I
"Дул ветер...", -- написав это, я опрокинул неосторожным движениемчернильницу, и цвет блестящей лужицы напомнил мне мрак той ночи, когда ялежал в кубрике "Эспаньолы". Это суденышко едва поднимало шесть тонн, на немприбыла партия сушеной рыбы из Мазабу. Некоторым нравится запах сушенойрыбы. Все судно пропахло ужасом, и, лежа один в кубрике с окном, заткнутымтряпкой, при свете скраденной у шкипера Гро свечи, я занималсярассматриванием переплета книги, страницы которой были выдраны некимпрактичным чтецом, а переплет я нашел. На внутренней стороне переплета было написано рыжими чернилами: "Сомнительно, чтобы умный человек стал читать такую книгу, где однивыдумки". Ниже стояло: "Дик Фармерон. Люблю тебя, Грета. Твой Д.". На правой стороне человек, носивший имя Лазарь Норман, расписалсядвадцать четыре раза с хвостиками и всеобъемлющими росчерками. Еще кто-торешительно зачеркнул рукописание Нормана и в самом низу оставил загадочныеслова: "Что знаем мы о себе?" Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я ужезнал, как больно жалит пчела -- Грусть. Надпись в особенности терзала тем,что недавно парни с "Мелузины", напоив меня особым коктейлем, испортили мнекожу на правой руке, выколов татуировку в виде трех слов: "Я все знаю". Онивысмеяли меня за то, что я читал книги, -- прочел много книг и мог ответитьна такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову. Я засучил рукав. Вокруг свежей татуировки розовела вспухшая кожа. Ядумал, так ли уж глупы эти слова "Я все знаю"; затем развеселился и сталхохотать -- понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и посмотрел вотверстие. Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий, как щелчки,дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачиваясудно. Рядом стояла "Мелузина"; там мучители мои, ярко осветив каюту,грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиватьсявнимательнее, так как разговор шел о каком-то доме, где полы из чистогосеребра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различалголоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел. Моольс сказал: -- Он нашел клад. -- Нет, -- возразил Патрик. -- Он жил в комнате, где был потайной ящик;в ящике оказалось письмо, и он из письма узнал, где алмазная шахта. -- А я слышал, -- заговорил ленивый, укравший у меня складной ножКаррель-Гусиная шея, -- что он каждый день выигрывал в карты по миллиону! -- А я думаю, что продал он душу дьяволу, -- заявил Болинас, повар, --иначе так сразу не построишь дворцов. -- Не спросить ли у "Головы с дыркой"? -- осведомился Патрик (это былопрозвище, которое они дали мне), -- у Санди Пруэля, который все знает? Гнусный -- о, какой гнусный! -- смех был ответом Патрику. Я пересталслушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и стал курить табак,собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие -- в горле какбудто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым черезноздри. Мне следовало быть на палубе: второй матрос "Эспаньолы" ушел клюбовнице, а шкипер и его брат сидели в трактире, -- но было холодно имерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами изголых досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, гдетепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Онвстревожил меня, -- как будете встревожены вы, если вам скажут, что всоседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень. Не зная, о ком они говорили, я представил человека в синих очках, сбледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины посундукам, окованным золотыми скрепами. "Почему ему так повезло, -- думал я, -- почему?.." Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее,увидел, что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу,-- с 17 октября, когда я поступил на "Эпаньолу" -- по 17 ноября, то есть повчерашний день. Я сам записал на ней все вычеты из моего жалованья. Здесьбыли упомянуты разбитая чашка с голубой надписью "Дорогому мужу от вернойжены"; утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию шкипераукрал на палубе "Западного Зерна"; украденный кем-то у меня желтый резиновыйплащ, раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое -- все мной --стекло каюты. Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередноепохождение, и с ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор наруку. Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком покрывает жалованье. Мнене приходилось ничего получить. Я едва не заплакал от злости, но удержался,так как с некоторого времени упорно решал вопрос -- "кто я -- мальчик илимужчина?" Я содрогался от мысли быть мальчиком, но, с другой стороны,чувствовал что-то бесповоротное в слове "мужчинам -- мне представлялисьсапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушкас корзиной дынь, -- она сказала: "Ну-ка, посторонись, мальчик", -- то почемуя думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье,ребятишках, о том, как надо басом говорить: "Эй вы, мясо акулы!" Если же ямужчина, -- что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи,сказавший, становясь на носки: "Дай-ка прикурить, дядя!" -- то почему у менянет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, астолб? Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер -- "Вой!" -- говорил я, ион выл, как будто находил силу в моей тоске. Крошил дождь. -- "Лей!" --говорил я, радуясь, что все плохо, все сыро и мрачно, -- не только мой счетс шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру, мое неприкаянноетело...II
Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших.Палуба "Эспаньолы" приходилась пониже набережной, так что на нее можно былоспуститься без сходни. Голос сказал: "Никого нет на этом свином корыте".Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. "Все равно", --ответил второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина лиотвечает мужчине. -- "Ну, кто там?! -- громче сказал первый. -- В кубрикесвет; эй, молодцы!". Тогда я вылез и увидел -- скорее различил во тьме -- двух людей,закутанных в непромокаемые плащи. Они стояли, оглядываясь, потом заметилименя, и тот, что был повыше, сказал: -- Мальчик, где шкипер? Мне показалось странным, что в такой тьме можно установить возраст. Вэтот момент мне хотелось быть шкипером. Я бы сказал -- густо, окладисто, схрипотой, -- что-нибудь отчаянное, например: "Разорви тебя ад!" -- или:"Пусть перелопаются в моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!" Я объяснил, что я один на судне, и объяснил также, куда ушли остальные. -- В таком случае, -- заявил спутник высокого человека, -- неспуститься ли в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесьочень сыро. Я подумал... Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление,и, рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв,героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик --песня -- шепот: "Тайна -- очарование! Тайна -- очарование!". "Неужелиначалось?" -- спрашивал я себя; мои колени дрожали. Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому яочнулся, лишь увидев себя сидящим в кубрике против посетителей -- они селина вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, -- и сидели согнувшись, чтобыне стукнуться о потолок-палубу. "Вот это люди!" -- подумал я, почтительно рассматривая фигуры своихгостей. Оба они мне понравились -- каждый в своем роде. Старший,широколицый, с бледным лицом, строгими серыми глазами и едва заметнойулыбкой, должен был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана,у которого есть кое-что на обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чейголос казался мне женским, -- увы! -- имел небольшие усы, темныепренебрежительные глаза и светлые волосы. Он был на вид слабее первого, нохорошо подбоченивался и великолепно смеялся. Оба сидели в дождевых плащах; увысоких сапог с лаковыми отворотами блестел тонкий рант, следовательно, этилюди имели деньги. -- Поговорим, молодой друг! -- сказал старший. -- Как ты можешьзаметить, мы не мошенники. -- Клянусь громом! -- ответил я. -- Что ж, поговорим, черт побери!.. Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать.Я знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказалибезмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая, в чемдело, затем потребовал объяснения в форме достаточной, чтобы остановитьпотеху и дать почувствовать свою обиду. -- Ну, -- сказал первый, -- мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялисьпотому, что немного выпили. -- И он рассказал, какое дело привело их насудно, а я, слушая, выпучил глаза. Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение "Эспаньолы",я хорошенько не понял, -- так был я возбужден и счастлив, что соленая сухаярыба дядюшки Гро пропала в цветном тумане истинного, неожиданногопохождения. Одним словом, они ехали, но опоздали на поезд. Опоздав на поезд,опоздали благодаря этому на пароход "Стим", единственное судно, обходящеераз в день берега обоих полуостровов, обращенных друг к другу остриямисвоими; "Стим" уходит в четыре, вьется среди лагун и возвращается утром.Между тем неотложное дело требует их на мыс Гардена или, как мы назвали его,"Троячка" -- по образу трех скал, стоящих в воде у берега. -- Сухопутная дорога, -- сказал старший, которого звали Дюрок, --отнимает два дня, ветер для лодки силен, а быть нам надо к утру. Скажупрямо, чем раньше, тем лучше... и ты повезешь нас на мыс Гардена, еслихочешь заработать, -- сколько ты хочешь получить, Санди? -- Так вам надо поговорить со шкипером, -- сказал я и вызвался сходитьв трактир, но Дюрок, двинув бровью, вынул бумажник, положил его на колено извякнул двумя столбиками золотых монет. Когда он их развернул, в его ладоньпролилась блестящая струя, и он стал играть ею, подбрасывать, говоря в тактэтому волшебному звону. -- Вот твой заработок сегодняшней ночи, -- сказал он, -- здесь тридцатьпять золотых. Я и мой друг Эстамп знаем руль и паруса и весь берег внутризалива, ты ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя героем игением, когда с помощью людей, которых мы тебе дадим, вернешься ты завтраутром и предложишь ему вот этот банковый билет. Тогда вместо одной галоши унего будут две. Что касается этого Гро, мы, откровенно говоря, рады, что егонет. Он будет крепко скрести бороду, потом скажет, что ему надо пойтипосоветоваться с приятелями. Потом он пошлет тебя за выпивкой "спрыснуть"отплытие и напьется, и надо будет уговаривать его