Отцу Капитолина понравилась. Это я понял сразу же, когда познакомил ее с отцом. Для отца личное мнение, которое он составлял о человеке, было важнее того, что ему про этого человека рассказывали. Но в случае с Капитолиной и впечатление было хорошим, и до клады ват и отцу про нее хорошо. Капитолина – простая девушка, далекая от тех кругов, в которых вращались Галя и Катя. Ее биография, ее спортивные достижения вызывали и продолжают вызывать уважение. Кроме того, она умеет сразу же расположить к себе. У нее приветливая улыбка, добрый взгляд. Недаром же Саша и Надя хорошо ее приняли. Держалась Капитолина просто, естественно. Для отца было очень важно то, что она никогда не пыталась навязывать ему свое общество. Во время встреч держалась скромно, никогда нигде не козыряла принадлежностью к нашей семье. Первый муж Капитолины был армянин. Жили они в Ереване, там Капитолина выступала за «Динамо». Там же она познакомилась с кавказскими традициями и порядками. Сама почти не пила, но могла тост красивый сказать. Отцу и это нравилось, он говорил про нее: «Наш человек». И когда представлял ее товарищам, то говорил: «Это Капитолина, моя невестка». Отца с Капитолиной я познакомил не сразу, мы уже довольно долгое время жили вместе, когда приехали к отцу на сухумскую дачу. «Зачем ты так долго ее от меня прятал?» – удивился отец, намекая на то, что был бы рад познакомиться с Капитолиной и раньше. То, что Капитолина была немного старше меня, и то, что у нее был ребенок от первого мужа, никакого значения для нас не имело. Нам было хорошо вместе.
Свел нас спорт. Сначала я узнал, что есть такая пловчиха Васильева, которая плавает как рыба. Я потом еще называл Капу «моей золотой рыбкой». Захотел на нее посмотреть. С дальним умыслом захотел, потому что старался примечать хороших спортсменов. А тут еще «свой» человек – сотрудник Военно-воздушной академии. Увидел и влюбился. Капа такая, что в нее с первого взгляда влюбляешься. Я ей тоже понравился, и мы сразу поняли, что судьба свела нас не просто так. Я материалист, но верю, что есть какие-то не то чтобы предопределенности, а незримые пути, дороги, которые сводят людей вместе или же разводят навсегда. «Твое от тебя не уйдет», – гласит грузинская пословица, вариант русской «Чему бывать, того не миновать».
Я уговорил Капу перейти на тренерскую работу. Напирал на то, что личных достижений у нее хватает. Сколько рекордов установила, сколько соревнований выиграла – пора бы и опытом делиться. Она согласилась, но с условием, что продолжит участвовать в соревнованиях. На том и порешили. Капитолина – человек ответственный. Все, за что берется, делает добросовестно. Получилось так, что тренерская работа стала отнимать у нее все больше сил и времени. На себя почти ничего не оставалось. Поэтому Капитолина не смогла принять участие в Олимпиаде в Хельсинки в 52-м[127]. Она мечтала об этом со времени нашего знакомства. О том, что Советский Союз начнет участвовать в Олимпийских играх, говорили уже с 48-го года, когда в Лондон[128], на разведку, отправилась делегация, которую возглавили Ревенко[129] и Бакланов[130]. Вернулась делегация с хорошими новостями. Еще не было создано нашего Олимпийского комитета, а спортсменам уже была дана установка тренироваться с прицелом на Олимпиаду. Я был хорошо знаком с заместителем председателя Спорткомитета Костей Андриановым[131], которого поставили руководить Олимпийским комитетом. До войны Костя руководил Московским спорткомитетом. На этом посту он успел многое сделать. Можно сказать, что совершил спортивную революцию в столице. Мы дружили. Когда требовалось, Костя помогал мне советом. По части спорта опыт у него был большой и разносторонний. Я брал пример с отца. Окружал себя толковыми людьми, хорошими специалистами и ценными советчиками. Костя был одним из таких. И характер у него был «спортивный», свойский, открытый. Я мог бы попросить Костю включить Капитолину в состав нашей делегации. Делегация в Хельсинки поехала огромная, около тысячи человек. Принять участие у Капы не получилось, так пусть хоть побывает, посмотрит. Для опыта, как тренеру, ей бы это очень пригодилось. А Костя мне бы не отказал. Хотел попросить, но потом передумал. Сообразил, что ничего хорошего из этой поездки для Капитолины не выйдет. Одно расстройство. Горько смотреть, как другие делают то, о чем мечтал ты сам. Тогда я просто сообразил, а сейчас испытал на своей шкуре. Когда в небе над моей головой пролетают самолеты, то у меня слезы на глаза наворачиваются. Когда мы ссорились (с кем не бывает), Капа могла упрекнуть меня в том, что я оборвал ее спортивную карьеру. Ссорились мы редко, недолго, и после ссоры скоро мирились. Так скоро, что непонятно было, зачем ссорились. С Капой мне было лучше и легче, нежели с Катей. Капа отходчива, плохое забывает, помнит только хорошее. На все плохое у нее один ответ: «Ну и пусть!» Трудностей она не боится и вообще очень сильная женщина. Не могу ответить, чего у меня к ней больше – любви или уважения.
Я ни от кого не скрывал своего отношения к Капе, и этим не преминули воспользоваться. Чем дольше я живу, тем чаще вспоминаю слова отца, сказанные мне в детстве, когда я напроказничал в школе: «Помни, Василий, ты – Сталин, с тебя спрос особый». Да, особый. Как в хорошем, так и в плохом смысле. Когда в Марфино[132] вокруг пруда установили скульптуры спортсменок, кто-то углядел в них сходство с Капитолиной, и пошли разговоры о том, что я наставил ей «памятников». Сходства на самом деле не было никакого, и я не знаю, кто служил моделью скульптору. Знаю точно, что это была не Капа. Про Марфино всегда ходили какие-то слухи. То говорили, что я на самом деле строю там свою «резиденцию». Спутали меня с кем-то, потому что «резиденций» у меня никогда не было. Да и кто бы мне позволил устроить «резиденцию» в несколько гектаров, с парком и прудом? То рассказывали о каких-то невероятных оргиях, которые я со своими адъютантами устраивал там. Кляузники совсем не учитывали того, что в набитом людьми профилактории оргию при всем желании устроить невозможно. Тут же станет всем известно. Но кляузникам было не до логики. Главное, сказать гадость, пустить подленький слушок. Уж очень многие не могли простить мне того, что я отвоевал для ВВС такой «лакомый кусок», как Марфино. Кто только на него не зарился, начиная с управделами ЦК Крупина[133] и заканчивая адмиралом Юмашевым[134]. Я был настойчив, и у меня был козырь. Летному составу положен регулярный отдых в профилактории? Вот и отдайте нам Марфино, мы там еще и пионерский лагерь устроим. Отдали. Получить средства на приведение профилактория в порядок оказалось не легче, чем получить сам профилакторий. После войны сильно экономили. Была негласная, неизвестно откуда пошедшая традиция урезать любую смету на треть. И так, мол, сойдет, достаточно. Мне пришлось много раз объяснять, что строим мы не на год-два, а надолго, может, и на сто лет, поэтому строить надо основательно. Так, чтобы через пять или десять лет не перестраивать. Экономия она же не только умная бывает, но и дурная. Урезать все подряд – дурная экономия. Сделать наспех, кое-как, а потом переделывать, обходится дороже, чем сразу сделать как следует.
Мы с Капитолиной бывали в Марфино. Нам там нравилось. Там всем нравилось – и летчикам, и их детям, и спортсменам. Мне было очень приятно видеть улыбающиеся лица. В Марфино всегда царила какая-то праздничная атмосфера.
Про таких, как Капа, раньше говорили «добрый ангел». Войдя в нашу семью, она настолько прониклась любовью и участием, что не только заменила мать Саше с Надей, но подружилась со Светланой и даже пыталась сглаживать противоречия, которые были между сестрой и отцом. А это было непросто. Впрочем, и поддерживать хорошие отношения со Светланой тоже было непросто. Мне это не всегда удавалось. А Капа старалась. Такой уж она человек. Ей хорошо, когда всем вокруг хорошо. Это свойство хороших людей. Поначалу меня очень удивило, что у такого доброго, общительного человека, как Капитолина, почти не было подруг. Были одна или две, хотя казалось, что их должно быть в десять раз больше. Но скоро я понял, что Капитолина предпочитает дружить по ленинскому принципу: «лучше меньше, да лучше» – и допускает близко только самых достойных людей. К тому же постоянные тренировки занимали у нее много времени, почти не оставляя свободного времени.
