Путешествие, никогда не совершенное




 

Это было в сумерки одной смутной осени, что я отправился в это путешествие, какого никогда не совершал.

Небо – невозможно вспоминаю об этом – было цвета фиолетового остатка от печального золота, и линия депрессии гор, сияющая, была окружена ореолом, чьи тона смерти ее пронизывали, смягчающие, в тонкости их очертаний. У другого борта судна (было холоднее, и ночь была чернее с этой стороны тента) океан трепетал до линии горизонта на востоке, где он был опечален и где, кладя ночные полутени на линию, текучую и мрачную, отдаленного моря, дыхание тьмы парило, как туман жарким днем.

Море, припоминаю, имело тональность тени, от смеси ее с волнистыми отблесками блуждающего света, и было все таинственным, как некая печальная мысль в радостный час, пророческая, неизвестно откуда.

Я не отправился из какого‑то известного порта. И посейчас не знаю, какой это был порт, потому что еще никогда там не был. Также, подобно этому, ритуальной целью моего путешествия было отплыть в поисках несуществующих портов – портов, что были только входом‑в‑порты; забытые бухточки рек, узкие среди городов, безупречно нереальных. Вы считаете, без сомнения, читая меня, что мои слова абсурдны. Это потому, что вы никогда не путешествовали, как я.

Я отправился? Я не присягал вам, что отправился. Я обнаружил, что нахожусь в других краях, увидел другие порты, шел мимо городов, что не были тем городом, хотя бы ни тот, ни эти не были бы никакими городами.

Клясться вам, что это был я, кто отправился, а не пейзаж, что это был я, кто посетил иные земли, а не они меня посетили, – нет, я не могу вам в этом присягнуть. Я, не знающий ни что́ есть жизнь, ни я ли тот, кто живет этой жизнью или это она мною живет (пусть этот полый внутри глагол «жить» имеет тот смысл, какой захочет), наверное, я не поклянусь вам ни в чем.

Я путешествовал. Считаю бесполезным объяснять вам, что я не провел ни месяцев, ни дней, ни любого другого количества из любой единицы измерения времени, путешествуя. Понятно, что я путешествовал во времени, но не по эту сторону времени, где мы его отсчитываем часами, днями и месяцами; это было по другую сторону времени, где я путешествовал, где время не отсчитывается с помощью единиц измерения. Оно проходит, но так, что невозможно измерять его. Похоже, оно быстрее того времени, в котором мы видим себя живущими. Вы спрашиваете меня сами, определенно, какой смысл имеют эти фразы; пусть же вы никогда не будете так заблуждаться. Я освободил вас от детского заблуждения спрашивать о смысле вещей и слов. Ничего не имеет смысла.

На каком судне я совершил это путешествие? На пароходе «Любой». Вы смеетесь. Я тоже, возможно, над вами. Кто вам скажет и мне, не пишу ли я символами, что поймут только боги?

Неважно. Я отправился в сумерках. Еще звучит в моих ушах железный скрип якоря, спущенного с корабля. Где‑то на периферии моей памяти еще движутся медленно, чтобы наконец занять свою инертную позицию, рычаги подъемного крана судна, бесконечная погрузка которыми ящиков и бочонков часами ранее печалила мой взгляд. Они внезапно показывались, пленники колеса с цепью, над бортом, где сталкиваясь, царапая друг друга и затем качаясь, опускались, толчками, толчками, пока не оказывались над трюмом, куда резко опускались… пока с глухим деревянным ударом не достигали, как бы расплющиваясь, какого‑то скрытого места в трюме. Потом слышались там, внизу, и освобождали нас от себя; после этого поднималась только цепь, звенящая в воздухе, и все начиналось снова, так, будто бы было бесполезно.

Зачем я рассказываю вам это? Потому что абсурдно рассказывать вам об этом, ясно, что это из тех моих воображаемых путешествий, о каких я мог бы вам рассказывать.

