С неизменным постоянством перед каждой своей выставкой в Америке Дали приглашал к себе супругов Морс, чтобы те могли заранее отобрать картины, которые желали бы приобрести после выставки. Морсы признавались, что часто не соглашались купить то, что им предлагал сам Дали. И возможно, были неправы.
Еще одна иллюстрация, характеризующая их отношения: когда в каком-либо из дорогих нью-йоркских ресторанов их компании приносили счет и кто-либо из присутствующих, но не Рейнольдс Морс, выражал готовность оплатить его, Дали, восседающий в окружении своей свиты, жестом останавливал его и бросал: «Пусть Морс пострадает за Дали!»
Зимой 1981/82 года Гала перенесла операцию на желчном пузыре, которую ей сделали в одной из барселонских клиник. Выписавшись из клиники, она отправилась в Порт-Льигат, где упала и сломала шейку бедра. Пришлось сделать еще одну операцию. Технически она прошла вполне успешно, но общее физическое состояние пожилой дамы было таково, что после операции с ней случился криз, из-за которого она впала в коматозное состояние и пребывала в нем целый месяц. Ее вены стали столь хрупкими, что нельзя было делать вливания. Еще более ужасным было то, что кожа на ее лице начала рваться: слишком много подтяжек сделала за свою жизнь Гала. Зрелище было кошмарное! Она превратилась в почти бездыханную куклу, тело которой разлагалось на глазах у обезумевшего Дали. В конце апреля Галу привезли в Порт-Льигат умирать. Спустя месяц местный священник соборовал ее. Реагировать на слова окружающих она могла, лишь открывая и закрывая глаза.
В течение двух недель Дали ночевал рядом с ее маленьким, агонизирующим телом. За два дня до смерти Галы он приказал поставить между их кроватями ширму. «Она не дает мне заснуть», – жаловался он.
Ранним утром 10 июня странный сдавленный крик вырвался из горла Дали: Гала была мертва.
И тут трагедию превратили почти что в цирк. Чтобы избежать проблем, которые неизбежно бы возникли при получении официального разрешения на перевозку трупа в Пуболь, кто-то предложил тайно перевезти его в замок своими силами, а там объявить, что Гала умерла в Пуболе. Ее обнаженное тело быстро завернули в покрывало, усадили на заднее сиденье «кадиллака», и верный Артуро сел за руль. От Кадакеса до Пуболя восемьдесят километров. Дорога там сильно петляет. Труп мотало на сиденье из стороны в сторону. Он бился то об одну дверцу машины, то о другую. Жуть!
Погребение Галы в заранее подготовленном склепе, к счастью, прошло без инцидентов. Разрешение на ее захоронение в замке было оформлено заблаговременно.
Через двадцать дней было зачитано ее завещание. Своей дочери Сесиль она не оставила ни гроша. Одну половину принадлежавших ей живописных и художественных ценностей она оставила Испанскому государству, а вторую – каталонскому народу в лице женералитата Каталонии.
Сесиль, которую находящаяся на смертном одре мать выставила за дверь, обратилась в суд. Дали не знал, куда деваться от всех этих адвокатов и того давления, которому подвергался со всех сторон. В конце концов он решил пойти на мировую: Сесиль пригрозила, что сорвет его ретроспективную выставку в Мадриде. Она получила несколько полотен Дали, меха и драгоценности своей матери, принадлежавшую той икону и два с небольшим миллиона долларов. Совсем не плохо, но в обмен Сесиль должна была отказаться от всех дальнейших претензий на наследство. Лишь таким образом можно было избежать новых проблем и тяжб. Сесиль на эти условия согласилась.
Все вздохнули, наконец, с облегчением.
Через месяц после смерти Галы, 20 июля 1982 года, король Испании Хуан Карлос удостоил Дали сразу двух наград: вручил ему Большой крест Карла III[552] и пожаловал титул маркиза де Пуболь.
