, на крутых склонах, немой профиль под опущенным забралом шлема, проходящий долинами, непонятый деревнями, высмеянный маленькими городками, презираемый большими городами!
Король, кого Смерть посвятила в свои рыцари, бледный и абсурдный, забытый и неизвестный, правящий меж тусклыми камнями и старым бархатом, на своем троне у конца Возможного, с его нереальным двором, окружающим его тенями, и с его фантастическим воинством, оберегающим его, таинственным и несуществующим.
Несите, пажи; несите, девственницы; несите, слуги и прислужницы, – бокалы, подносы и гирлянды для банкета, на котором присутствует Смерть! Приносите их и приходите сами, в черном, увенчанные миртом.
Пусть будет мандрагора тем, что вы принесли бы в бокалах… на подносах, и гирлянды пусть будут из фиалок и… изо всех тех цветов, что напоминали бы о печали.
Иди, Король, на ужин со Смертью, в ее древний дворец на берегу озера, меж горами, далекий от жизни, чужой для мира.
Пусть будут странные инструменты, чей чистый звук заставлял бы рыдать, в оркестрах, готовящихся к празднику. Пусть наденут слуги скромные ливреи неизвестных цветов, роскошные и простые, точно катафалки героев.
И, прежде чем начнется праздник, пусть пройдет тополевыми аллеями больших парков величественный средневековый кортеж мертвых пурпуров, огромное, молчаливое церемониальное шествие, точно красота в некоем кошмарном сне.
Смерть – это триумф Жизни!
Благодаря смерти мы живем, ведь сегодня мы есть только потому, что умерли для вчерашнего дня. Благодаря смерти мы надеемся, ведь можем верить в наступление «завтра», только будучи уверены в смерти «сегодня». Благодаря Смерти мы живем, когда мечтаем, ведь мечтать – это отвергать жизнь. Благодаря смерти умираем, когда живем, потому что жить – это отвергать вечность! Смерть ведет нас, смерть нас ищет, смерть нас сопровождает. Все, что у нас есть – смерть, все, чего мы хотим, – смерть, смерть – это все, чего мы желаем хотеть.
Ветерок внимания пробегает по рядам.
Вот он, что придет вместе со смертью, какой никто не видит, и… что не придет никогда.
Трубите, герольды! Внимание!
Твоя любовь к вещам, вымышленным твоими мечтами, была твоим презрением к вещам действительным.
Король‑Девственник, ты, презирающий любовь,
Король‑Тень, что пренебрегает светом,
Король‑Мечта, ты, что не желал жизни!
Среди грохота цимбал и литавр Тень тебя приветствует, Император!
…и в глубине Смерти, как и везде – Небо.
Краткие изречения
– Иметь мнения, окончательные и определенные, инстинкты, страсти и характер, неизменный и известный, – все это приводит к тому, что нашей душе страшен сам факт превращения ее в реальность, факт внешнего проявления. Жить в приятном и текучем состоянии неведения о вещах и о себе самом – это единственный способ жизни, какому следует мудрец и какой его воодушевляет.
– Уметь постоянно выступать посредником между собой самим и другими вещами – это наиболее высокая степень мудрости и благоразумия.
– Наша личность должна быть неразвращаемой, даже и нами самими: отсюда наш долг – всегда мечтать, включая себя в собственные мечты, чтобы у нас не было возможности составлять суждения в отношении нас самих.
И особенно мы должны избегать вторжения других в нашу личность. Всякий посторонний интерес к нам – это грубая нетактичность. Все, переходящее границы обычного приветствия – как поживаете? – будучи непростительной дерзостью, является, вообще, вещью, совершенно пустой и неискренней.
– Любить – утомление от одиночества: следовательно, это некое малодушие, измена нам самим (из этого следует надменное требование – чтобы мы не любили).
– Давать хорошие советы – значит, не уважать право на ошибку, что Бог дал другим. И время от времени чужие действия должны иметь то преимущество, чтобы они не являлись также и нашими. Понятно было бы, если бы просили советов у других только в одном случае – чтобы знать хорошо, как поступить наоборот, ведь мы является полностью нами, в достаточном несогласии с Чужеродным.
– Единственное преимущество учения – наслаждаться тем, что о стольких вещах другие не говорили.
– Искусство – это некая изоляция. Каждый художник должен стараться изолировать других, нести в их души желание оставаться в одиночестве. Высший триумф художника – когда, имея дело с его работами, читатель предпочитает их иметь, но не читать их. Не потому, что так случалось бы с посвященными, но потому, что это – самая большая дань […]
– Быть ясным и быть не расположенным к себе самому. Подлинное состояние духа в отношении взгляда внутрь самого себя – это состояние… того, кто смотрит на нервозность и нерешительность.
– Единственная умственная установка, достойная божественного создания, – это спокойное и холодное сочувствие всему, что не есть он сам. Не то чтобы эта установка несла бы на себе минимальный отпечаток беспристрастности и истины; но она так завидна, что надо ее иметь.