“Меня зовут Трейси, и в то время, когда я начала консультирование, я работала в частной психиатрической больнице в Хемпшире. Мы с Вильямом познакомились года три назад, когда я посещала один из его семинаров по консультированию. Я была “клиенткой” для Вильяма, который демонстрировал консультирование в группе. Проблема, которую я представляла, составляла реальную проблему, и опыт Вильяма произвел на меня такое впечатление, что теперь я знала, к кому обращаться, когда моя жизнь начала переворачиваться вверх дном.
В течение некоторого времени я ощущала на себе огромное давление, много плакала, испытывала тошноту, у меня появились пятна на лице, и работа потеряла для меня свою привлекательность. Мы с Вильямом определили основные трудности.
1. Мне следовало пройти курс для получения степени.
2. Выполнять работу, предъявляющую определенные требования.
3. Слушать других людей.
4. Мой муж, Хеймиш, строительный подрядчик.
Хеймиш полностью поддерживал меня в моей работе и обучении, и он вполне ясно дал понять, что отказывается менять из-за этого свою жизнь. В результате у меня возникло чувство обремененности и напряжения. Хеймиш хотел увеличить нашу семью. Я сколько возможно откладывала выполнение этого решения: в мысли о рождении ребенка было нечто, с чем я не могла справиться. В конце концов я согласилась начать в “будущем году” (это был 1988 г.).
Повторяющейся темой на начальных этапах консультирования стала моя предыдущая больница, а также связанные с ней чувства неадекватности. Я работала с образами во время демонстрации консультирования и нашла это полезным”.
Вильям: Вы можете представить себе, как выглядит неадекватность?
Трейси: Картина возникает медленно: это каньон.
Вильям: Это, наверное, страшно, но вы можете заглянуть в каньон?
Трейси: Я смотрю в него, и вы правы — это страшно, и это то, чего я не хочу делать. Далеко справа от меня находится каньон абсолютно без всякой переправы через него, и он тоже пугающе глубокий, неровный и невероятно высокий для того, чтобы попробовать в него войти.
Вильям: Значит, именно в этот момент вы чувствуете себя озадаченной, не видите выхода и ничто не может вам помочь?
Трейси: Это полное смятение, смешанное с огромным страхом.
Вильям: Вы способны посмотреть на смятение?
Трейси: Появилась очень маленькая фигурка, безобразная и бесформенная. Она внушает мне отвращение, и она не уйдет.
Вильям: Что вы думаете о том, чтобы подружиться с ней?
Трейси: Она начинает расти, а теперь становится меньше. Это действительно странно.
Вильям: Что вы хотите делать с ней?
Трейси: Все, что я хочу, — заставить ее выглядеть хорошенькой и миловидной, быть приятной.
“Сквозь слезы я сказала Вильяму: “Не могу сделать все это сразу. Но я все-таки сделаю это”. Примерно к одиннадцатому сеансу девочка была уже не такой безобразной и нравилась мне больше. Это был первый раз, когда я признала, что у меня низкая самооценка, и, конечно, в первый раз я выразила это в картине. Я ушла с этого сеанса, чувствуя себя слабой, однако странным образом, сильнее. Мы продолжали работу с образами и на следующем сеансе.
Каньон олицетворял опыт моей последней работы. Только когда мы посмотрели на него таким образом, меня как бы ударило полное воздействие тех четырех лет. К этому времени я пришла к признанию того, что моя самооценка находится на каменистом дне, это камни на дне каньона. Я не могла принять ничего хорошего в себе самой, не смягчая или не уменьшая. Годами я росла, преисполненная ужасным чувством и верой, что стою немного. Вот почему я позволяла людям ходить по мне. Я давала им сдачи — в гневе, с агрессией. Теперь я начала примиряться с фактом, что имею право быть сама собой, право быть живой.
Мы договорились с Вильямом на восемь сеансов, так что мы провели некоторое время, рассматривая, откуда начали. За два месяца я пришла к решению. Зародыш идеи развивался с тех пор, как я стала посещать семинар по консультированию. Я буду учиться на психотерапевта, когда получу свою степень. Вильям поощрял меня и спросил, что я хочу делать с нашими отношениями. Хотя психотерапия и являлась моей долгосрочной целью, я знала, что следует достичь многого в исцелении, прежде чем я могу даже думать о следовании по этому пути. Поэтому мы с Вильямом договорились о новом, с открытым окончанием контракте по личной терапии, который должен был продолжаться, включая в себя вводные восемь сеансов как трехлетние отношения. Если бы я знала, что ждет меня впереди, может быть, я, испугавшись и не решилась бы на это.
Следующий этап терапии начался в тот момент, когда мы с Хеймишем вернулись из месячного отпуска на Багамах. Я не хотела возвращаться ко всем проблемам. Багамы звали меня обратно, потому что я влюбилась в красивого, довольно состоятельного багамца Джона, немного моложе меня. Если бы представилась возможность, я отдалась бы ему. Мои чувства противостояли мне настолько драматично, что мне было больно признаться Вильяму, что теперь я не уверена, что люблю Хеймиша. Мои чувства были в беспорядке: я не знала, хочу ли я, чтобы наш брак продолжался. Хеймиш не знал всего, но подозревал: что-то происходит. Я просто сказала ему, что хочу вернуться на Багамы и работать там. Я согласилась с Вильямом не принимать никакого решения в течение месяца, хотя мое сердце пронзительно кричало и требовало сесть в ближайший самолет. Хотя я говорила с Вильямом о Хеймише раньше, это был первый раз, когда я признала тот факт, что в нашем браке появились проблемы. Более того, я должна была сделать выбор.
На тринадцатом сеансе я заявила: “Мы с Хеймишем вместе уже пятнадцать лет, а он все такой же, каким был вначале. Он часто унижает меня, никогда не уделяет мне внимания, я больше не люблю его”. Когда мы говорили, я признала, что инцидент с Джоном был только спусковым крючком к фрустрации, негодованию и потере. Хеймиш не много сделал для того, чтобы придать мне уверенности и повысить мою самооценку. Он оставался зависимым от меня, а я этого больше не хотела. Я больше не была уверена, что хочу усердно работать и снова привести все в порядок.
Вильям спросил, думаю ли я, что могу сказать Хеймишу, что наш брак на мели. Но я думала, что даже и этого не могу сделать. Я никогда не была полностью рациональным человеком, но теперь вообще все рациональное и логичное покинуло меня, и я чувствовала себя озадаченной, смущенной и неуверенной. Я не имела представления, по какому пути идти. Если бы только Вильям мог дать мне какое-то направление, сказать мне, что делать!
Часть меня хотела высказать Хеймишу мои чувства (возможно, мое сердце), еще одна часть, голова, рассматривала все возможные последствия этого поступка. Еще одна, более эгоистичная причина состояла в том, что я не хотела каких-либо огорчений до экзамена, но не была уверена, смогу ли держать в себе эти сомнения. Вильям помогал мне сфокусировать мои чувства: “Вы не можете смотреть в будущее без него, однако вы не можете смотреть в будущее и с ним”. В образах я видела себя очень высоко, намного выше, чем в самолете, и могла наблюдать горизонт, совершенный, хотя и далекий. Это давало мне надежду, что мы с Хеймишем входим в новую фазу наших отношений.
Я все же попыталась поговорить с Хеймишем о наших отношениях, но он не сумел увидеть, что с ними что-то не так. “Я все такой же. Это ты изменилась”. Это была правда. Я изменилась и продолжала меняться. Я знала, что если он не будет или не сможет меняться, в конце концов наш брак даст трещину. Однако я знала, что именно Вильям сделал меня способной измениться, так же и я должна была сделать это для Хеймиша. Вильям поставил меня на место сильным вызовом: “Если ваш муж был таким, пока вы жили вместе, то почему вы вышли замуж?” Это был вопрос, на который я не хотела отвечать: “Это было удобно. Мы получили более дешевую закладную Совета”. Необходимость сказать это заставила меня съежиться. Действительно ли это было все, что наш брак означал для меня?
Примерно через месяц после возвращения с Багам, когда я все еще говорила о Джоне, Вильям сказал: “Кажется, что эмоционально вы уже развелись с Хеймишем”. Согласиться с этим утверждением было бы слишком угрожающим, и хотя это было близко к истине, я не могла на это решиться. Я заменила слово “развелись” на “разъехались”. Простое признание этого факта странным образом помогло. Потому что с самого начала я почувствовала гнев, направленный на Джона, а также на саму себя. Мало-помалу я стала понимать степень ответственности за то, что случилось или не случилось. Я пыталась убедить себя, что невинна. Я пробивалась к неохотному принятию правды.
На некотором этапе нашего консультирования я спросила Вильяма: “Я когда-нибудь достигну самопознания?” Я хотела, чтобы он ответил: “Конечно, да”. Но он просто произнес: “Самопознание подобно путешествию со многими привалами. Оглянитесь и посмотрите на разные привалы, на которых вы останавливались в пути, на открытия, которые тянули вас дальше, а затем решите, хотите ли вы продолжать”.
Я в консультировалась около шести месяцев, прежде чем почувствовала себя достаточно свободной, чтобы говорить о сексе. Вильям знал, что я не хочу детей. Это была формулировка, но за ней лежал огромный страх не рожать, а забеременеть. Даже разговор об этом наполнял меня страхом, хотя я не имела никакого представления, почему. Но это было то, о чем я никогда не говорила с Хеймишем. Возможно, это был показатель барьеров, которые мы создали. В дополнение к этому страху возникло чувство, что у меня уже есть один ребенок — Хеймиш. Так много времени я была ему матерью. Я не была уверена, что смогу справиться еще и с реальным ребенком.
Казалось, что всякий раз, когда мы пререкались с Хеймишем, я возвращалась в мою безобразную маленькую девочку, и думала о себе как об ужасной. Сарказм моей свекрови являлся немаловажным фактором. Мне было больно признавать, что я вынесла на доску многое из низкого мнения свекрови обо мне, мнения подкрепленного Хеймишем. Почему я сделала это? Еще одно болезненное допущение: чтобы добиться расположения Хеймиша. Неудивительно, что моя маленькая девочка чувствовала себя такой безобразной и незначительной и что я так часто позволяла Хеймишу унижать меня перед другими людьми. Я была способна говорить об этом с Хеймишем, спокойно и разумно, и хотя ему трудно было принять это, он действительно попытался взглянуть на это с моей точки зрения.
Мои отношения с родителями большую часть времени были нелегкими. Мать была очень взыскательным и критическим человеком — качества, которые я так усиленно стремлюсь преодолеть в себе. Мы с Хеймишем сошлись ближе через кризис. Почти тоже самое произошло и у меня с матерью. Отцу удалили подозрительную опухоль кишечника. Мать тогда нуждалась в моей поддержке и, наверное, в первый раз заговорила со мной как с женщиной, а не как со своим ребенком.
Значительный успех был достигнут после девяти месяцев консультирования. Я хотела поехать в отпуск в Италию с подругой из колледжа. Мы с Хеймишем всегда ездили вместе, и я обсудила с Вильямом, как выложить это Хеймишу. Вильям сказал: “Вам что, необходимо разрешение Хеймиша?” Именно слово “разрешение” ужалило меня. “Конечно, мне не нужно разрешения”, — набросилась я на него, но потом поняла, что именно так и было. То есть было нечто, что я должна была пробить, прежде чем даже упомянуть о поездке. Я сказала это ему не извиняющимся тоном, не агрессивно, но с убежденностью, что принимаю в расчет его чувства, но это то, что я хочу для себя. К моему удивлению, он сказал, что это хорошая мысль, и даже предложил мне купить билет в качестве подарка, который я приняла. Отпуск был чудесный, однако я была совсем не готова к глубине чувства тоски по Хеймишу. Без сомнения, Хеймиш и я достигли нового уровня понимания.
Я жаловалась Вильяму на Хеймиша, который обвинял меня в придирках. Вильям, попавший прямо в цель, сказал что, возможно, придирки — это мой способ управлять Хеймишем, также как его манера разбрасывать вещи стала его способом управлять мной. На одном из этапов я пригласила Хеймиша присоединиться в консультированию, но он отказался. С другой стороны, это, может быть, было моим желанием увидеть его измененным. То, что я пишу это теперь, только подчеркивает, как я изменилась и выросла. Такие взгляды были бы абсолютно чужды мне до того, как я начала консультирование.
Однажды Вильям бросил мне вызов по поводу того, что я понимала мать как “отрицательный персонаж” и сказал: “А ваш отец?” Тогда мне пришлось посмотреть правде в глаза: они оба стали отвергать и Хеймиша, и меня, когда узнали, что мы живем вместе.
Мать, казалось не понимает детей, и все это было связано с отторжением. Отец более понимал меня, когда я была маленькой, но он не мог справиться со мной, когда я стала молодой женщиной. Действительно, был случай: он так сильно ударил меня, что остался синяк под глазом. Это, мягко говоря, сильно смущало. Тем более, что это было связано с одной из первых менструаций и моим нежеланием объяснять, что я делаю, отправляясь в ванную в тот момент, когда он работает на лестнице. Так что я полагаю, что теперь я призналась Вильяму в тех вещах, через которые мне пришлось пробиваться. Это было связано с обоими моими родителями. Однажды я начала исследовать отвержение. Мне казалось, я не могу избавиться от него даже в сновидениях. В особенности один сон был началом целого нового приключения.
Я находилась в пустой комнате, понимая, что у стены возвышается буфет. У меня было глубокое дурное предчувствие: я знала, что в буфете призрак. Когда я снова вошла в это сновидение вместе с Вильямом, потребовалось много мужества, чтобы открыть буфет. Когда я это сделала, на меня несколькими волнами хлынула вода. Когда буфет опустел, он казался пугающим, черным и ужасным, выглядел как гроб. Когда Вильям спросил меня, от кого я могла бы получить, помощь, появилась тетушка Джоан. Она сказала: “Это мой гроб”. Вильям спросил меня, могу ли я коснуться гроба. Когда я сказала, что не могу, он спросил, могу ли я заглянуть в него, но это было слишком много для меня. Полились слезы. Хотя я и не работала напрямую с каким-либо элементом этого сна, но я была способна продолжать работу с образами, и свет постепенно вошел через потолок, и вся комната стала менее пугающей. Буфет медленно превратился в раздавленную картонную коробку.
В то время я не понимала, как этот сон вписывается в тему отвержения. Я знаю, что ушла с этого сеанса, чувствуя сильную слабость; из меня словно что-то выкачали, хотя я не знала что. Я понимала: разрушение коробки означало, что ее работа завершена. Я также думала о том, имела ли вода, которая обволокла меня, связь с рождением. На одном из следующих сеансов я снова вошла в этот сон. На этот раз я сумела вползти в буфет. Благодаря воде я чувствовала себя безопасно.
Спустя несколько недель после первой встречи с комнатой я пришла к выводу, что комната олицетворяла отвержение моей матери, и это стало яснее во второй раз, когда я попала под сильного “критического родителя” моей матери, который подавил ее “заботливого родителя”. В результате ребенок (я) был совершенно смущен и запуган. Мать не могла выносить мою развивающуюся сексуальность, и это для меня было полным отвержением. Я также пришла к выводу: поскольку моя мать была, по существу, критичной а не заботливой, я не слишком хорошо представляла себе ролевую модель заботы.
На некотором этапе, когда я стала говорить о недостатке заботы и заплакала, Вильям обнял меня. Это было странное чувство. Я ощущала безопасность и в то же время беспокойство. Мы говорили об этих конфликтующих чувствах и пришли к выводу, что где-то внутри меня я приравниваю отвержение к отсутствию физического контакта. Я не могла вспомнить последний раз, когда кто-то из моих родителей обнимал бы меня. Думаю, я тогда была очень маленькой. Этот сеанс стал годовщиной моего прихода к Вильяму, и он обратил на это внимание, спросив: “Ваше подавленное состояние — ежегодное чувство?” В первый раз я смогла честно признаться, что знаю это так. Но почему я всегда чувствовала себя подавленной именно в декабре? Я также поняла, что эта подавленность в действительности начиналась примерно в середине ноября. Страдала ли я от какой-то тяжелой утраты в это время? Вот оно! Тетушка Джоан умерла к концу ноября. Это стало для меня нечто новым, над чем стоило подумать.
Это произошло за шесть недель до того, как я почувствовала себя достаточно сильной, чтобы снова исследовать это обстоятельство. Мой сон привел меня на поверхность некоторых страхов, которые у меня возникли по поводу замкнутых пространств: школьных собраний, поездов и толпы. Я всегда боялась людей, дурных или больных. Действительно странно слышать это от медсестры! Вильям вернул меня назад, к первому разу, когда я сознательно вспомнила чувство, подобное этому. Мой брат Тревор на два года моложе меня, и я вспомнила, как наблюдала, как его кормят грудью. Мать говорила: “Не будь глупым! Взрослей!”. Я спросила, связано ли это как-то с моей ревностью. Это было за много месяцев до того, как я смогла поговорить с Тревором о моей ревности к нему. Когда я заговорила, для меня было приятным сюрпризом узнать, что он все понимает. Это продвинуло нас к более взрослым отношениям.
Страдала я или нет от большего отвержения, чем кто-либо еще, это, как сказал Вильям, не относится к делу. Важно то, что это означало для меня. Вильям ввел меня в концепцию “ведра самооценки” и пояснил, что некоторые люди, по-видимому, имеют большие ведра, а другие — маленькие. Мое ведро было пляжным ведерком ребенка, и даже в нем имелись дырки. Дырки были проткнуты отвержением моих родителей, но также и мною. Мои сексуальные опыты с мужчинами начались довольно рано, и к тому времени, когда я начала жить с Хеймишем, меня беспокоило, со сколькими же мужчинами я была.
Теперь, много лет спустя, я понимаю, что чувствовала себя в дерьме по отношению к себе самой. Такие же чувства я испытала, когда мать сказала, что я испорченная. Теперь я понимаю, сколько страданий причинила сама себе. Этот вопрос, направленный на меня саму, показал, какой произошел большой рост; вопрос никогда не мог бы сформироваться, а если бы он сформировался, сомневаюсь, имела бы я мужество выразить его словами. В то же время я не имела никакого понятия, что эмоциональный рост может создавать такой дискомфорт. Мне помогли понять это, когда Вильям применил аналогию с нарциссом. Нарцисс спит много месяцев, однако потом, чтобы расцвести, он должен пробиться через твердую почву, стремясь к свету.
В ту зиму я некоторое время проболела, а когда вернулась, хотя и была еще слаба, но чувствовала, что смогу справиться с ситуацией. В первый раз я призналась своему начальнику, что я вовсе не суперсильный человек, который может вынести все. Мое возвращение совпало с разительными переменами, происшедшими в Национальной службе здравоохранения, связанными с присвоением степеней. Я восприняла этот факт как еще одно отвержение”.
Вильям: Как выглядит это отвержение?
Трейси: Я представляю себя как кучу щебня у подножия разрушенной стены, где не видно ни одного целого кирпича.
Вильям: А что вы хотите сделать с этим щебнем?
Трейси: Ничего. У меня нет сильного желания попытаться расчистить его или попытаться что-нибудь из него сделать. Нет ответственности, нет проблемы. Это меня удивляет: — обычно я бы почувствовала необходимость встать и что-то делать. Мне просто надо чувствовать себя в порядке, будучи частью кучи щебня.
Вильям: Интересно, что это такое восстанавливается?
Трейси: Стена. Я полагаю, именно ей был щебень.
Вильям: Это может быть и чем-то другим.
Трейси: Да, но я не могу представить себе, что.
На другом сеансе, вскоре после начала ее второго года консультирования.
Трейси: Я опять смотрю на кучу щебня и удивляюсь, удивляюсь. Я вижу семя, находящееся в спячке. Я знаю, оно вырастет в дерево, хотя не уверена, в какое. Я хотела бы, чтобы оно было вечнозеленым, но в конце концов я решила, что это будет серебристая береза, прекрасная, когда она покрыта листвой. Но без листьев она также представляет собой прекрасный рисунок на фоне зимнего неба.
Вильям: Образ березы кажется вам как-то связанным с рождением?
Трейси: Может быть. А он связан с этим сном, который часто у меня бывает, где я заключена в гигантской трубе?
Вильям: Он мог быть связан с вашим собственным рождением.
Трейси: Может быть, но именно сейчас это не то, с чем я могу справиться.
“Я смотрела на это семечко время от времени, а оно долгое время находилось в спячке. Интересными были отношения семечка со стеной. Стена — загадка. Она не служила никакой цели, разве что защищать кучу щебня и, следовательно, семечко. Вильям попросил меня попытаться мысленно перенести себя во времени вперед, чтобы увидеть, что делает семечко. Теперь оно было деревом, а стена исчезла. Значит, какой бы цели она ни служила когда-то, теперь она была излишней. Мы заинтересовались, представляла ли эта стена какой-либо фасад. Вильям предположил, что на определенном этапе консультирования мне может понадобиться трансформировать кучу щебня в условия, подходящие для того, чтобы семечко росло. Я приняла это, но пока не была готова.
Когда истекла примерно половина моего времени, проведенного с Вильямом, я поняла, что мое семечко выросло в молодое деревце в фут высотой, все еще произрастая на щебне. Но оно выглядело здоровым. Я чувствовала, что был этот рост связан с моей растущей самооценкой и тем фактом, что я простила моих родителей за боль, которую они мне причиняли. Все это означало, что я была вполне согласна оставить мое деревце там, где оно есть. В свое время он вырастет. Достигнув стадии прощения, мы с Вильямом стали способны снова исследовать мою собственную роль в завоеваниях мальчиков в колледже. Я больше не чувствовала гордости за тот период.
Ночной кошмар, который был у меня, привел в плодотворное воображаемое путешествие с открытием. Мы с Хеймишем ступали вниз по каким-то ступеням, но было слишком пугающим — не знать, сколько предстояло идти дальше. Я начертила мелом Х на стене, потому что знала: Я вернусь. Когда мы начали подниматься обратно, ступеньки все время двигались, как будто я пыталась поднимать по эскалатору, идущему вниз. Это было так страшно, что я попросила Хеймиша остановить движение и позволить мне сойти”.
Вильям: Что вы думаете о том, чтобы вернуться в сон?
Трейси: Не знаю, почему, но мне кажется, я не могу взять Хеймиша с собой.
Вильям: Поищите кого-нибудь, чтобы взять с собой в качестве проводника.
Трейси: Я возьму фонарь, чтобы свет вел меня вперед через темный и пугающий туннель. Мой разум все время рвется вперед, но тело не хочет за ним следовать.
Вильям: Да, что-то воспринимается как действительно пугающее. Просто сделайте глубокий вдох и скажите себе, что можете сделать это.
Трейси: Я медленно двигаюсь по туннелю. Прямо за поворотом я вижу свирепого кота, но нет времени исследовать этот образ, потому что туннель все время закрывается за мной. Теперь я действительно испугана, Вильям. Мне нужен Хеймиш.
Вильям: Визуализируйте Хеймиша, придерживающего другой конец длинной крепкой веревки, за которую вы держались всю дорогу.
Трейси: Спасибо, так лучше. Я думаю, туннель, закрывающийся за мной, это ограничения, наложенные на меня моими родителями.
Вильям: Постарайтесь полюбить туннель.
Трейси: Я нежно поглаживаю его стены. Теперь они быстро вращаются, но дают мне намного больше пространства и свободы, чтобы я могла дышать. Я поворачиваюсь назад и противостою коту. Он рычит и очень свирепо шипит.
Вильям: Постарайтесь подружиться с ним.
Трейси: Я начала разговаривать с ним, теперь он не хочет уходить от меня.
Вильям: Это может произойти слишком скоро, но что вы думаете о том, чтобы интегрировать кота в себя?
“Я не хотела интегрировать его, так что мы оставили это до другого случая. Мне не нравилось допущение, что этот свирепый злючка был мной. Мы поинтересовались, его ли я боялась встретить в моих сновидениях о туннелях. Мы действительно исследовали другие туннели, которые, казалось, были второстепенными; я как будто что-то откладывала, не будучи в состоянии исследовать главный туннель. В одном из них я обнаружила маленького мышонка, одетого в красную куртку. Он мне понравился. Он стал моим талисманом уверенности. Это было примерно в конце моего второго года консультирования, была зима. Я откуда-то знала, что пройду через то, что стало пугающей датой в календаре.
Пришло новое понимание, связанное с Рождеством и моим чувством подавленности, которое испытывала в ту пору. Я связывала его со смертью тетушки Джоан. Отчасти так оно и было, но должно было быть что-то еще. Обсуждая сновидение, подробности которого не важны, я просто узнала, что это была боль, горечь и обида, связанные с Рождеством, когда Хеймиш и я жили вместе и нам не разрешили посетить моих родителей. Они позволили прийти мне, но не Хеймишу. Я не могла этого вынести, поэтому тоже не пошла. Кое-что из того, что я поняла, я не стеснялась обсудить с Хеймишем, потому что он был частью этого. Другое я оставила при себе.
Я отлично знала, что отложила возвращение к моему первому туннелю, но когда я собиралась сделать перерыв в консультировании, чтобы уехать на учебу, мне понадобилось снова войти в него. Ступени были те же, хотя мне больше не нужно было быть связанной с Хеймишем. Теперь я видела скалу, почти блокирующую вход в туннель. Места было достаточно только для того, чтобы можно было протиснуться. Мой кот тоже находился там, но больше не был недружелюбным.
Прежде он выглядел как тигр. Теперь он был львом, которого я назвала Лео. Вместе мы прошли через туннель и вышли на яркий, слепящий свет. Я боялась: “Не знаю, есть ли что-нибудь, на что наступить”. Вильям предложил мне лестницу. Я прошла через пропасть огромной глубины. Другая сторона тянулась бесконечно. Я не хотела идти дальше. Я вернулась, и Лео ждал меня. Я не хотела оставлять его. Я поглотила его в свое тело через ноги. Я знаю, он олицетворял силу и мужество. “Я могу вытащить его в любое время. Только я знаю, что он там”. Я знала, что не должна больше исследовать туннель. Я не признавала в силу и мужество, но они были: я столько достигла в путешествии!
В начале января моя старая кошка Томасина сильно заболела. Она была с нами с тех пор, как мы начали жить вместе. Как медсестра я, конечно, справилась со смертью, но это был первый раз со смерти тетушки Джоан, когда мне пришлось столкнуться с тем, чтобы позволить какой части меня самой уйти. Вильям не думал, что вообще странно говорить со мной об умершем животном. У меня был Вильям, чтобы поговорить, а Хеймиша была только я, и я осознавала попытку дать ему мое понимание. Это был ценный урок; мы никогда не умели передавать кому-либо свое собственное понимание. Однако для меня было болезненным наблюдать, что Хеймиш сопротивляется.
Смерть кошки была больше, чем смерть домашнего животного. Она была символом наших отношений. Я чувствовала, что Томасина во многом держала нас вместе — единственное, чем мы вместе владели все эти годы. Вильям помогал мне понять, выражая в словах то, что я чувствовала, но не вербализировала. Томасина была ребенком, которого мы никогда не имели.
Был счастливый день, когда я рассказала Вильяму, что мать извинилась за то, как она так обращалась с Хеймишем и со мной все эти годы. Мы обе заплакали, когда я сказала ей, что способна простить ее. Мы с Вильямом говорили о незаконченном деле и о том, как существенно для меня было простить самому себя, прежде чем я смогла найти в своем сердце прощение для своей мать.
Одним из кусков “незаконченного дела” стала смерть тетушки Джоан. У меня не было возможности как следует проститься с ней. Я знала, что она думает обо мне: она оставила мне некоторые свои драгоценности, которые я часто ношу. Мне понадобилось почти три года работы, чтобы признать мой гнев, который она оставила мне. Слезы, да, но я была также сердита на то, что она умерла. Я всегда говорила: я агностик, пока Вильям не спросил: “Вы сердитесь на Бога?” Спроси он это на год раньше, я бы отрицала само существование Бога. Теперь оказалось, что я ставлю под сомнение скорее реальность Бога, чем его существование.
Понимание о непозволении уходить было помещено в самый фокус, когда наша учебная группа смотрела видеофильм на эту тему. Вильям давал пояснения. Фильм глубоко тронул нас всех, и я связала его с моим путешествием. Я рассказала группе о тетушке Джоан, и когда я делала это, то увидела ее вполне ясно, стоящей перед моими родителями. Она даже не была родственницей, однако моя память о ней была так эмоциональна! Она имела для меня намного больше значения, чем мои родители, которые были еще живы.
Когда мы с Вильямом встретились в следующий раз, я знала, что именно над этим должна работать. Я вообразила себя в комнате с другими людьми. Я писала письмо, которое гласило: “Дорогая тетушка Джоан, я должна проститься”. Когда я писала, то видела себя держащейся за юбку тетушки Джоан и не могла отделиться от нее. Я повела ее по освещенному свечами коридору к Крису (человеку из видеофильма). Произошла огромная борьба, когда я попыталась отделиться. В конце концов, после того, что казалось веками слез, я справилась и прошла через дверь не в залитую светом комнату из видеофильма, а на освещенное солнцем поле, где были орел и лев. Орел олицетворял свободу. Хотя я отделилась, я знала, что все еще оставались тончайшие нити, по-прежнему соединяющие нас. Это было замечательно.
После небольшой работы я привязала нить к сбруе, которая означала: я могу решить снять ее и сама выберу для этого время. Внезапно и совсем без моего контроля, меня за сбрую подняли вверх, в вертолет, и со скоростью молнии доставили наверх, но не в вертолет, а в туннель. Я могла видеть свет в конце. Туннель пульсировал и сжимался. У меня было впечатление, что я нахожусь в поезде метро, а стены мелькают мимо. Потом я сидела, отвернувшись от света.
Затем совершенно неожиданно я поняла, что происходит. Это был процесс рождения. Прошли века, прежде чем я “родилась”. В странной двойственности я пребывала одновременно и младенцем, и наблюдающей матерью Я чувствовала, как меня переворачивают, чувствовала боль, когда перерезали пуповину. Видела отца, бегущего сказать об этом тетушке Джоан. Чувствовала себя действительно хорошо, но была изнурена, когда все закончилось. Я не могу описать моих слез или исцеления, который принес мне этот невероятно глубокий опыт. Потом я знала, что тетушка Джоан и я наконец разделены и что мать вместе со мной на самом деле намного теснее связаны. На этом этапе, пролив много слез, я сказала Вильяму: “Теперь я готова к тому, чтобы завести ребенка”.
Комментарий
Трейси чувствительная, заботливая женщина, которая считает трудным не заниматься тяготами других людей. На начальной стадии она проявлялась немного непоследовательно: выражала много негативных чувств и чувствовала, что никуда не добирается. Третий сеанс был по существу практическим, я помог ей разработать структуру для ее первого набора эссе. Мы оба согласились с тем, что необходимо ослабить непосредственную тревогу. Некоторые консультанты не видят в этом часть своей роли; мое убеждение состоит в том, что если клиент хочет использовать время именно так, то это выбор клиента, особенно если он имеет прямое отношение к процессу.
Результаты эссе были прекрасными, и произошел огромный подъем ее морального состояния и самооценки. В академической работе Трейси подталкивало сильное стремление добиваться чего-либо. Она должна была добиться не просто хороших оценок; они должны были быть лучшими, и она была не удовлетворена ничем ниже оценки “А”. Это стремление к достижению многое добавляло к ее стрессу.
Когда Трейси заговорила о другой своей части самой себя, мы перешли к обсуждению ее ребенке. Казалось очевидным, что Трейси вложила в эту маленькую девочку все свои собственные неприемлемые черты характера. Исцеление было бы достигнуто только до той степени, до которой она чувствовала себя способной владеть этим ребенком как частью самой себя.
Отношения между Трейси и Хеймишем часто нарушались ссорами, агрессивными ссорами, причем когда оба швыряли предметы. Моделью поведения Трейси стала манера дуться или отходить, манера, вызывающая в воображении ребенка. Я высказал предположение, что это был ее ребенок, реагирующий на критичного родителя в Хеймише. Она предварительно проделала некоторую работу методом трансактного анализа, и это поместило ее в реальную жизненную ситуацию для продолжения работы. Трейси сказала, что она часто бывает в модели критичного родителя. Она думала, что ее воспитывающий родитель редко находится рядом с Хеймишем.
К одиннадцатому сеансу дела между Трейси и Хеймишем пошли удачнее; она принесла ему цветы, а он помог ей с эссе. Он очень ясно мыслит и помогает жена прорваться через ее путаное мышление. Во многих отношениях они дополняют друг друга.
Тринадцатый сеанс, по-видимому, стал поворотным пунктом. В первый раз Трейси была готова посмотреть на возможный неуспех своего брака. Она не могла решить, жить ей с Хеймишем или без него, и это служило показателем того, что черта еще не перейдена.
Отношения между Трейси и Хеймишем были очень напряженными и неполными после их возвращения с Багам. Хеймиш был озадачен и обижен отказом жены заниматься любовью. Как-то она сказала мне: “Когда начинает это делать, я вижу Джона, а не Хеймиша. