Но вернемся в 48-й год. Я – командующий ВВС Московского округа. Командующий самым передовым видом Вооруженных сил самого главного округа Родины. На моих плечах лежит огромная ответственность. Я прикрываю Москву и подступы к ней с воздуха. У меня в подчинении более десяти тысяч человек. Цифру называю условно, чтобы можно было представить масштаб моей ответственности. Ворошилов шутил, что самое сложное в армии – это командовать взводом. Все остальное, дескать, много проще. В этом я с ним не соглашусь. Чем больше человек у тебя в подчинении, тем сложнее командовать. Отвечать за десять бойцов и за десять тысяч – несопоставимая разница. Только став командующим ВВС округа, я в полной, нет, далеко не в полной, но все же в какой-то сопоставимой мере смог прочувствовать ответственность, лежащую на моем отце. Я отвечал за авиацию одного из военных округов страны. Отец – за всю страну, за весь передовой мир. Пока командуешь полком или дивизией, не понимаешь масштабов настоящей ответственности. Все надо испытать на собственном опыте. Хотя бы приблизительно.
Дел у командующего было невпроворот. Надо было обеспечивать защиту округа с воздуха, обучать и переучивать личный состав, осваивать новую технику, строить новые аэродромы, развивать службу тыла, заниматься бытом. Если бы не мои заместители и мои адъютанты, я бы не справился. Должен отметить, что мне несказанно повезло. Я принял командование у такого хорошего командира, как генерал-лейтенант Сбытов. Мне достался хорошо отлаженный, полностью работоспособный механизм. Этому можно было только радоваться. Мне есть с чем сравнивать. Приходилось принимать «наследство», которое находилось в несравнимо худшем положении. Но в целом порядка в авиации всегда было больше, чем в других видах войск. Говорю об этом не в укор кому бы то ни было. Просто констатирую факт. Это выражение я перенял у Власика. Он говорил мне: «Василий, я тебе не отец, чтобы тебя воспитывать. Я не воспитываю. Я просто констатирую факт. Твое поведение никуда не годится…» Что греха таить, доставлял я Николаю Сидоровичу хлопот, было дело. Только в авиашколе я взялся за ум, да и то не сразу, а через какое-то время. Летное дело способствует развитию чувства ответственности, учит обдумывать каждый свои шаг, каждое действие. Понимаешь, что такую сложную машину, как самолет, абы кому не доверят, и стараешься соответствовать. Стараешься оправдать доверие. Когда мой сын Саша колебался, стоит ли поступать в суворовское училище, я сказал ему, что главное в жизни – это оправдать оказанное тебе доверие. На мой взгляд, учеба в суворовском должна была пойти Саше на пользу, закалить его. Военное училище – лучший способ воспитать характер. Я считаю, что настоящий мужской характер может воспитываться только в суровых условиях. В армии, в подпольной работе, во всем таком, что выбивается из привычной житейской колеи. Сталь закаляется в огне. Характер закаляется в испытаниях. Правда, вскоре после моего ареста Галя забрала Сашу из училища. Оно и к лучшему. Саше все равно бы пришлось забыть о военной карьере. Не то сейчас время, чтобы внуку товарища Сталина дали возможность служить. Но у Саши большие способности. Уверен, что все, за что бы он ни взялся, у него будет получаться. Надеюсь, что Саша будет достойным наследником своей фамилии, продолжателем дела своего великого деда[151]. Думая о своих детях, не могу представить их сорока– или пятидесятилетними. Для меня они всегда будут оставаться детьми. Сорок лет Саше исполнится в 81-м году. Какая жизнь тогда будет? Мне в 81-м исполнится 60. Солидный возраст, но еще не старость. Отец в 60 лет выглядел на 40, был бодр и крепок. Помню, как, поздравляя отца, не мог поверить в то, сколько ему лет. Другие в этом возрасте выглядели дедами. Седые волосы, сутулая спина, старческий, потухший взгляд. Отец совершенно не походил на старика даже в 70. Его стальная воля не давала ему распускаться, стариться. Разве что с возрастом движения стали не такими энергичными, как были раньше. Дни рождения отца были и моими праздниками. Я всегда старался подарить какой-нибудь особенный подарок. Больше всего, помнится, отец порадовался, когда я пригласил на торжество по случаю его дня рождения актрису Театра оперетты Таню Санину[152], жену Всеволода Боброва[153]. Таня спела для отца из «Сильвы» «Частица черта в нас…». Пела она задорно, с огоньком, и к тому же была красивой женщиной, так что отцу очень понравилось. Он ценил красоту и талант. Раз уж вспомнил Боброва, то скажу о нем несколько слов. Бобров – достойный человек, верный друг из тех, что не забывают в беде. Мы с ним нередко спорили по спортивным вопросам, иногда даже ссорились, потому что характеры наши схожи, но эти трения на наших отношениях не сказывались. Бобров был «локомотивом», тянувшим за собой футбол и хоккей в ВВС. Не припомню ни одного случая, чтобы он «дал козла»[154]. Боброва я в шутку называл «основоположником футбола и хоккея ВВС». На самом деле так оно и было. В команду Московского авиаучилища[155] он пришел в 44-м. С Таней у Боброва длилось недолго. Когда она ушла от него к адъютанту главного интенданта МВД генерала Горнова[156], Бобров сильно переживал, я боялся, как бы он пить не начал, но обошлось. Хотелось мне заполучить для команды ВВС другой «локомотив» – Николая Старостина[157], но это дело оказалось непростым. За Старостина мне пришлось побороться с Берией. У того к Николаю была давняя неприязнь, потому что Николай наотрез отказывался переходить из спартаковцев в динамовцы. Берия к нему после суда в Бутырку приезжал и предлагал тренировать динамовских футболистов в обмен на освобождение. Старостин был зол на то, как с ним обошлись. Сейчас, отсидев без вины семь лет, я его еще лучше понимаю. К тому же Берия собирался освободить одного Николая, а его братьев оставить в лагерях. Не то посчитал, что освобождать всех сразу будет слишком, не то хотел оставить их там для давления на Николая. Но, так или иначе, Николай отказался. Наотрез. Берия ответил: «Как знаешь. Не хочешь тренировать московских динамовцев, будешь тренировать колымских». Старостин тренировал лагерную команду в Комсомольске-на-Амуре. Мне удалось привезти Старостина в Москву, но вот оставить его здесь я не сумел. Берия доложил отцу, представил все так, будто бы из желания заполучить тренера я покрываю преступника. Отец сказал мне: «Брось это дело», и Старостина выслали. Только после смерти отца и своего ареста я в полной мере смог оценить отцовскую мудрость, позволявшую ему предвидеть события. Отец понимал, что прямое и демонстративное нарушение закона (так выглядел случай со Старостиным) впоследствии может быть использовано против меня. Если уж Берию обвинили в том, что он шпионил на англичан и готовил свержение Советской власти, то освобождение Старостина могло бы превратиться в многолетний и разветвленный антисоветский заговор со всеми вытекающими последствиями. И жизнь самого Николая была бы загублена окончательно. Ему бы наверняка пришлось сесть вместе со мной.
Главным моим делом была боевая подготовка личного состава. Не стану разбирать подробно, потому что не имею права разглашать секретные сведения, но скажу, что мне удалось многое сделать. За год с небольшим я вывел ВВС нашего округа на первое место в советской авиации. Свой метод я позаимствовал у отца. Главное, не позволять подчиненным довольствоваться былыми свершениями, почивать на лаврах. Надо побуждать людей делать свое дело все лучше и лучше, приносить Родине все больше и больше пользы. Отличился сегодня, отличись и завтра, и послезавтра. Но такая установка вдохновляет людей на свершения только в том случае, если они видят, что их ценят и о них заботятся. Вот и весь секрет. Помогло мне и то, что я был боевым, а не «кабинетным» летчиком. Четко понимал, чего надо требовать от летного состава и сам тоже старался соответствовать своим же требованиям. Квалификацию «Военный летчик 1-го класса» я не в кабинете высидел. Я ее в небе заслужил.
Глава 9
За что мне обидно
«Обидно мне, что отец никогда не порадуется моим успехам», – сказал мне в сентябре 41-го Тимур Фрунзе. Я часто вспоминал эти слова Тимура после смерти моего отца. Успех у меня с тех пор только один – я не сдаюсь и не иду на сделку со своей совестью.
Недавно Артем спросил меня, сильно ли я был задет тем, что мои подчиненные, которых я считал не столько подчиненными, сколько товарищами, дали показания против меня. Я честно ответил, что совершенно этим не задет, не обижен. И совершенно этому не удивляюсь, потому что сам прошел через этот фарс, который назывался «следствием». Мне самому приходилось подписывать протоколы, в которых было написано совсем не то, что я говорил на самом деле. Я сам прошел через весь этот кошмар, я все понимаю, и я ни на кого не в обиде. Более того, я продолжаю считать их своими товарищами. Потому и решил написать об этом. Засвидетельствовать письменно. Мне бы было тяжелее, если бы я знал, что «утянул» следом за собой в тюрьму кого-то еще. Еще одного ни в чем не повинного человека. Я все понимаю, а когда понимают, не обижаются. Обиды – от непонимания. Обидно, когда за добро платят злом. Обидно, когда по отношению к тебе поступают несправедливо. Помню, как звенел обидой мамин голос, когда она рассказывала о том, как ее исключили из партии во время одной из чисток в год моего рождения. Исключили за недостаточную общественную активность. Мама в то время официально нигде не работала. То, что она фактически была домашним секретарем отца, его надежной помощницей, в расчет принято не было. На то, что у нее недавно родился я, тоже внимания не обратили. Мама считала, что ее исключили по глупости, от чрезмерного дурного усердия. Но отец считал иначе. Расценивал исключение матери как вражеский выпад. «Это было дело рук Троцкого и Каменева[158], они уже тогда спелись, только не показывали этого», – сказал отец. Маме помог Ленин, который хорошо знал ее. Одно время она работала в его секретариате. Ленин дал маме хорошую характеристику, написал, что знает ее и всю семью Аллилуевых как настоящих коммунистов. Заодно напомнил о том, что в июле 17-го года он с Зиновьевым[159] прятался у деда[160]. Маму восстановили в партии.
Я знаю, что с теми, кто был арестован вместе со мной, обращались очень сурово. Так же сурово, как и со мной. Я знаю, что все они говорили правду, но в протоколах следователи записывали совсем другое. Я могу обижаться на то, что некоторые, как выяснилось на следствии, обделывали кое-какие дела за моей спиной. Это, признаюсь, меня неприятно удивило. Но за то, что люди давали «обличающие» меня показания, я на них нисколько не в обиде. Исход моего «дела» был предопределен еще до моего ареста. И приговор выносился не на суде, а в Кремле.
Обидно мне за то, что попрано все хорошее, что сделал мой отец. Обидно мне за советский народ, которым управляют недостойные доверия люди. Обидно за то, что жизнь в Советском Союзе становится все хуже и хуже. Обидно и больно за детей, которых попрекают тем, что они – мои дети, внуки товарища Сталина! Как можно так себя вести? Сказано же – сын за отца не ответчик. А то ведь многих можно попрекнуть родителями. Отец Булганина был управляющим у какого-то нижегородского хлебопромышленника. Отец Молотова был приказчиком. Маленков из потомственных дворян, дед его был полковником. А если у кого-то пролетарское происхождение, то с сыновьями не все в порядке. Или с женами. Только начни копать… Очень не хотелось бы, чтобы мои дети страдали из-за своего происхождения. Я готов на все, чтобы уберечь их от напастей. На все, кроме предательства. Надеюсь, что у моих детей все будет хорошо. Надеюсь, что скоро к власти в Советском Союзе придут достойные люди. Уверен, что придут, потому что иначе и быть не может, но очень хотелось бы дожить до этого. Дожить для того, чтобы услышать с трибун правду об отце. Чтобы прочесть эту правду в газетах. Чтобы побывать на суде над убийцами отца и лично убедиться в том, что они получили по заслугам. «Одно дело знать, что справедливость рано или поздно восторжествует, и совсем другое – увидеть это своими глазами», – говорил мой друг Коля Абрамашвили. Коля погиб в конце 42-го под Сталинградом. Его подбили в бою над вражеской территорией. Коля не пошел на вынужденную, а направил свою горящую машину на колонну немецких танков. Добавил танки к своему личному счету, к двадцати трем сбитым им самолетам.
Удивительно, как иногда может быть истолковано простое человеческое участие в чьей-то судьбе. Несмотря на мою дружбу с сыном Берия Серго, к самому Лаврентию Павловичу я относился неприязненно. Берия был не из тех, кто вызывает расположение, кроме того, мне известны были случаи, когда он из личных побуждений поступал несправедливо. За глаза Берию звали «человеком в футляре», но смысл в это прозвище вкладывался иной, не такой, как у Чехова. Подразумевалось, что никто никогда не может знать, о чем думает Берия, и то, что на его расположение не очень-то следует рассчитывать. Когда я узнал, что по вине Берии знакомая мне по картинам актриса Ц. бедствует, я решил помочь ей. Муж ее поспорил с Берией по какому-то рабочему вопросу и был вынужден уехать из Москвы. Меня сильно тронуло бедственное положение Ц., о котором мне рассказал мой адъютант майор Степанян, и я поручил ему пригласить Ц. выступить в нашем клубе и впредь время от времени ее приглашать. Я всего лишь хотел поддержать женщину, находившуюся в стесненном материальном положении. С самой Ц. я лично знаком не был. Но вдруг разнеслись слухи о нашем романе. По этим слухам выходило, что это я вынудил мужа Ц. уехать из Москвы, чтобы иметь возможность беспрепятственно встречаться с его женой. Слухи дошли и до отца, и до Капитолины. Пришлось объяснять обоим, что я ни в чем не виноват. Капитолина вдруг проявила несвойственную ей ревность и пригрозила, что уйдет от меня. И уж совершенно неожиданным для меня стало то, что сама Ц. стала требовать у дирекции «Мосфильма» ролей для себя, ссылаясь при этом на близкое знакомство со мной. Пришлось встретиться с ней и попросить впредь так не делать. Заодно и познакомился лично. Ц. произвела на меня хорошее впечатление. Сама она сказала, что о знакомстве со мной никогда нигде не упоминала, это «перестаралась» дирекция «Мосфильма». Я так и не понял, что там было на самом деле, но с тех пор стал более сдержанным в своих порывах. Если хотел кому-то помочь, то думал о последствиях. Мое имя часто звучало там, где не должно было звучать. Слухи, домыслы, подчиненные порой «старались». Некоторые офицеры вместо того, чтобы сказать, что они служат в штабе ВВС Московского округа, говорили: «Я служу у Василия Сталина». Как будто я какой-то барин или царь. При таком поведении может срабатывать психология. Раз офицер сказал, что он служит у Василия Сталина, то, значит, действует от имени Василия Сталина. А Василий Сталин и знать не знает, что подполковник такой-то пытается помочь своей младшей сестре поступить в университет в обход экзаменов. За все время я всего трижды помогал людям с поступлением. Один раз, когда служил в Германии, и два раза в Москве – дочери моего боевого товарища, погибшего при взятии Берлина, помог поступить в университет и одному из родственников с материнской стороны – в аспирантуру. Но время от времени мне звонили и справлялись, знаю ли я такого-то, кто на меня ссылается. Допускаю, что во многих случаях и не справлялись. Один из следователей попытался было составлять список моих «злоупотреблений» на стороне. Подводил под то, что я вмешивался в действия руководителей различных учреждений, вынуждал их нарушать инструкции и законы. А это можно представить как систематические действия, направленные на подрыв авторитета Советской власти. Вначале следователи пытались все мои действия подвести под 58-ю статью, но когда поняли, что тут у них дело никак не ладится, начали делать упор на злоупотребление служебным положением. «Злоупотребление служебным положением» – широкое понятие. Все что угодно можно туда отнести. Порой по этой статье получались не «дела», а настоящие анекдоты. От излишнего рвения следователей. Помню, как вся Москва обсуждала дело заместителя министра легкой промышленности Седина[161], которого в 49-м осудили за то, что он выписал какому-то безногому инвалиду тысячу рублей материальной помощи, а инвалид оказался жуликом, рецидивистом с поддельными документами. Называется – пожалел липового фронтовика. Разумеется, уголовное дело по этому факту завели не просто так. У Седина были недоброжелатели в министерстве. Кого-то он там обошел по службе. Вот недоброжелатели и расстарались, раздули дело, подняли шум вокруг того, что материальная помощь часто оказывается совсем не тем, кто ее заслуживает, что это далеко не единичный факт, и пошло-поехало. По-хорошему судить надо было только жулика-инвалида, а заместителю министра дать выговор. Но устроили показательный суд, сломали человеку карьеру. Министерство легкой промышленности, созданное в 48-м слиянием нескольких министерств, считалось «змеюшником». Там вечно кипели склоки и дрязги, никто долго не мог на своем месте усидеть, одних снимали, других назначали, чтобы вскоре снять. Я хорошо об этом осведомлен, потому что там работала секретаршей приятельница Капитолины. Потом Седин работал директором на каком-то комбинате. Отец знал его. Во время войны Седин был народным комиссаром нефтяной промышленности и хорошо зарекомендовал себя на этом посту. Возможно, расположение отца сыграло роль в том, что Седин потом получил руководящую должность, а не остался