За все время нашего знакомства Капитолина ни разу не позволила себе обратиться ко мне с какой-то просьбой, касающейся других лиц. У Кати такие просьбы были постоянно. Она знала, что «порадеть знакомому человечку» не в моих правилах, но тем не менее просила. То за одну свою подругу, то за другую. Доводы у нее были такие: «Ты должен помочь». Должен, именно так. На каком основании, непонятно. Разумеется, я все эти просьбы отклонял, что не добавляло лада в наши отношения. Несколько раз я пытался говорить с Катей, объяснял ей мои правила, мои принципы. Казалось, она все понимала. Но проходило какое-то время, и я снова слышал: «Ах, Василий, ты должен помочь Танечке! Она моя лучшая подруга!» А то, что у Танечки отец генерал-полковник, во внимание не принималось. Почему он не помогает своей дочери? Потому что у нее слишком большие запросы. Но любой отказ Кате оборачивался неделями обид. С Капитолиной было много проще. Поспорим – и уже через полчаса смеемся. Я сам по натуре человек веселый (теперь уже надо сказать, что когда-то был веселым), и Капитолина точно такая же. «Как мы с тобой не встретились раньше?» – удивлялся я. «Надо было обоим хлебнуть лиха, чтобы научиться ценить свое счастье», – отвечала Капитолина. Про первого своего мужа она ничего не рассказывала, за исключением того, что он был на руководящей работе и сильно ее ревновал. Принято считать, что раз ревнует, то, значит, любит, мне и самому ревность не чужда, но у первого Капиного мужа с этим делом было слишком. Примерно так же, как у жены Ворошилова Екатерины Давидовны[135], которая просто замучила своего мужа подозрениями. До смешного доходило. В 39-м или в 40-м году товарищи из НКВД заметили подозрительного мужчину, околачивавшегося возле здания наркомата обороны. При задержании выяснилось, что это не мужчина, а переодетая Екатерина Давидовна. Она решила проследить за тем, во сколько ее муж уезжает домой. Подозревала, что он не сразу едет домой, а заезжает к любовнице. Когда Капитолина решила перейти из «Динамо» в другое общество, муж вообразил, что этот переход имеет любовную подоплеку и так замучил ее своими нападками, что она ушла от него и вернулась в Москву. Вот так мы, оба хлебнув лиха, нашли друг друга и были счастливы. Жаль, что счастье наше длилось недолго, всего каких-то четыре года. Тюрьма все разрушила. Тюрьма стала стеной, разделившей мою жизнь напополам. Теперь я вынужден помнить, что могу принести беду своим близким. Оттого и стараюсь делать вид, что близких у меня нет. На днях дочь Надюша поставила мне на вид, что я черствый. Мало проявляю внимания к тем, кто поддерживал меня в заключении и беспокоился обо мне. Надюше всего семнадцать. Она еще ребенок и много не понимает. Я не стал объяснять причин моей «черствости». Не стал объяснять, что не хочу навлекать беду на тех, кто мне дорог. С марта 53-го у меня странное состояние. Сердце как будто бы сжалось и не может разжаться. До того я был другим. Капитолина называла меня «реактивным», намекая на то, что всего, чего мне хотелось, я привык добиваться не быстро, а молниеносно. Смерть отца и годы заключения изменили меня не только внешне, но и внутренне. Подчас не узнаю себя – неужели это я, Василий Иосифович Сталин? Кто это со мной сделал? Как? Теперь уже никто не назовет меня «реактивным». Я стал осторожным. Иногда мне кажется, что я слишком осторожничаю, но иначе уже не могу. Хочется верить, что настанет день, и я сброшу эту осторожность, забуду о ней. Возможно, мне удастся забрать с собой детей и Капитолину, но пока еще рано загадывать. Как же хочется наконец вздохнуть полной грудью, говорить во весь голос, перестать скрывать от окружающих то, что лежит на душе. Верю, что такой день настанет, только не знаю когда.