Я посетил Новые Европы, и другие Константинополи принимали мой парусник в фальшивых Босфорах. Прибытие на паруснике, удивляетесь вы? Да, именно так, как я вам говорю. Пароход, на котором я отправился, прибыл парусным судном в порт… Вы говорите, что это невозможно. Вот поэтому так со мной и случилось. Приходят к нам, прибывая с другими пароходами, вести о выдуманных войнах в невозможных Индиях. И, слушая рассказы об этих землях, мы докучливо тоскуем о нашей, оставленной так далеко позади, кто знает, в этом ли мире.

 

И вот так я прячусь за дверью, чтобы Реальность, когда войдет, не увидела меня. Прячусь под столом, откуда внезапно пугаю Возможность. Таким способом я отцепляю от себя, будто разжимая две руки одного объятия, две огромные скуки, которые меня сжимают, – скуку от возможности жить только Реальным и скуку от возможности постигать только Возможное.

Так я торжествую надо всей реальностью. Замки на песке – мои победы?.. От каких вещей, божественных по своей сути, происходят замки, что не из песка?

 

Можете ли вы знать, путешествуя так, не молодею ли я каким‑то непонятным образом?

Инфантильный до абсурда, переживаю вновь свое детство и играю с идеями вещей, как с оловянными солдатиками, с которыми я, будучи ребенком, проделывал вещи, что связывают с идеей о солдатах.

 

Ослепленный заблуждениями, в некоторые моменты я теряю ощущение, что я – жив.

 

– Кораблекрушения? Нет, никогда не переживал ни одного.

Но у меня такое впечатление, что во всех моих путешествиях я терпел кораблекрушения, скрывая свое спасение в прерывистой бессознательности…

– Смутные мечты, неясный свет, растерянные пейзажи – вот что у меня остается в душе от всех моих путешествий.

У меня такое впечатление, что я знал часы всех цветов, любовь – на любой вкус, тоску – любой величины. Я был невоздержанным всю мою жизнь, и никогда мне не было достаточно, я даже не мечтал, чтобы мне было достаточно.

– Я должен объяснить вам, что путешествовал на самом деле. Но все мне могло подтвердить, что я путешествовал, а не жил. Я нес с собой с одной стороны на другую, с Севера на Юг и с Востока на Запад, усталость от моего прошлого, скуку проживания моего настоящего и непокой оттого, что должен иметь будущее. Но я прилагаю все усилия, чтобы я весь был в настоящем, убивая внутри меня прошлое и будущее.

– Я проходил берегами рек, чьи имена мне были незнакомы. За столиками кафе в городах, которые я посещал, мне удалось понять, что все, что я знал, – мечта и неопределенность. Порой я сомневался, не продолжал ли я сидеть у стола нашего старого дома, неподвижный и ослепленный мечтами. Я не могу сказать вам с уверенностью, что этого не случилось, что я не нахожусь там еще и сейчас, что все, включая и эту беседу с вами, не было ложно и фальшиво. Кто вы, сеньор? Обнаруживается факт настолько абсурдный, что его нельзя объяснить…

 

Не высаживаться, не иметь пристани, где можно высадиться. Никогда не достигать – содержит в себе не достигать никогда.

 

Млечный путь

 

…с движениями фраз какой‑то отравляющей духовности…

…ритуалы пурпурного пути, таинственные церемонии обрядов, ни для кого не современных и не понятных.

…изолированные ощущения, чувствуемые другим телом, не физическим, но тело это – и физическое, по‑своему, прерываемое тонкостями между сложным и простым…

…озера, где пляж, весь прозрачный, какое‑то предчувствие тусклого золота, хрупко освобожденное от возможной когда‑либо реализации, и, без сомнения, своей змеящейся утонченностью, лилия меж белоснежных рук…

…соглашения между оцепенением и тоской, черно‑зеленые, вялые на взгляд, усталые среди часовых скуки…

…перламутр бесполезных сознаний, алебастр частых умерщвлений плоти – золото, фиолетовый оттенок, и берега отсроченных закатов, но нет ни судов для путешествий к лучшим берегам, ни мостов к более темным сумеркам…