совсем не у дел. Однако в деле Седина шла речь всего о тысяче рублей, а меня обвиняли в растрате миллионных сумм. «Не надо было тебе, Вася, так стараться», – упрекнула меня Капитолина, когда первый раз приехала ко мне на свидание. Она имела в виду, что если бы я ничего не строил или строил бы не так много, то и обвинить меня было бы не в чем. Я объяснил, что от моих стараний ничего не зависело. Раз захотели, поправ закон, посадить меня, то все равно посадили бы. Только тогда обвинили бы в том, что я мало старался, но результат был бы тем же самым. И приговор был бы тем же самым. Мне приговор показался неожиданно мягким. Я был готов к тому, что получу вдвое больший срок. Да и то, что меня могли приговорить к высшей мере, тоже допускал. Понимал, что вряд ли решатся, но все же допускал. И то, что меня могли втихаря убить в тюрьме, тоже допускал. Не верил, не хотел верить, что может дойти до этого, но допускал. Смерти я не боялся, но умирать не хотелось. Но если уж умирать, то лучше чтобы расстреляли, нежели уморили тайком. У писателя Лавренева, в «Рассказе о простой вещи», который я на днях перечитывал, сказано: «Я погубил доверенное мне дело – я должен теперь хоть своей смертью исправить свою ошибку… Мой расстрел, когда о нем станет известно, будет лишним ударом по вашему гниющему миру. Он зажжет лишнюю искру мести в тех, кто за мной. А если я тихонько протяну ноги здесь, – это даст повод сказать, что не умевший провести порученную работу Орлов испугался казни и отравился, как забеременевшая институтка. Жил для партии и умру для нее! Видите, какая простая вещь!» Сын Сталина не может просто так исчезнуть. Пришлось бы написать в газетах: «приговорен к высшей мере, приговор приведен в исполнение». Люди бы прочли и задумались. «Расстрел так расстрел! – думал я. – Пусть! Мой расстрел выйдет моим врагам боком! После того как они убьют меня, ни у кого не останется сомнений в том, что моего отца они тоже убили. Народ их покарает».
Было время, еще до суда, когда я совсем разочаровался в людях. Думал, что кроме себя самого больше никому верить никогда не стану. Кому можно верить, если ближайшие соратники отца отравили его, а меня посадили за решетку и собираются судить за преступления, которых я не совершал? Но этот период неверия никому быстро прошел. Нельзя жить, никому не веря. Надо верить людям, но верить с большим разбором. Надо помнить, что некоторые негодяи умеют притворяться настолько хорошо, что могут обмануть даже очень проницательных людей, таких как мой отец, не понимаю, как отец мог позволить удалить от себя таких преданных ему людей, как Власик и Поскребышев. Или все-таки то была хитрая тактическая комбинация отца? Он хотел нанести сокрушительный удар по всем разом, но не успел этого сделать? Уверен, что в его личном архиве могли остаться документы, проливающие свет на многое. И уверен, что они давным-давно уничтожены. Я пытался навести справки в ЦГИАМ[162], где у меня нашлись знакомые, но к тем фондам, которые мне были нужны, доступ только по особому распоряжению. Когда-то я был уверен, что отец оставил мне письмо, которое должно объяснить все то, что происходило в последний год моей жизни. Передал кому-то из верных людей, с тем, чтобы письмо вручили мне после его смерти. Ничего мне никто не вручил. Могли, конечно, зная, что я в тюрьме, отдать письмо Светлане, но это то же самое, что выбросить его. Сестра сделала свой выбор и будет неукоснительно следовать ему. Предательство – это путь, на котором обратной дороги нет. Нельзя быть «бывшим предателем». Предательство не прощается, его нельзя забыть. Раз предав, человек вынужден предавать еще и еще. Больно за отца. Он так любил Светлану. Разве он мог подумать, что она окажется в стане предателей, чернящих его светлую память. Вот за Светлану мне обидно. Обидно, что она моя сестра. Обидно, что в отношении ее отец ошибался. Обидно и больно, что у меня больше нет сестры. Но в глубине души теплится надежда на то, что однажды Светлана придет ко мне и попросит прощения за все, что она натворила после смерти отца. Я только что написал, что предательств не прощается, что предателю нет пути назад, но я знаю, что если Светлана раскается искренне, то я ее прощу. Прощу и попрошу искупить свою вину перед отцом честностью и правдой. Но она не придет. Светлана не такая. А жаль.
Что же касается обид, то они до хорошего не доводят. Вспомнилось, почему отец снял Жукова с должностей Главнокомандующего Сухопутными войсками и замминистра Вооруженных Сил. Главная причина заключалась не в том, что Жуков присваивал себе разработку операций, к которым на самом деле не имел никакого отношения, и не в том, что он слишком вольно обращался с трофейным имуществом. Главной причиной стала обидчивость Жукова. Замечания, которые делал ему отец, Жуков обсуждал с другими, в частности с Василевским[163]. Не опытом делился, а именно что жаловался на то, как несправедлив к нему отец. Это-то его и погубило. Отец считал, что обижаются только слабые и неумные. Когда мне становится обидно, я вспоминаю вот эти слова отца: «Коммунистам некогда обижаться, им надо бороться и побеждать».
Глава 10