оторваться от стула --стать к рулю. Вообще, будет так ловко с ним, как, надев на ноги мешок,танцевать. -- Разве вы его знаете? -- изумленно спросил я, потому что в эту минутудядя Гро как бы побыл с нами. -- О нет! -- сказал Эстамп. -- Но мы... гм... слышали о нем. Итак,Санди, плывем. -- Плывем.. О рай земной! -- Ничего худого не чувствовал я сердцем всловах этих людей, но видел, что забота и горячность грызут их. Мой духнапоминал трамбовку во время ее работы. Предложение заняло дух и ослепиломеня. Я вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы этим людям стакангрога и сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, таккак все было правда и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут. -- В таком случае". Вы, конечно, знаете.. Вы не подведете меня, --пробормотал я. Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькаяводой, говорил "да". Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь,чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, -- два косых паруса сподъемной реей, снял швартовы, поставил кливер, и, когда Дюрок повернулруль, "Эспаньола" отошла от набережной, причем никто этого не заметил. Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и какповернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и явоззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствуетсебя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обомне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулакови ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: "То ли это место илинет? Не пойму". -- Верно, то, -- должен сказать брат, -- это то самое место и есть, --вот тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит "Мелузина"... да и вообще... Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы.Несмотря на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало стольгрозным, что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы неудручаться. Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левойпридерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особеннаяплоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым,задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка быларасстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна ногаотставлена далеко, другая -- под стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; вэтой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте,я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мнене хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелкус яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытерпальцем стаканы. -- Клянусь брамселем, -- сказал я, -- славная водка! Не пожелаете ли выи товарищ ваш выпить со мной? -- Что ж, это дело! -- сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднееокно каюты было открыто. -- Эстамп, не принести ли вам стакан водки? -- Отлично, дайте, -- донесся ответ. -- Я думаю, не опоздаем ли мы? -- Л я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, -- крикнул,полуобернувшись, Дюрок. -- Миновали ли мы Флиренский маяк? -- Маяк виден справа, проходим под бейдевинд. Дюрок вышел со стаканоми, возвратясь, сказал: -- Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый нетрус. -- В моей семье не было трусов, -- сказал я с скромной гордостью. Насамом деле, никакой семьи у меня не было. -- Море и ветер -- вот что люблюя! Казалось, мой ответ удивил его, он посмотрел на меня сочувственно,словно я нашел и поднес потерянную им вещь. -- Ты, Санди, или большой плут, или странный характер, -- сказал он,подавая мне папиросу, -- знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер? -- Вы должны любить, -- ответил я. -- Почему? -- У вас такой вид. -- Никогда не суди по наружности, -- сказал, улыбаясь, Дюрок. -- Нооставим это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем? Я как мог взросло покачал головой и ногой. -- У мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера. По наружному фасаду внем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, другСанди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещенияредкой красоты, множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебникипокраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время. Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи. -- Ну, это как сказать, -- ответил Дюрок рассеянно. -- Боюсь, что намбудет не до тебя. -- Он повернулся к окну и крикнул: -- Иду вас сменить! Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнувплащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и,потирая закоченевшие руки, сказал: -- Третья смена будет твоя. Ну, что же тысделаешь на свои деньги? В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопросЭстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее сцелью прибытия. Вихрь мечты! -- Что я сделаю? -- переспросил я. -- Пожалуй, я куплю рыбачий баркас.Многие рыбаки живут своим ремеслом. -- Вот как?! -- сказал Эстамп. -- А я думал, что ты подаришь что-нибудьсвоей душеньке. Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенька --вырезанная из журнала женская голова, страшно пленившая меня, -- лежит надне моего сундучка. Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время отвремени он спрашивал, куда ходит "Эспаньола", сколько берет груза, часто лименя лупит дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает игрязненькая, тесная, как курятник, каюта ему противна. Он был совсем непохож на своего приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, вприсутствии которого эта же вонючая каюта казалась блестящей каютойокеанского парохода. Этот нервный молодой человек стал мне еще меньшенравиться, когда назвал меня, может быть, по рассеянности, "Томми", -- и ябасом поправил его, сказав: -- Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией! Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означаетнеизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал:"Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? -- закричал онв окно. -- Подругу Санди зовут Лукреция!" Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человекотважен и добр, -- но в этот момент я ненавидел его наглые усики. -- Не дразните мальчика, Эстамп, -- ответил Дюрок. Новое унижение! -- от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Явздрогнул, обида стянула мое лицо, и, заметив, что я упал духом, Эстампвскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палубаподдала вверх, и он растянулся на полу. Я помог ему встать, внутреннеторжествуя, но он выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам, сильнопокраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое время онмолча и надувшись смотрел на меня, потом развеселился и продолжал своюболтовню. В это время Дюрок прокричал: "Поворот!". Мы выскочили и перенеслипаруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее,но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны наборту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечисвой плащ, хотя я совершенно не чувствовал холода. "Так держать", -- сказалДюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: "Есть так держать!" Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из ихнегромкого разговора. Как сон он запомнился мной. Речь шла об опасности,потере, опасениях,. чьей-то боли, болезни; о том, что "надо точно узнать". Ядолжен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так какволнение метало "Эспаньолу", как качель, поэтому за время вахты своей ядумал больше удержать курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопилсядоплыть, чтобы наконец узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, япотащил бы "Эспаньолу" бегом, держа веревку в зубах. Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его папиросы направился комне, и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом. -- Ну что, -- сказал он, хлопая меня по плечу, -- вот мы подплываем.Смотри! Слева, в тьме, стояла золотая сеть далеких огней. -- Так это и есть тот дом? -- спросил я. -- Да. Ты никогда не бывал здесь? -- Нет. -- Ну, тебе есть что посмотреть. Около получаса мы провели, обходя камни "Троячки". За береговымвыступом набралось едва ветра, чтобы идти к небольшой бухте, и, когда этобыло наконец сделано, я увидел, что мы находимся у склона садов или рощ,расступившихся вокруг черной, огромной массы, неправильно помеченной огнямив различных частях. Был небольшой мол, по одну сторону его покачивались, какя рассмотрел, яхты. Дюрок выстрелил, и немного спустя явился человек, ловко поймав причал,брошенный мной. Вдруг разлетелся свет, -- вспыхнул на конце мола яркийфонарь, и я увидел широкие ступени, опускающиеся к воде, яснее различилрощи. Тем временем "Эспаньола" ошвартовалась, и я опустил паруса. Я оченьустал, но меня не клонило в сон; напротив, -- резко, болезненно-весело инеобъятно чувствовал я себя в этом неизвестном углу. -- Что, Ганувер? -- спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, насвстретившего. -- Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты,Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы, Том,проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вампредстоит путешествие. -- И он объяснил, куда отвести судно. -- Пока прощай,Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся, и дай бог, чтобы все былоблагополучно. Сказав так, он соединился с Эстампом, и они, сойдя на землю, исчезливлево, а я поднял глаза на Тома и увидел косматое лицо с огромной зверинойпастью, смотревшее на меня с двойной высоты моего роста, склонив огромнуюголову. Он подбоченился. Его плечи закрыли горизонт. Казалось, он рухнет ираздавит меня.III
Из его рта, ворочавшего, как жернов соломинку, пылающую искрами трубку,изошел мягкий, приятный голосок, подобный струйке воды. -- Ты капитан, что ли? -- сказал Том, поворачивая меня к огню, чтобырассмотреть. -- У, какой синий! Замерз? -- Черт побери! -- сказал я. -- И замерз, и голова идет кругом. Есливас зовут Том, не можете ли вы объяснить всю эту историю? -- Это какую же такую историю? Том говорил медленно, как тихий, рассудительный младенец, и потому былочрезвычайно противно ждать, когда он договорит до конца. -- Какую же это такую историю? Пойдем-ка, поужинаем. Вот это будет,думаю я, самая хорошая история для тебя. С этим его рот захлопнулся -- словно упал трап. Он повернул и пошел наберег, сделав мне рукой знак следовать за ним. От берега по ступеням, расположенным полукругом, мы поднялись вогромную прямую аллею и зашагали меж рядов гигантских деревьев. Иногда слеваи справа блестел свет, показывая в глубине спутанных растений колонны илиугол фасада с массивным узором карнизов. Впереди чернел холм, и, когда мыподошли ближе, он оказался группой человеческих мраморных фигур, сплетенныхнад колоссальной чашей в белеющую, как снег, группу. Это был фонтан. Аллеяподнялась ступенями вверх; еще ступени -- мы прошли дальше -- указывалиповорот влево, я поднялся и прошел арку внутреннего двора. В этом большомпространстве, со всех сторон и над головой ярко озаренном большими окнами, атакже висячими фонарями, увидел я в первом этаже вторую арку поменьше, нодостаточную, чтобы пропустить воз. За ней было светло, как днем; три двери сразных сторон, открытые настежь, показывали ряд коридоров и ламп, горевшихпод потолком. Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Томоткрыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит; пар и жар,хохот и суматоха, грохот и крики, звон посуды и плеск воды; здесь былимужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь. -- Постой-ка, -- сказал Том, -- я поговорю тут с одним человеком, -- иотошел, затерявшись. Тотчас я почувствовал, что мешаю, -- меня толкнули вплечо, задели по ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в сторону, атут женщина стукнула по локтю тазом, и уже несколько человек крикнуливорчливо-поспешно, чтобы я убрался с дороги. Я тронулся в сторону истолкнулся с поваром, несшимся с ножом в руке, сверкая глазами, каксумасшедший. Едва успел он меня выругать, как толстоногая девчонка, спеша,растянулась на скользкой плите с корзиной, и прибой миндаля подлетел к моимногам; в то же время трое, волоча огромную рыбу, отпихнули меня в однусторону, повара -- в другую и пробороздили миндаль рыбьим хвостом. Быловесело, одним словом. Я. сказочный богач, стоял, зажав в кармане горстьзолотых и беспомощно оглядываясь, пока наконец в случайном разрыве этихспешащих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбежать к далекой стене,где сел на табурет и где меня разыскал Том. -- Пойдем-ка, -- сказал он, заметно весело вытирая рот. На этот разидти было недалеко; мы пересекли угол кухни и через две двери поднялись вбелый коридор, где в широком помещении без дверей стояло несколько коек ипростых столов. -- Я думаю, нам не помешают, -- сказал Том и, вытащив из-за пазухитемную бутылку, степенно опрокинул ее в рот так, что булькнуло раза три. --Ну-ка выпей, а там принесут, что тебе надо, -- и Том передал мне бутылку. Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столькособытий, а главное, -- так было все это непонятно, что мои нервы упали. Я небыл собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что долженбыл отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобногокоторому не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек ссдавленным лицом и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кроватьпачку вещей и спросил Тома: -- Ему, что ли? Том не удостоил его ответом, а взяв платье, передал мне, сказав, чтобыя одевался. -- Ты в лохмотьях, -- говорил он, -- вот мы тебя нарядим. Хорошенькийты сделал рейс, -- прибавил Том, видя, что я опустил на тюфяк золото,которое мне было теперь некуда сунуть на себе. -- Прими же приличный вид,поужинай и ложись спать, а утром можешь отправляться куда хочешь. Заключение этой речи восстановило меня в правах, а то я уже начиналдумать, что из меня будут, как из глины, лепить, что им вздумается. Оба моипестуна сели и стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я забыл оподлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить, что Том, согнувголову в бок, трудится над чем-то очень внимательно. Взглянув на мою голую руку, он провел по ней пальцем. -- Ты все знаешь? -- пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать,бесстыдно воззрившись мне в лицо. -- Санди! -- кричал он, тряся злополучнуюмою руку. -- А знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон,взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: "Я все знаю"! Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен, чтокрики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные,горячие объяснения -- "в чем дело", -- а я только поворачивался, взглядомразя насмешников: человек десять набилось в комнату. Стоял гам: "Вот этот!Все знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек". -- "Как варят соустортю?" -- "Эй, эй, что у меня в руке?" -- "Слушай, моряк, любит ли ТильдаДжона?" -- "Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!" --Наконец, какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом,положила меня на обе лопатки, пропищав: -- "Папочка, не знаешь ты, сколькотрижды три?" Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много надо,чтобы, забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового порыва дробить и битьчто попало. Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники расступились,кто-то сказал: "Как побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над чем-тозадумался". Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, ясхватил первое попавшееся -- горсть золота, швырнув ее с такой силой, чтополовина людей выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез на охватившего мои рукиТома, как вдруг стихло: вошел человек лет двадцати двух, худой и прямой,очень меланхоличный и прекрасно одетый. -- Кто бросил деньги? -- сухо спросил он. Все умолкли, задние прыскали,а Том, смутясь было, но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история. -- В самом деле, есть у него на руке эти слова, -- сказал Том, --покажи руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили. Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я узнал после. -- Соберите ему деньги, -- сказал Поп, потом подошел ко мне изаинтересованно осмотрел мою руку. -- Это вы написали сами? -- Я был бы последний дурак, -- сказал я. -- Надо мной издевались, надпьяным, напоили меня. -- Так... а все-таки -- может быть, хорошо все знать. -- Поп, улыбаясь,смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь немногоуспокаиваясь, я заметил, что эти вещи -- куртка, брюки, сапоги и белье --были, хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, ячувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене. -- Когда вы поужинаете, -- сказал Поп, -- пусть Том пришлет Паркера, аПаркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряки, должно быть, храбрый человек, -- прибавил он, подавая мне собранные моиденьги. -- При случае в грязь лицом не ударю, -- сказал я, упрятывая своебогатство. Поп посмотрел на меня, я -- на него. Что-то мелькнуло в его глазах, --искра неизвестных соображений. "Это хорошо, да..." -- сказал он и, странновзглянув, ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за рукав к столу,Том показал на поданный ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, -- я непонимал, хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись один, япытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда волнение поднималось стакой силой, что ложка не попадала в рот. В какую же я попал историю, -- ичто мне предстоит дальше? Или был прав бродяга Боб Перкантри, которыйговорил, что "если случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь надругую". Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления ивопрос: "А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех игордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить"вилок", выйду и вернусь на "Эспаньолу", где на всю жизнь случай этот так иостанется "случаем", о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какиеугодно предположения относительно "могшего быть" и "неразъясненного сущего".Как я представил это, у меня словно выхватили из рук книгу, заставившуюсердце стучать, на интереснейшем месте. Я почувствовал сильную тоску и,действительно, случись так, что мне велели бы отправляться домой, я,вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии. Однако ничего подобного пока мне не предстояло, -- напротив, случай,или как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур,складывая его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, -- а, как ясказал, помещение было без двери, -- ее заменял сводчатый широкий проход, --несколько человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор,непонятный, но интересный, -- вернее, он был понятен, но я не знал, о комречь. Слова были такие: -- Ну что, опять, говорят, свалился?! -- Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам сопьется. -- Да уж спился. -- Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания. -- А эта шельма Дигэ чего смотрит? -- А ей-то что?! -- Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто амуры, а можетбыть, он на ней женится. -- Я слышал, как она говорит: "Сердце у вас здоровое; вы, говорит,очень здоровый человек, не то, что я". -- Значит -- пей, значит, можно пить, а всем известно, что докторсказал: "Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите, хоть кофе, но от винавы можете помереть, имея сердце с пороком". -- Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек, если не больше.Заказ у нас на двести. Как тут не пить? -- Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях. -- А что? Видел ты что-нибудь? -- Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух. Никто ничегоне видал. Есть, правда, некоторые комнаты закрытые, но пройдешь все этажи,-- нигде ничего нет. -- Да, поэтому это есть секрет. -- А зачем секрет? -- Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество будет,торжественно это надо сделать, а не то что кукиш в кармане. Чтобы былосогласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу. -- Стану ли я еще тебя спрашивать?! Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался голос Тома;ему отвечал серьезный голос старика. Том сказал: -- Все здесь оченьлюбопытны, а я, пожалуй, любопытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали,что вас никто не видит. А видел -- и он клянется -- Кваль; Кваль клянется,что с вами шла из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая такаяуховертка, и лицо покрыла платком. Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем досады, ответил:-- Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику, заводить шашни. Квальлюбит выдумывать. Тут они вышли и подошли ко мне, -- спутник подошел ближе, чем Том. Тотостановился у входа, сказал: -- Да, не узнать парня. И лицо его сталодругое, как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали егоскоропечатную афишу. Паркер был лакей, -- я видел такую одежду, как у него, на картинах.Седой, остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синемфраке и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когдасмотрел поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратныйподбородок и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее спокойствиезаставили меня думать, не есть ли старик главный управляющий дома, о чем яего и спросил. Он ответил: -- Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, ипостарайтесь не производить меня в высшую должность, пока вы здесь нехозяин, а гость. Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь. -- Нет, -- сказал он, -- но я не в духе и буду придираться ко всему,что вы мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не отставать от меня. Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я следовал заним с напряжением. Мы прошли коридор до половины и повернули в проход, где за стеной,помеченная линией круглых световых отверстий, была винтовая лестница.Взбираясь по ней, Паркер дышал хрипло, но и часто, однако быстроты неубавил. Он открыл дверь в глубокой каменной нише, и мы очутились средипространств, сошедших, казалось, из стран великолепия воедино, -- средипересечения линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я испытывал,хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто чувство формы, вызываяработу сильных впечатлений пространства и обстановки, где невидимые рукиподнимают все выше и озареннее само впечатление. Это впечатление внезапнойпрекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли выскочили, став тем, что явидел вокруг. Я не подозревал, что линии, в соединении с цветом и светом,могут улыбаться, останавливать, задержать вздох, изменить настроение, чтоони могут произвести помрачение внимания и странную неуверенность членов. Иногда я замечал огромный венок мраморного камина, воздушную далькартины или драгоценную мебель в тени китайских чудовищ. Видя все, я неулавливал почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянувпод ноги, я увидел мраморную резьбу лент и цветов. Наконец Паркеростановился, расправил плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за пределыогромной двери. Он сказал: -- Санди, которого вы желали видеть, -- вот он,-- затем исчез. Я обернулся -- его не было. -- Подойдите-ка сюда, Санди, -- устало сказал кто-то. Я огляделся,заметив в туманно-синем, озаренном сверху пространстве, полном зеркал,блеска и мебели, несколько человек, расположившихся по диванам и креслам слицами, повернутыми ко мне. Они были разбросаны, образуя неправильный круг.Вглядываясь, чтобы угадать, кто сказал "подойдите", я обрадовался, увидевДюрока с Эстампом; они стояли, куря, подле камина и делали мне знакиприблизиться. Справа в большой качалке полулежал человек лет двадцативосьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед, с повязкой на голове.Слева сидела женщина. Около нее стоял Поп. Я лишь мельком взглянул наженщину, так как сразу увидел, что она очень красива, и оттого смутился. Яникогда не помнил, как женщина одета, кто бы она ни была, так и теперь моглишь заметить в ее темных волосах белые искры и то, что она охваченапрекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда я отвернулся, я сноваувидел ее лицо про себя, -- немного длинное, с ярким маленьким ртом ибольшими глазами, смотрящими как будто в тени. -- Ну, скажи, что ты сделал с моими друзьями? -- произнес закутанныйчеловек, морщась и потирая висок. -- Они, как приехали на твоем корабле, такне перестают восхищаться твоей особой. Меня зовут Ганувер; садись, Санди, комне поближе. Он указал кресло, в которое я и сел, -- не сразу, так как оно всеподдавалось и поддавалось подо мной, но наконец укрепился. -- Итак, -- сказал Ганувер, от которого слегка пахло вином, -- тылюбишь "море и ветер"! Я молчал. -- Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых словах?! -- сказалГанувер молодой даме. -- Они встречаются, как две волны. Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей. Один -- нервныйчеловек с черными баками, в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло,как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо вчерных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос,казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на коленедругой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми руками ирассматривая меня с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и вочках. -- Волны и эскадрильи! -- громко сказал первый из них, не изменяявыражения лица и воззрясь на меня, рокочущим басом. -- Бури и шквалы, брасыи контрабасы, тучи и циклоны; цейлоны, абордаж, бриз, муссон, Смит и Вессон! Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, только Дюрок остался, -- снесколько мрачным лицом, -- безучастным к этой шутке и, видя, что явспыхнул, перешел ко мне, сев между мною и Ганувером. -- Что ж, -- сказал он, кладя мне на плечо руку, -- Санди служит своемупризванию, как может. Мы еще поплывем, а? -- Далеко поплывем, -- сказал я, обрадованный, что у меня естьзащитник. Все снова стали смеяться, затем между н