В надежде вернуть в Испанию как можно больше произведений Дали испанские власти развернули активную деятельность, стараясь не слишком ее афишировать, по поиску принадлежащего ему имущества, где бы оно ни находилось. Именно в результате предпринятых ими шагов в Нью-Йорке, на мебельном складе «Манхэттен сторидж дипозитори», там, где, по уверениям Галы, ничего не было, обнаружили 1211 картин, рисунков и гравюр Дали!
Вопрос о возвращении на родину художника ящиков с произведениями его искусства был решен на удивление быстро: 29 сентября самолет DC-8 доставил все это в Испанию.
Государственная машина работала на полную мощь. Эффективно. Внимательно.
После смерти Галы Дали переселился в замок Пуболь и жил там под присмотром двух сиделок. Он превратился в несчастного, больного старика, но продолжал понемногу рисовать, расположившись в столовой в кресле перед мольбертом, в то время как его любимая сиделка по имени Кармен Фабрегас что-нибудь читала ему вслух, а Исидор Беа как ни в чем не бывало готовил для него новые холсты.
Хотели ли они создать иллюзию нормальной жизни? Они вывозили Дали на прогулку в сад, но он быстро уставал: его раздражало яркое солнце.
Сиделки видели: ничто больше его не радует. Даже еда, от которой он стал отказываться. Его пытались кормить через зонд, но он выдергивал трубки.
Дали был отнюдь не легким пациентом. Он получал изуверское наслаждение, третируя свое окружение, впрочем как всегда. Одна лишь Кармен Фабрегас понимала его: Дали любил все делать по-своему и всем наперекор... Иными словами, если вам надо было, чтобы он вытянул руку, следовало попросить его, чтобы он согнул ее! И это соответствовало действительности: как он только не изощрялся, чтобы все делать наоборот, изводя сиделок, которые подолгу у него не задерживались. Некоторые и двух недель не выдерживали. Ведь когда Дали впадал в ярость, а случалось это из-за каждого пустяка, его приходилось привязывать к креслу: иначе он просто валился на пол.
Может быть, таким образом он проверял, насколько предано ему его окружение, насколько искренне оно борется за его выздоровление? Ведь сам он упрямо стремился к смерти.
К тому времени он превратился в настоящий мешок с костями, ему все труднее и труднее было сдерживать дрожь в правой руке и добиваться той четкости линий, которой отличались лучшие из его творений. Единственное, на что он теперь был способен, это ставить на холсте кляксы.
Он попросил Эльду Феррер, очередную свою сиделку, довести до сведения журналистов, что художник продолжает работать. Поначалу женщина не увидела в этой просьбе ничего противоестественного. Но вскоре изменила свое мнение, поскольку стала свидетельницей того, как в действительности работал художник: Дали «страстно желал» рисовать, но уже был не в состоянии просто держать кисть в руке, не то чтобы водить ею по холсту. По свидетельству все той же сиделки, Дали с трудом мог членораздельно выражать свои мысли, без конца хныкал, а порой рычал или выл, словно дикий зверь. Он страдал галлюцинациями, ему казалось, что он превратился в ракушку.
В моменты просветления или умиротворения его интересовали только труды Рене Тома, которые он просил почитать ему.
В апреле 1983 года Дали окончательно ставит точку на своей карьере художника. Последнее в списке его полотен: «Ласточкин хвост», работа, посвященная Рене Тому.
«Теперь я пишу лишь вещи, имеющие глубокий смысл», – заявил он.
Вскоре до него дойдет весть о смерти Бунюэля, друга его юности, с которым он не виделся много лет. Бунюэля, сказавшего о нем: «Он нагородил горы лжи, но при этом был совершенно не способен лгать».
В один из дней 1984 года Дали покидает Пуболь. Больше он туда никогда не вернется. Короткое замыкание в проводке звонка, за веревку которого он безостановочно дергал, чтобы привлечь к себе внимание сиделок, послужило причиной пожара.