Ни даже рядом с мыслями о водоемах, о многих водоемах, далеких, за осокорями или, возможно, кипарисами, в согласии с теми слогами чувства, с которыми час произносил свое имя…

…поэтому открытые окна, выходящие на пристань, непрерывное волнение у причалов, смутный кортеж, точно опалы, безумный и погруженный в мысли, среди всего этого амаранты и скипидарные деревья записывают бессонницы пониманий на мрачных стенах возможности слышать…

…нити чистого серебра, связки струящегося пурпура, под липами – напрасные чувства, и на аллеях, где молчат самшиты, – старинные пары, раскрытые веера, неясные жесты, и лучшие сады, без сомнения, ждут кроткой усталости аллей и тополиных посадок, и ничего другого…

 

 

…деревья, расположенные по углам квадрата, и одно – в центре, беседки, искусственные пещеры, клумбы, фонтаны, все искусство, оставшееся от мертвых мастеров, что прошли, и среди интимных поединков недовольного очевидным, разрешенные процессии вещей – для мечтаний, по узким улочкам старинных деревень ощущений…

…мелодии мрамора в далеких дворцах, смутные воспоминания о ладонях, положенных в наши, случайные взгляды от неопределенности закатов в пророческих небесах, в звездных ночах над молчаниями павших империй…

 

* * *

 

Превращать ощущение в некую науку, делать из психологического анализа метод, необходимый как инструмент, наподобие микроскопа [да, именно ], – захватывающее требование, спокойная жажда, цепь желаний моей жизни…

Именно между ощущением и его осознанием происходят все великие трагедии моей жизни. В этой безграничной области, тенистой от лесов и звуков льющейся воды, безразличной даже к шуму наших войн, и протекает существование того моего существа, увидеть которое я напрасно пытаюсь…

Я покоюсь в моей жизни. (Мои ощущения – эпитафия последователя гонгоризма моей мертвой жизни.) Со мной происходит смерть и закат. Наибольшее, что я могу изваять, – это гробницу моей внутренней красоты.

Ворота моего отстранения скрывают за собою парки бесконечности, но никто не проходит через них, даже в моих мечтах – однако они всегда открыты для напрасного и непреложно и вечно – для ложного…

Обрываю лепестки апофеозов в садах внутренней торжественности и, меж самшитами мечтаний, прохожу, резко печатая свои шаги, аллеями, что ведут к Неясному.

Располагаюсь лагерем в Империях Неясного, у края молчаний, на той рыжей войне, в которой закончится Точное.

 

* * *

 

Человек науки считает, что единственная реальность для него – он сам, и единственный реальный мир – мир в том виде, как его ощущение ему этот мир представляет. Поэтому, вместо того чтобы следовать ложным путем попыток подогнать свои ощущения под ощущения других, получая объективное знание, он намеревается прежде познать в совершенстве свой мир и свою личность. Ничто не может быть объективнее его собственных мечтаний. Ничто не является более его собственным, чем его представление о себе. Относительно этих двух реальностей совершенствует он свое знание. И это очень отличается даже от науки античных ученых, которые, вдали от поисков законов своей собственной личности и организации собственных мечтаний, искали законы «внешнего» и организацию того, что они называли «Природой».

 

*

 

Главное во мне – привычка и способность мечтать. Обстоятельства моей жизни, еще с тех пор, как был ребенком, одиноким и спокойным, другие силы, возможно формируя меня издали, путем мрачной наследственности и ее зловещей свиты, – превратили мой дух в постоянный поток мечтаний. Все, чем я являюсь, заключается в этом, и даже то, что во мне кажется далеким от черт, отличающих мечтателя, принадлежит, без сомнения, душе того, кто лишь мечтает, перенося ее на более высокий уровень.

 

Я хочу, ради моего собственного удовольствия, себя анализировать, сообразно тому, как привык, – продвигаться, излагая в словах ментальные процессы, которые во мне сливаются в одно, то идущее от жизни, посвященной мечтаниям, от души, воспитанной лишь мечтой.