Все, кто хорошо знал Капитолину, называли ее «талантливой». Меня всегда интересовало, что есть талант. Некий дар природы или результат упорного труда. Горький говорил, что талант – это вера в себя, в свою силу. Так оно, скорее всего, и есть. Если веришь в себя, если прилагаешь все силы для достижения цели, то непременно ее достигнешь. Талант – это целеустремленность, помноженная на труд. Если бы я своими глазами не видел бы, сколько тренируется Капитолина, то не поверил бы, что такое возможно. В воде она проводила больше времени, чем на суше. Есть тренеры, которые больше объясняют, чем показывают. Капитолина считала, что должна показывать все сама. Она и ее напарница Аня Макарова добились того, чтобы пловцы ВВС начали одерживать победы на соревнованиях. Потом меня обвинят в том, что якобы я переманивал по указке Капитолины подающих надежды пловцов из других клубов. Обещал им золотые горы, шел на нарушения, лишь бы иметь «чемпионскую» команду. Все это ложь. Капитолина не указывала мне, кого переманивать, и я никого не переманивал. Спортсмены приходили сами, потому что хотели выступать за нас. Потому что знали, как у нас заботятся о спортсменах. Ничего особенного не было, не надо повторять чужие сказки. Просто я старался создать людям нормальные условия для жизни и работы, относился к ним с уважением. Люди это ценили. Хорошее отношение ценят все. Если в других клубах вниманием окружались только чемпионы, то у меня был другой принцип. Я старался уделять внимание всем спортсменам. Не делил их на «перспективных» и «бесперспективных». При правильном отношении, при правильном подходе любой спортсмен, если он не лентяй, способен дать хороший результат. Так считал не только я, но и все наши тренеры, в том числе и Капитолина. «Не бывает плохих слесарей, бывают плохие наставники», – говорил мой учитель слесарного дела старый рабочий с Пресни Матвей Федорович Дощицын. Так же считали и у нас в ВВС – не бывает плохих спортсменов. Помню, сколько усилий потратила Капитолина на эстонца Гунара Мяги. Ей говорили, что он «бесперспективный», то есть хороший пловец, но не чемпион. Советовали махнуть рукой, отступиться, но она не сдавалась. Летом 51-го в Киеве Мяги установил рекорд в плавании вольным стилем на полторы тысячи метров. Вот уж было радости. Капитолина – настоящий тренер. Победам своих учеников она радуется больше, чем личным достижениям. Так и должно быть, иначе учить никого не захочется. На следствии меня то пытались обвинить в том, что я создавал Капитолине льготы, держал ее на особом положении, то в том, что я по ее наущению взялся строить бассейн. И так далее. На самом деле Капитолина никогда не позволяла себе вмешиваться в мои дела – советовать, указывать, настаивать на чем-то, чего-то просить. Более того, когда я предложил ей стать заместителем председателя секции плавания[136], она наотрез отказалась. Сказала, что любит тренерскую работу и ни за что не променяет ее на «сидение в президиумах». Капитолине следователи, ведущие мое дело, уделяли внимания больше, чем двум другим моим женам. Доходило до абсурда. Так, например, Капитолину пытались обвинить в том, что во время соревнований в Берлине в 45-м она занималась спекуляцией продуктами и обменом их на драгоценности. Откуда восемь лет спустя могло взяться подобное обвинение? Как следствие надеялось его доказать? Не знаю. Поняв, что с Берлином ничего не вышло, следователи передвинули свою «версию» на шесть лет вперед. Стали говорить о том, что у них есть сведения, будто бы Капитолина через свою мать спекулировала продуктами, которые получала с моей дачи. Я тогда очень порадовался своей предусмотрительности. Не «разведись» мы с Капитолиной, обвинений могло бы быть больше. И они могли бы быть серьезнее. Обвинение можно придумать какое угодно. Не могу сказать, что я испытывал глубокую приязнь к Берии. Отношения между нами были очень непростыми. Но тем не менее я никогда не поверю в то, что Берия в 20-е годы мог быть английским шпионом. И в то, что он хотел восстановить капитализм в СССР, я тоже никогда не поверю. Белыми нитками все это шито! Из пальца высосано! Полная чушь! Писательница Галина Николаева[137], которую я знаю со Сталинграда, говорила, что у подвига и воображения нет границ. Со временем я убедился и в том, что у человеческой подлости тоже нет границ. К сожалению.
Есть много людей, за которых я благодарен судьбе. Благодарен за то, что она свела меня с ними, позволила чему-то у них научиться. В числе этих людей и Капитолина. Мне очень жаль, что наше счастье было таким недолгим. И жаль, что сейчас его уже не вернуть. Все изменилось. Кто-то из древних греков очень верно подметил, что в одну и ту же воду нельзя войти дважды.
Глава 8
Командующий ВВС Московского округа
Служба в должности командующего ВВС Московского округа началась у меня с того, с чего не должна была начинаться. С конфликта с непосредственным начальником, маршалом Мерецковым[138]. Мерецков – человек непростой. Характер у него непростой и судьба такая же непростая. Он всю жизнь провел в армии. Начинал комиссаром в Гражданскую, постепенно дорос до начальника Генштаба. Мерецков не очень хорошо разбирается в людях. Если бы разбирался, то не стал бы якшаться с такими, как Уборевич[139]. Уборевич, будучи арестованным, дал показания на Мерецкова. Мерецкова арестовали, из тюрьмы он написал отцу письмо с просьбой разобраться. Отец решил, что Мерецкова можно освободить. Не знаю, убедился ли отец в его невиновности или решил, что он заслуживает возможности искупить свою вину. Если отец видел, что человек еще способен исправиться, то давал такую возможность. Некоторых завлекали во вражеские сети обманом, не все в этих сетях окончательно запутались, многие, осознав свою вину, помогали следствию. «Если человек один раз оступился и осознал, то можно простить», – говорил отец, делая ударение на словах «один раз». К тем, кто оступился повторно, никакого снисхождения не было. Ошибки случаются всегда и везде. Еще древние римляне говорили, что человеку свойственно ошибаться. Следователи тоже люди и тоже могут допускать ошибки. Ошибки, а не намеренное обвинение ни в чем не повинного человека, как это было в моем случае. Сейчас вывернули все таким образом, будто при отце сажали всех без разбору. Не разбирали, кто прав, а кто нет. И отец якобы этому потворствовал. Зачем это ему было надо, я так и не понял. Потворствовал, и все тут! Даже заставлял сажать как можно больше. Невиновных. На самом же деле все было не так. Я знаю несколько случаев, когда отец помогал невинно осужденным восстановить свое честное имя. Если ему жаловались на ошибки следствия, он давал поручение разобраться и доложить. Приведу один пример, хотя могу привести с десяток. В 37-м были выявлены недостатки в работе Центрального аэроклуба. Когда начали вникать, за недостатками проступило нечто большее. В летном деле недостатки, недочеты и разгильдяйство чреваты гибелью людей, поэтому к состоянию дел в аэроклубе было проявлено особое внимание. Люди, кстати, тоже гибли. Разбилось два или три самолета, из-за нарушения правил погибли две парашютистки. Девчата пытались превзойти друг друга в затяжном прыжке и увлеклись. Обе раскрыли парашюты слишком поздно, почти у самой земли. Затяжной прыжок очень опасное дело, требующее мгновенной реакции и умения четко оценивать обстановку. Нельзя допускать людей к затяжным прыжкам, тем более к соревновательным, до тех пор, пока нет полной уверенности в том, что они к этому готовы. Но главное было не в этом, а в том, что в аэроклубе действовала хорошо законспирированная троцкистская организация. Враги готовили террористический акт, собирались атаковать с воздуха ноябрьский парад на Красной площади. Главой организации был руководитель аэроклуба Дейч. Когда-то он начинал в ЧК вместе с Дзержинским[140] и Петерсом[141]. Работал председателем Одесской губчека[142], начальником Главупра[143] шерстяной промышленности наркомлегпрома[144], был членом КСК[145]. Дейч считал себя птицей высокого полета. Когда за недостатки в работе его перебросили руководить аэроклубом, затаил обиду. Не раз заявлял во всеуслышание, что должен был стать наркомом, а вместо этого стал главным спортивным комиссаром. Вроде бы в шутку заявлял, а на самом деле всерьез. Но дело не в Дейче и его шайке, а в том, что к ним случайно оказался причислен хороший парень, журналист Евгений Рябчиков. Он был настолько подавлен случившимся, что смирился с незаслуженным наказанием и отбывал срок в Норильске. Бывают такие люди, которых несчастье пригибает к земле. С Евгением был знаком конструктор Яковлев. Он не знал, что тот был арестован. Уже во время войны узнал, что Евгений осужден и отбывает срок в Норильске, хотя считает себя невиновным. Яковлев – человек честный, с хорошо развитым чувством справедливости. Говорю об этом, потому что хорошо его знаю. Мы дружили, несмотря на разницу в возрасте (он на 15 лет старше меня). Во время одной из встреч с отцом Яковлев рассказал ему про Рябчикова. Сказал, что знал его как честного комсомольца, настоящего советского человека, и попросил разобраться. Месяца не прошло, как несправедливо осужденный человек вернулся домой. Просьбы такого характера, касающиеся восстановления справедливости, отец никогда не оставлял без внимания. И с НКВД спрашивал строго за ошибки и перегибы. Говорил: «Заставь дурака богу молиться, он и себе лоб расшибет, и другим».
О дураках, расшибающих лбы, можно говорить бесконечно. Жизнь то и дело подкидывает примеры. Во время командования округом[146] я решил, что нужно уделять больше внимания женам офицеров. Дал команду развивать самодеятельность, организовал для женщин занятия по истории партии, обязал посещать политинформации, семинары проводил, занятия по стрельбе. Жена офицера – тоже боец, должна уметь стрелять. Получил двойную выгоду. Жизнь у офицерских жен стала интереснее, а от этого атмосфера в гарнизонах заметно улучшилась. Меньше стало сплетен, измен, ссор. Когда человек делом занят, ему о чем-то плохом думать некогда. Семейные конфликты не пустячное дело. Они сильно сказываются на боеготовности офицеров. Вместо того чтобы выспаться, всю ночь ссорился с женой, утром сел в самолет злой и невыспавшийся и разбился. А было несколько случаев падений, когда всерьез подозревали самоубийство. Когда начинали интересоваться бытом погибших летчиков, выяснялась одна и та же картина – измена жены, переживания. Я таких поступков не понимал. Самоубийство не выход из положения, а трусливое бегство от трудностей. Но если уж подперло, то зачем гробить машину, создавать опасность для других? У каждого офицера есть табельное оружие, можно застрелиться. Или решение разом покончить со всеми хлопотами приходило прямо в небе, и искушение было так велико, что люди ему поддавались? Не знаю, я во время полетов ни о чем постороннем не думаю. Не могу думать. В 50-м с моими летчиками несколько месяцев работал профессор из психиатрической клиники. Расспрашивал, записывал, изучал, как полеты влияют на психику. По его поводу мне звонил кто-то из заместителей министра, объяснял, что дело очень важное и ручался, что лишнего профессор спрашивать не станет. Не знаю, к каким выводам пришел тот профессор. У меня на этот счет свое мнение. Небо проявляет человека. В небе сразу видно, кто чего стоит. Слетает напускное, видно истинное лицо. И полеты, насколько мне известно, на психику не влияют. Если, конечно, человек не трус и паникер. Но речь сейчас не об этом, а о том, что некоторые офицерские жены так сильно втянулись в общественную работу, что забросили свои домашние дела и обязанности. Этим сразу же воспользовались злопыхатели, начавшие рассуждать о том, что от самодурства командующего страдают офицеры. Дома не убраны, дети не кормлены, потому что генерал Сталин сверх всякой меры нагрузил женщин общественной работой. При желании любой полезный почин можно очернить. Все можно очернить. Тем более все знали, что отец ко мне относится строго, поблажек не делает, вот и пытались, критикуя меня, продемонстрировать ему свою «принципиальность».
Вернусь к тому, с чего начал, – к конфликту с Мерецковым. После освобождения отец поставил Мерецкова командовать армией. Показал тем самым, что доверяет ему полностью. Вскоре Мерецкова назначили командующим Волховского фронта. После позорного провала двух операций[147] Мерецков был снят с должности командующего фронтом и стал командовать армией. Отец верил в то, что Мерецков настоящий коммунист и талантливый военачальник. Ошибки могут быть у любого. Важны не столько ошибки, а то, что за ними стоит. Вскоре Мерецков снова стал командовать Волховским фронтом. Дальше ему сопутствовала удача. Получил маршала, отличился в разгроме японцев, стал командовать округом. Но, видимо, в глубине души таил обиду на свой арест и понижения в должности. Все, кому довелось служить с Мерецковым, в один голос говорят, что он очень памятлив. Про остальные черты его характера рассказывать не стану. Скажу только, что он не относился к числу начальников, с которыми хочется служить. Таких, например, как Конев. Конев – полная противоположность Мерецкову.
Мерецков воспринял мое назначение весьма настороженно. Держался со мной подчеркнуто холодно. Вмешивался во все дела, старался держать под личным контролем каждую мелочь. Поначалу я этому не удивился. Не с каждым командиром сразу же складываются задушевные отношения, как это было, например, у меня с генерал-лейтенантом Сбытовым. Да и то, чей я сын, тоже удерживало многих на определенной дистанции. Тотальный контроль в первые дни службы на новой должности можно было объяснить сомнением. Справлюсь ли я? Ведь я раньше никогда еще не занимал должность такого уровня. Но по прошествии двух недель избыток внимания со стороны командующего округом начал меня раздражать. Что я ему – курсант? Зачем он суется даже в те вопросы, в которых толком не разбирается? В авиации Мерецков понимал ровно столько, сколько положено понимать сухопутному стратегу. Две недели – достаточный срок для того, чтобы составить мнение о подчиненном. Как о знатоке своего дела, так и о человеке. Мне, например, этого срока всегда хватало с лихвой. Но Мерецков продолжал гнуть свою линию. Дошло до того, что мои заместители, минуя мой кабинет, шли прямиком к нему. А я слышал потом: «Подпишите. Товарищ Маршал Советского Союза распорядился!» Долго так продолжаться не могло. Я пришел к Мерецкову и прямо спросил, почему он мне не доверяет. Какие у него к тому основания? А если доверяет, то почему так себя ведет? Мерецков рассердился, напомнил мне про субординацию (формально я ее нарушил) и сказал, что не привык давать объяснения подчиненным. Проявил свой характер. Я тоже проявил свой. Положил ему на стол рапорт. Мерецков порвал его, но тут уже сообразил, чем может закончиться дело, и стал разговаривать спокойнее и мягче. Повел на мировую. Голос у него при этом оставался недовольным, а взгляд недружелюбным. Ясно было, что мы с ним не сработались и никогда уже не сработаемся. Станем поддерживать вооруженный нейтралитет. Но я считаю, что худой мир лучше доброй ссоры и потом я служил у Мерецкова в округе, а не к дочери его сватался, чтобы переживать по поводу его отношения ко мне. Главное, чтобы не мешал работать. В армии говорят: «Плохой командир мешает подчиненным работать, средний не мешает, а хороший помогает».
Я папиросу у себя в кабинете выкурить не успел, как мне позвонил Булганин. Тогда он был со мной крайне предупредителен. Совсем недавно отец назначил его министром Вооруженных Сил. Булганин очень старался показать себя с наилучшей стороны. Булганин спросил, что у меня произошло с Мерецковым. Я рассказал. Булганин пригласил меня на следующий день приехать к нему. То, что он пригласил и Мерецкова, я не знал. Удивился, когда увидел его в приемной. Булганин вел себя в тот день с нами не как министр, а как папаша, увещевающий поссорившихся сыновей. Наговорил каждому из нас комплиментов, сказал, что за Московский округ при таких командирах у него душа не болит, а в конце предложил мне переехать из штаба округа в здание Центрального аэропорта. Определенная логика в этом предложении была. Штаб командующего ВВС округа изначально должен был находиться при аэродроме. Это очень удобно. Но я понимал, что такое предложение Булганин сделал по другой причине. Он просто «разводил» нас с Мерецковым, чтобы впредь между нами не было столкновений. Надо отдать ему должное, сделал он все очень дипломатично. Все делается исключительно в интересах службы. Никаких уступок, никаких потачек, никому не обидно. Я очень обрадовался и Мерецков, судя по всему, тоже. С глаз долой, из сердца вон, и много кабинетов в здании освобождается. Больше Мерецков в мои дела не вмешивался. Вскоре он представил меня к ордену Ленина за успехи в службе. Но получил я орден Красного Знамени. Так решил отец. Он знал от Булганина, что произошло у меня с Мерецковым. «Рано тебе орден Ленина, – сказал отец. – Мерецков поспешил». Вскоре Мерецкова перевели командовать Беломорским округом[148], и наши пути разошлись. Мой конфликт с Мерецковым отец со мной никогда не обсуждал, хотя дал понять, что ему о нем известно. Из этого я могу сделать вывод, что отец счел мое поведение правильным. Разумная, полезная дерзость нравилась отцу. «Дерзкий человек был Камо», – с одобрением говорил он и вообще часто употреблял слово «дерзкий» в положительном смысле. Плохую дерзость отец называл «наглостью».
Когда в 31-м принималось решение о строительстве Московского метрополитена, Каганович считал, что станции надо делать простыми, без каких-либо украшений. Но отец в ответ на это сказал, что такая скромность хороша в личной жизни. Каганович любил окружать себя красивыми вещами, и ему за это порой доставалось от товарищей. Станции метрополитена по замыслу отца должны были стать демонстрацией крепнущей мощи Советского Союза. Экономической мощи. Отец видел станции большими, красивыми, поражающими воображение. Он вообще считал, что свое должно, обязано быть как можно скромнее, а вот все народное, государственное должно быть величественным. Вопросом: «Разве советские люди этого не заслужили?» – он отметал все возражения. В самом деле – заслужили. Советские люди своим трудом, своим невероятным подвигом в годы войны заслужили того, чтобы жить и работать в достойных условиях. Здание Центрального аэродрома после войны являло собой печальное зрелище. Оно было сильно запущено и совершенно не годилось для того, чтобы в нем разместился штаб ВВС. Требовался капитальный ремонт. Ничего излишне роскошного и дорогостоящего не было, но на следствии часто звучало слово «дворец». Удивляться нечему. Если обычный финский дом считался «особняком», то здание штаба можно было назвать «дворцом». Однажды я не выдержал и поинтересовался у следователя, почему до сих пор не привлечены к ответственности товарищи, которые построили Сельскохозяйственную выставку[149]. Они же настроили множество дворцов, хотя можно было обойтись и сараями. Следователь начал кричать, что нельзя сравнивать выставку и штаб ВВС. Почему нельзя, я так и не понял. Вернее, все понимал. Относительно меня было дано распоряжение, которое рьяно исполнялось. Человека, в должностные обязанности которого входит подписание финансовых документов, легко обвинить в нарушениях. Признаю – за каждым кирпичом, за каждым мешком известки я не следил. Не имел возможности уследить. Допускаю, что какая-то часть материалов могла уходить на сторону без моего ведома. К каждому мешку часового не поставишь. Но в целом контроль за строительством и ремонтом объектов был при мне поставлен хорошо. Самому мне не в чем себя упрекнуть. Разве что в том, что успел я построить далеко не все, что собирался. Я вообще многого не успел. Это очень горькое чувство – знать, что смог бы, успел бы, если бы не обстоятельства. Особенно горько сознавать это, когда ты из генерала превращаешься в арестанта, а из Василия Иосифовича Сталина в Василия Павловича Васильева[150]. Нет, здесь я не прав – мне было очень радостно сознавать, что враги боятся моей, нашей фамилии настолько, что присвоили мне выдуманную, производную от моего имени. И отчества моего они тоже боялись, иначе бы я не стал Павловичем. Значит, сила на моей стороне. Враги не могут оценить величия моего отца. «Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии», – писал Толстой в «Войне и мире». Но они прекрасно понимают собственное ничтожество. Понимают, что заключенный Василий Сталин – это живое обвинение в их преступлениях. Потому и превратили меня в «Васильева». Я никогда не произносил этой фамилии. Всегда назывался Сталиным. «Васильев», – поправляли меня начальники, но это им быстро надоело. Да и стыдно им было. Я по их глазам это видел. Оттого и относились ко мне не так, как к другим заключенным.