«Я спал в своей комнате на первом этаже, когда услышал над головой шум и беготню, – рассказывает Робер Дешарн. – Я поднялся этажом выше и обнаружил сиделку Кармен Бар-рис и охранника, которые в этот момент входили в спальню Дали. Там ни зги не было видно, комната была полна дыма. Я вошел туда вслед за ними и попросил сиделку быстро принести мне мокрое полотенце. В этот момент языки пламени осветили комнату, и я увидел Дали, который лежал между стеной и кроватью, вытянувшись во весь рост на полу. Он был очень слаб, но находился в сознании и сообразил, что, дабы не задохнуться, ему нужно сползти с кровати на пол, туда, где еще оставалось немного воздуха, что он и проделал самостоятельно. Я схватил его как мешок и потащил к выходу, где мне пришел на помощь охранник. Мы уложили его на другую кровать. Его комната выгорела полностью».
Дали получил ожоги правой ноги и правого бедра. По свидетельству Дешарна, пострадало восемнадцать процентов его кожных покровов. Опасности для жизни это не представляло. Но его все же отправили в барселонскую больницу. И там ему стало хуже. Причем настолько, что потребовалась срочная пересадка кожи. Все приготовились к самому худшему: Дали было восемьдесят лет, а операция могла растянуться на шесть часов. На самом деле она длилась еще дольше, но хирурги вышли из операционной вполне довольные результатом: операция прошла успешно и пациент чувствовал себя нормально. Не считая обычных постоперационных проявлений. Через два дня у Дали поднялась температура, ему стало трудно дышать. Но еще через день состояние его стабилизировалось.
Тем временем окружению Дали поставили в упрек пренебрежение своими обязанностями, голоса критиков крепли, множились, становились все настойчивее. Не был ли пожар устроен преднамеренно? Не хотел ли Дали покончить свою жизнь самоубийством? Было предпринято расследование не только по факту возникновения пожара, но и в отношении действий окружения художника. Мало сказать, что была поставлена под сомнение моральная чистоплотность Пичота, Доменеча и Дешарна: их обвиняли в насильственной изоляции Дали, его похищении и даже убийстве. Выясняя отношения, Пьер Аржиле и Робер Дешарн даже затеют друг с другом драку. Верхом бесстыдства в этой истории станет поведение одного из руководящих чинов больницы, в которой лежал Дали: он специально сообщил журналистам о месте пребывания художника, чтобы те приехали и сфотографировали домочадцев чиновника во главе с ним самим у постели именитого пациента. Возмущенный Дали не стал скрывать своих чувств, категорически отказался сниматься и вообще сбежал из больницы.
Верный Артуро ждал его в «кадиллаке». Они взяли направление на Фигерас, а точнее на башню Горго (позже переименованную в башню Галатеи), где Дали укроется и проживет последние пять лет своей жизни, практически ни с кем не общаясь.
Здоровье Дали очень сильно пошатнулось. Он замкнулся в себе, его больше не радовали никакие гости и визиты, хотя раньше все это доставляло ему столько удовольствия!
Лишь заботы, связанные с обустройством его музея в Фигерасе и самой башни Галатеи, порой выводили Дали из состояния апатии. А также научные труды, которые ему читали вслух. Последней книгой станет «Кратчайшая история времени» Стивена Хокинга[553].
В этой связи коротенькая притча: одинокий путник повстречался с тигром и бросился от него наутек, тигр за ним. Добежав до края пропасти, человек ухватился за лиану, прыгнул с обрыва вниз и повис в воздухе, рычащий тигр с вожделением смотрел на него сверху. Дрожа от страха, человек глянул себе под ноги и увидел внизу еще одного тигра, который наблюдал за ним со дна лощины.
Две мышки, белая и серая, принялись грызть лиану, на которой висел человек. А он вдруг увидел прямо у себя под носом спелую ягоду земляники. Держась лишь одной рукой за лиану, он сорвал ягоду. И съел ее.
Какой же вкусной показалась ему эта ягода!