Видя себя со стороны, как я почти всегда себя вижу, понимаю, что являюсь неспособным к действиям, расстроенным еще до того, как должен буду совершать определенные шаги, делать жесты, неспособным говорить с другими, лишенным и внутренней ясности, поддерживающей в моменты, требующие душевных усилий, и физической возможности применения какого‑то простого механизма поддержки, отвлекаясь работой.

Это во мне – от природы. Для мечтателя понятно, что значит быть таким. Вся реальность меня расстраивает. Беседа с другими переполняет меня огромной тоской. Существование других душ постоянно изумляет меня. Необъятная сеть бессознательностей, какой являются все действия, которые я вижу, кажется мне абсурдной иллюзией, без какой‑либо разумной связи, полным ничтожеством.

Но если считать, что я не знаю направлений чужой психологии, что я ошибаюсь в четком понимании мотивов и интимных мыслей других, – это будет неверным относительно того, кем я являюсь.

Потому что я не являюсь только мечтателем, но мечтателем – исключительно. Единственная для меня привычка – мечтать – дала мне исключительную четкость внутреннего видения. Я не только вижу с поразительным и порою смущающим разоблачением фигуры и другие оформления моих мечтаний, но с таким же разоблачением вижу свои собственные абстрактные идеи, свои человеческие чувства – то, что из них остается в моем сознании, – мои скрытые импульсы, мои психические позиции по отношению ко мне самому. Удостоверяю, что мои собственные абстрактные идеи, которые я вижу в себе, я вижу их с помощью реального внутреннего видения, в каком‑то внутреннем пространстве. И, таким образом, все мои уловки становятся видимыми для меня во всех своих подробностях.

Поэтому я знаю себя полностью, и через это полное знание о себе знаю полностью все человечество. Нет таких низких побуждений, как нет и благородных намерений, которых я бы не ощутил некой вспышкой в душе; и я знаю, в каких жестах каждое из них проявляется. Под масками, какие носят плохие идеи, масками хороших или безразличных, именно внутри нас, я по жестам узнаю их подлинную природу. Я знаю, что́ есть внутри нас, стремящееся нас обмануть. И, таким образом, в отношении большинства людей, каких я вижу, могу сказать, что знаю их лучше, чем они сами знают себя. Много раз я принимаюсь их исследовать, потому что, таким образом, я их присваиваю, делаю моими. Я выхожу победителем из борьбы с психикой, потому что для меня мечтать – это обладать. И, таким образом, видится естественным, что я – мечтатель, каким являюсь, буду и аналитиком, какого в себе замечаю.

Среди немногих вещей, которые мне порою нравится читать, выделяю поэтому театральные пьесы. Каждый день проходят эти спектакли во мне, и я узнаю сущность того, как ясно проектируется некая душа в отражении картографической проекции Меркатора. Развлекаю себя несколько – с другой стороны всем этим; так постоянны, грубы и громадны ошибки драматургов. Никогда ни одна драма меня не удовлетворила. Так как я знаю человеческую психологию с точностью, что видна в свете молнии, освещающей все тайники с первого взгляда, грубый анализ и конструкции драматургов меня оскорбляют, и то немногое, что я читаю в этом жанре, мне не нравится, как чернильная клякса на рукописи.

 

Вещи – это материя для моих мечтаний; вот почему я сосредоточиваю свое внимание, рассеянно‑сверхвнимательное, на определенных деталях Внешнего.

Чтобы сделать выразительными мои мечты, мне необходимо знать, как реальные пейзажи и жизненные персонажи предстают перед нами рельефно.

Потому что зрение мечтателя – не такое, как обычное зрение, с помощью которого мы видим вещи. В мечте зрение не определяет, что есть важного и неважного в том или ином объекте действительности. Важным является только то, что видит мечтатель. Истинная действительность какого‑то объекта – это всего лишь часть его; остальное – тяжелая дань, какую этот объект платит материи взамен своего существования в пространстве. Подобно этому, нет в пространстве действительности для определенных явлений, которые в мечте осязаемо реальны. Какой‑нибудь реальный закат неощутим и преходящ. Любой закат в мечтании – неизменный и вечный. Если кто‑то это умеет описывать, значит, он умеет видеть свои мечты четко (и так и есть) или видеть в мечте жизнь, видеть жизнь нематериально, делая ее фотографии с помощью аппарата мечтания, на который не действуют отблески тяжеловесного, полезного и ограниченного, чернея на духовном шаблоне.