На фотографиях того времени Дали выглядит сильно похудевшим, с потерянным взглядом и приоткрытым ртом. На одной из них, сделанной 12 ноября 1985 года, он запечатлен в башне Галатеи с трубкой в носу и ввалившимися щеками, полулежащим в кресле среди множества подушек в окружении десятка официальных лиц в костюмах и при галстуках во время подписания контракта с мэром Мадрида об установке памятника Сальвадору Дали на площади Сальвадора Дали в испанской столице.
Последние мгновения своей жизни Дали провел в своем музее, то есть в самом сердце одного из своих творений, – музей находился в стадии созидания. Это было воплощением его мечты. Там его и похоронят: лучшего нельзя было и желать.
Согласно медицинскому свидетельству, Сальвадор Дали скончался в больнице Фигераса в 10 часов 15 минут 23 января 1989 года от остановки сердца. Ему было восемьдесят четыре года.
Да здравствует театр!
Во мне все от театра.
С. Дали. «Нуво журналь», 7 сентября 1974 г.
Дали умер?
Нет: вот он поднимается и приветствует нас.
Он все еще сохраняет ту строгость на лице, что приличествует только что исполненной им роли. Но под криками браво лицо его просветляется, оживает.
Мы в театре!
В театре, где жизнь – это сон, где усопший всегда воскресает.
В театре, где правда прячется за притворством, а притворство рядится под правду, где истинное кажется еще более истинным, чем оно есть на самом деле.
Просто чудо, что под конец своей жизни (обернувшейся бессмертием) гениальному актеру удалось создать музей собственной славы и местом для него избрать театр!
И какой театр! И какой музей! Это же настоящая пещера Али-Бабы, детская комната, набитая чудесными игрушками: там и занавес, и сцена, и разные удивительные штуки, и разные ракурсы, и оптические иллюзии... такое нагромождение всего, что ему нет аналогов, даже старый каирский музей меркнет перед ним.
Разве что сравнить это с мастерской художника – например, как в Порт-Льигате, – где есть все, о чем только можно мечтать, даже избыток всего, залежи самых разнообразных предметов, разбросанных в нарочитом беспорядке и ждущих короткого замыкания, озарения, немыслимых коллажей, ассоциаций, кучи-малы, алхимии...
Место? Старый музыкальный театр, построенный в 1849 году Рокой Бросом, с тем чтобы в Фигерасе было специальное помещение, где могли бы выступать те же труппы, что играли в Барселоне, в ее оперном театре «Лисео».
Дали рассказывает, что муниципальный театр его родного города был разрушен бомбой в 1936 году. На самом деле он избежал бомбардировок во время гражданской войны, зато сильно пострадал от подразделений марокканских войск, находившихся на службе у Франко. Военные разбили в нем свой бивак и жгли костры, чтобы греться и готовить пищу, в результате они устроили пожар, уничтоживший большую часть здания. К тому моменту, когда Дали поинтересовался у алькальда Фигераса сеньора Гуардиолы, что он может сделать для родного города, театр стоял без крыши и практически превратился в руины, и мэр решил отдать его Дали, чтобы тот превратил его в музей.
О создании музея в Фигерасе Дали мечтал давно. И испанские власти тоже, тем более что Пикассо не удостоил своим присутствием открытие собственного музея в Барселоне, состоявшееся в 1963 году, музея, «коллекция» которого состояла всего из одной картины... Правда, спустя семь лет проживающие в Испании родственники Пикассо преподнесли в дар этому музею все юношеские работы художника, находившиеся в их владении... но даже страшно подумать было о том, что и второй художник испанского происхождения, имеющий мировую известность, может повести себя подобным образом.
Итак, Франко, лично встретившийся по этому поводу с Дали, без промедления дал добро на восстановление здания театра в Фигерасе и пообещал выделить необходимые средства на создание в нем музея. А что же Дали? Разве не отплатил он Франко тем, что за границей всячески восхвалял его?
Что касается того музея Дали, строительство которого предприняли в Кливленде супруги Морс, то он распахнул свои двери перед публикой в 1971 году и служил для художника своеобразным стимулом.
Без всего этого он бы не ввязался в подобное предприятие, но вот чтобы довести его до победного конца – этого было мало. Споры, закулисная борьба, настороженность, противодействие: жители Фигераса опасались каких-либо провокаций со стороны своего именитого земляка и старались держаться в стороне от его начинания. Чиновники, руководившие «культурой», тоже не слишком доверяли Дали, у них не вызывали доверия ни его странный католицизм, ни его сомнительный «реализм». Что до оппозиции, то она не оценила ни его обличительных заявлений в адрес модернизма, ни смены его политических взглядов, что для него было не внове.
Короче, противников у него было, хоть отбавляй.
Даже Гала была среди них. Ей не просто не нравилась идея создания музея, она категорически отказалась что-либо передавать в его коллекцию. Дали успокоил ее – или думал, что успокоил, – заверив, что это будет музей далинизма, а не музей Дали.
Лишь благодаря политическому чутью, уму, упорству и обходительности Гуардиолы удастся сломить сопротивление противников музея всех мастей, в 1970 году начать строительство, а в 1974-м довести это дело до логического завершения – торжественного открытия Театра-Музея Дали.
От решения о создании музея до его открытия прошло целых десять лет.
Еще десять лет понадобилось на создание фонда «Гала – Сальвадор Дали », официальное учреждение которого состоялось 27 марта 1984 года.
Первое упоминание об этом проекте появилось в 1965 году в «Тайм мэгэзин». Дали объявил тогда о том, что собирается «возвести дом, начав строительство с крыши», хотя всем известно, что так поступают только психи. И тогда же появилась идея о том, чтобы накрыть здание музея сетчатым и прозрачным куполом Фуллера[554], который Дали собирался установить – всем на удивление – с помощью вертолета.
1968–1970 годы. С целью более эффективного финансирования проекта его передали из ведения министерства культуры Испании в ведение министерства туризма, а затем министерства жилищного строительства. Это было сделано для того, чтобы провести расходы на строительство музея по статье, предусматривающей компенсацию ущерба, нанесенного во время гражданской войны. Первая поправка к проекту из-за причин административного характера: строительство купола нельзя было поручить Фуллеру, поскольку тот был американцем. Вместо него Дали порекомендовали молодого испанского архитектора Эмилио Переса Пиньеро. Художник согласился на замену. Работы начались 13 октября 1970 года. Между Дали и новым архитектором установилось полное взаимопонимание, но сотрудничество их продлилось недолго, поскольку в 1972 году Пиньеро погиб в автомобильной катастрофе.
Открытие музея, состоявшееся 28 сентября 1974 года, проходило с большой помпой. Дали было семьдесят лет. Он явился на торжество в сопровождении ослепительной Аманды Лир и кое-кого из своего ближайшего окружения. Рядом с Галой находился Джеф Фенхолдт.
Речь алькальда на площади перед муниципалитетом. Вручение Дали памятной золотой медали города Фигераса. Речь Дали. И толпа устремилась к входу в музей.
И неважно, что Гала, разъяренная тем, что в давке от нее оттеснили ее любимого «Иисуса Христа – суперзвезду», почти сразу же покинула церемонию: весь Фигерас был там, а музей получился в точности таким, каким видел его в своих мечтах Дали.
«Этот музей целиком в духе Русселя!» – воскликнул он в полном восторге. И добавил: «Если входящий в этот музей человек лишен всякого воображения, он ничего не поймет, поскольку то, что я здесь представляю, может иметь десяток различных толкований. Каждый должен увидеть в этом музее самостоятельное произведение искусства, подобное роману Реймона Русселя».
Иными словами, это был ни на что не похожий музей с закладками и секретами, спрятанными в несметном количестве ящиков и ящичков с двойным, тройным и даже четверным дном, то есть музей с сюрпризами, музей, который отнюдь не сразу раскрывался посетителю, музей, больше похожий на «Остров сокровищ».
То есть музей третьего типа, где во всей своей красе проявился модернизм Дали. Музей, в котором сам зритель в полной мере является творцом художественного образа, как говорил Дюшан, еще один гениальный брат, чьим двойником был Дали, гротесковым, но от этого не менее интересным.
«Это не то место, где картины развешаны по стенам, как во многих других музеях, – добавляет он, – это место, полное загадок. Успех любой религии заключается в окружающей ее тайне. Стоит лишь с дидактической дотошностью все объяснить, и тайна исчезнет, а вместе с ней и желание возвращаться к этому. Мой музей напичкан информацией, но пояснений к ней не дается». Короче, этот музей был полной противоположностью музея Морсов во флоридском Санкт-Петербурге, музея до крайности дидактического.
Дали является зрителю в своем Театре-Музее таким, каким его любят, без всяких прикрас: забавным, до безумия умным, порочным, таинственным, блестящим, двойственным и бесконечно требовательным. Слегка сюрреалистом. Очень современным художником. Авторитарным в своем творчестве, но всегда преклоняющимся перед истинной самобытностью других...
Со стороны здание музея выглядит довольно необычно и странно: он больше похож не на музей, а на залитый огнями Диснейленд. Если вы приближаетесь к нему со стороны бульвара, то первым делом упираетесь в высокую и длинную стену: пупырчатую, словно покрытую мурашками, карамельно-розовую, с треугольными вставками, похожими на булки хлеба, и гигантскими яйцами ослепительно белого цвета, выстроившимися по верхнему краю стены. Все как будто съедобное. Но «треугольные булки» ужасного желтого цвета наводят на мысль еще и о кучах дерьма на розовом фоне. А при желании издали в них можно увидеть «бриллианты» сродни тем, что украшают знаменитый Дворец Медичи во Флоренции. Дали и здесь остался верен себе, создав «предмет», реальная сущность которого то показывается, то прячется, меняясь в зависимости от угла зрения и умонастроения зрителя. Это его творение можно рассматривать снаружи и изнутри. Оно живое и живет своей жизнью.
Находясь на площади перед главным входом в Театр-Музей, обратите внимание на мостовую, плитка которой выложена в виде лучей: все они стремятся к одной точке – к тому месту, где когда-то располагалась сцена театра.
У входа в музей посетителей встречает статуя, а вернее, памятник Франсиско Пухольсу, «гениальному каталонскому философу», где он представлен в позе сидящего мыслителя. «Пухольс является единственным гиперреалистом среди современных философов», – заявил как-то Дали. На балконе с фасадной стороны здания в середине установлен манекен в некоем подобии скафандра и с аквариумом на голове, который, по всей видимости, символизирует погружение в глубины подсознания, а по бокам от него – Парки с батонами хлеба на голове и костылями в руках.
Входите внутрь – звучит музыка Вагнера. Вы оказались в «партере» прежнего театра, опоясанного по кругу стеной со множеством ниш, в которых Дали расставил манекены в стиле ар-деко, а поверху – умывальники. В центре «партера» – черный «кадиллак», на капоте которого стоит гигантская женская статуя высотой в 2,6 метра с могучим бюстом, судя по надписи, работы Эрнста Фукса[555]. Это «Дождливый кадиллак». Если вы опустите монетку в специально оборудованное для этой цели отверстие, в салоне автомобиля пойдет дождь.
Первая версия «Дождливого такси» была создана для Международной выставки сюрреализма, проходившей в Париже в 1938 году. Здесь вы увидите его четвертую версию. Это тот самый «кадиллак», на котором Гала и Дали путешествовали по Соединенным Штатам, когда, перебираясь из Нью-Йорка в Голливуд, они пересекли американский континент с востока на запад. За автомобилем возвышается колонна из сложенных друг на друга автомобильных покрышек, в верхнюю из которых, подобно козочке Раушенберга в Стокгольме, вставлена копия «Раба» Микеланджело, только в виде негра. Над головой «Раба» – опрокинутая вверх дном лодка Галы, венчающая композицию и накрывающая ее словно огромным зонтом, с которого стекают застывшие капли морской воды иссиня-черного цвета.
Мы уже множество раз повторяли: все эти произведения функционируют наподобие ребусов или фраз, несущих в себе информацию о конкретных мгновениях жизни, заключающих в себе истинные воспоминания, перемешанные с ложными. «Раба» водрузили на его место не случайно, равно как и лодку с как бы стекающими с нее каплями, которые были изготовлены из презервативов.
От визита к визиту, в зависимости от настроения, погоды и времени суток рассказываемая там история обретает то или иное течение, фраза цепляется за одно или за другое, продвигается вперед по прямой или в обход, рвется, взлетает ввысь или оседает на дно.
Почему в салоне автомобиля идет дождь? Что это, лишь дань экстравагантности? Не отражает ли гипертрофированный бюст статуи на капоте то, что художник придает исключительное значение этой детали? Не являет ли собой эта могучая фигура противоположность или доведение до абсурда скромных форм женщин спортивного типа, восседающих обычно на переднем сиденье «роллс-ройсов», не противопоставление ли это мира Средиземноморья миру англосаксов?
Тут открывается безбрежный простор для самых разных ассоциаций – можно двигаться в любом направлении.
Мы не станем обходить весь музей по тому маршруту, что обычно предлагается его посетителям. Отметим лишь, что там находится личная «коллекция» Дали, среди экспонатов которой картина Эль Греко, коробка-чемодан Дюшана и несколько картин Бугро[556], способных рассмешить даже самых угрюмых людей. Также там можно увидеть несколько наиболее значительных произведений самого Дали, его полотна, написанные им в юности, а еще – потолки, оформленные в технике объемного изображения Исидором Беа, работавшим ассистентом Дали с 1955 года, и самые разнообразные «предметы», в том числе ювелирные украшения, карнавальные костюмы для бала Бейстегуи, выставленные на лестнице, коридор, в котором с потолка свисают мешки с углем в память о Дюшане (опять о Дюшане), и, наконец, инсталляция «Мэй Уэст», выполненная Тускетсом[557] по гуашному наброску Дали и пользующаяся большим успехом у публики.
«Сальвадор Дали Доменеч маркиз де Дали де Пуболь» похоронен здесь же, под плитой, в самом сердце этого единственного в мире музея, в самом сердце его собственного творения. Он единственный в мире художник, похороненный в собственном музее. Кое-кто, правда, сожалел об этом: им не нравилось, что поблизости от места его захоронения находятся общественные туалеты и что художник оказался разлученным с Галой... Но разве близость туалетов могла бы смутить Дали? Полноте! Когда его «Teatre-Museu» еще только открылся, Капитан Мур как-то пожаловался Дали, что в туалеты там вместо бумаги туалетной приходится класть газетную, которая постоянно забивает канализацию, на что тот радостно воскликнул в ответ: «Ах, было бы просто замечательно, если бы все туалеты забились, дерьмо начало переливаться через край и затопило бы весь музей!»
Что до остального...
Дали обожал своего отца и духовного отца – Пикассо. Он восхищался Веласкесом и его реализмом, Вермеером и его светом. Преклонялся перед Лоркой. Нуждался в Гале. Но единственной его любовью, помимо любви к самому себе, было искусство. Это была любовь исключительной силы, всепоглощающая, но при этом радостная и легкая, почти детская. Всегда восторженная, словно навеянная чудным светом зари или волшебными сказками, намек на которые мы видим в самых сильных его творениях.
«Люди, которые придут посмотреть на то, что здесь выставлено, уйдут с ощущением, что они увидели во сне театрализованное представление, а не просто побывали в музее», – сказал Дали в интервью Антонио Олано для газеты «Медитерранео» в 1971 году.
В наши дни люди порой выходят из Театра-Музея разочарованными. Слишком много там разных безделушек, третьесортного хлама, поздних вариантов и копий работ Дали, и все это смешано в одну кучу с истинными шедеврами, чье место скорее в Мадриде, в Центре искусств королевы Софии.
А здесь слишком много беспорядка.
Слишком много всяких непонятностей и запутанностей. Порой даже не понимаешь, где ты вообще находишься.
Но именно в этом и заключается истинная сущность этого места, его абсолютная уникальность: мы находимся не в обычном музее, строгом и чопорном, высококультурном и упорядоченном, где по белым стенам развешаны тщательно отобранные и столь же тщательно каталогизированные бесспорные шедевры. Мы не в одном из тех роскошных музеев, где посетители чинно ходят по залам и любуются на потускневшие экспонаты вместе со школьниками, которых привели туда на экскурсию.
Мы даже не в музее имени Дали, который он обещал Гале.
Его «Teatre-Museu» следует рассматривать как живущее своей собственной жизнью произведение, и в эту его жизнь мы можем проникнуть. В этом произведении есть что-то от архитектуры, что-то от театра, от всего понемногу, это коллаж, хеппенинг, использующие в качестве исходного материала картины, различные предметы, скульптуры. Произведение, которое использует все, что попадается под руку: прекрасное, ужасное, вульгарное, кричащее и возвышенное, и все это сталкивается и вступает во взаимодействие друг с другом, а также с некими заимствованиями, находками, произведениями других художников.
Это нечто невиданное.
Нечто волшебное, в чем во всей своей полноте раскрылась гениальность Дали.
Веселое произведение, будоражащее ум и воображение.
Абсолютно новая концепция, созданная художником, которого нужно воспринимать не только как записного сюрреалиста.
Беспорядочность, фантазия, энергия и множество выдумок – ко всему этому предлагается приобщиться: это место «дышит», как та гостиная, что Дали предлагал создать Эдварду Джеймсу, гостиная, в которой гости будто бы оказывались в чреве собаки и стены которой должны были имитировать движения грудной клетки, сокращающейся при дыхании. В этом музее нет ничего законченного, раз и навсегда установленного и застывшего. Здесь все в движении: хорошее и не очень, удивительное и восхитительное. Едва вам показалось, что вам удалось что-то уловить, как в следующее же мгновение Дали вновь выбивает почву у вас из-под ног.
В этом как раз и заключается секрет двойственного изображения, составляющего основу искусства Дали, когда глаз зрителя не просто видит, но еще и сам является творцом произведения, перескакивает с одного образа на другой, находит спрятанную картинку, которая вдруг появляется вместо той, что исчезает, уступая ей место, а еще он способен, выбравшись из рваной дыры на сотканной из линий ткани, от плоского изображения перейти к объемному. В этом как раз и заключается секрет продвинутого классицизма, который мы наблюдаем на его картинах конца сороковых – начала пятидесятых годов. Гладкие с виду, они словно нашпигованы ловушками, капканами, вопросами художника, которые он задает о себе самом и об окружающем его мире, о реальной действительности и духовности в свете последних открытий в области физики, химии, биологии и топологии.
Тут как раз и кроется секрет того Дали, который своим последним произведением – Театром-Музеем – неопровержимо доказывает, что его место в одном ряду с Русселем и Дюшаном, что он необыкновенно «тонкий» художник – он всегда им был, но это далеко не всегда и не всеми замечалось. Музей предлагает нам собрать паззл из сваленных в кучу фрагментов, заставляет нас прислушаться к блестяще аранжированной какофонии, являющейся звуковым сопровождением творения Дали, и выворачивает перед нами наизнанку содержимое его черепной коробки.
Вот он какой, Дали – серьезный, как увлеченный своей игрой ребенок, полный жизни, бешено клокочущей внутри него и вырывающейся наружу, и ликующий от осознания своей правоты. Таким мы видим его здесь и таким он останется на века.