Эта моя установка, какую частое мечтание во мне укореняет, заставляет меня всегда видеть в реальности ту часть, что является мечтой. Мое видение вещей упраздняет всегда в них то, что моя мечта не может использовать. И так я живу, всегда в мечтах, даже когда живу в жизни. Смотреть на какой‑то закат во мне или на какой‑то закат во Внешнем – это для меня одно и то же, потому что вижу их одним и тем же способом, потому что мое зрение приспосабливается одинаково.

Поэтому представление, какое я имею о себе, – это представление, что многим покажется ошибочным. В определенной степени оно и есть ошибочное. Но я мечтаю о себе самом и выбираю в себе то, о чем можно мечтать, составляя себя и пересоставляя себя всеми способами, пока не буду соответствовать тому, что требую от того, кем являюсь и не являюсь. Порой лучший способ увидеть тот или иной объект – это уничтожить его; но он сохраняется, я не могу объяснить как, сделанный из материи отрицания и уничтожения; так я преобразовываю большие реальные пространства моего существа, какие, будучи аннулированными в моей картине меня самого, видоизменяют меня для моей реальности.

Как же тогда я не ошибаюсь относительно моих интимных процессов самообмана? Потому что процесс, что вырывает для некой реальности, более чем реальной, какой‑то аспект мира или какую‑то фигуру из мечтаний, вырывает также для более чем реального, какую‑то эмоцию или какое‑то размышление; лишает его поэтому всего оснащения, благородного или чистого, даже если, а это почти всегда случается, он таковым и не обладал. Обращает на себя внимание, что моя объективность абсолютна, самая абсолютная из всех. Я творю абсолютный объект, с качествами абсолютного в его конкретном. Я не убежал от самой жизни в том смысле, чтобы искать для моей души более мягкую постель, я всего лишь изменил жизнь и встретил в моих мечтаниях ту же самую объективность, что встречал в жизни. Мои мечты – позже, на других страницах книги я пронаблюдаю за этим – появляются, независимо от моего желания, и часто меня оскорбляют и ранят меня. Часто то, что я открывал в себе, приводило меня в отчаяние, заставляло меня испытывать стыд (может быть, из‑за остатка человеческого во мне – что́ есть стыд?) и пугало меня.

 

Во мне непрерывное мечтание заменило внимание. Я оставлял без внимания накладывание на видимые вещи, даже если они видны лишь в мечтах, других мечтаний, которые я несу с собою. Невнимательный достаточно, чтобы хорошо делать то, что я называл «видеть вещи в мечте», хотя бы так, потому что это невнимание было мотивировано постоянным мечтанием и каким‑то, тоже не преувеличенно внимательным, беспокойством о течении моих мечтаний, я накладываю то, о чем мечтаю, на мечту, которую вижу, и добиваюсь пересечения реальности, уже бесплотной, с абсолютной бесплотностью.

Отсюда умение, что я приобрел – следовать различным идеям в одно и то же время, наблюдать за вещами и, в то же время мечтать о предметах, совершенно различных, мечтать одновременно о реальном закате над реальной рекой Тежу и о воображаемом утре над внутренним Тихим океаном; и две вещи в мечтах включаются одна в другую, не смешиваясь, так, чтобы по‑настоящему смешивать не более чем эмоциональное состояние – различное, какое каждая из них возбуждает, и я становлюсь, как тот, кто видел бы проходящих по улице многих людей, и одновременно чувствовал бы изнутри души их всех – что должно было бы осуществляться в каком‑то единстве ощущений – в то же время, когда видел бы различные тела – я их должен бы был видеть различными, – и все это сталкивалось бы на улице, полной движущихся ног.

 

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-04-04 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: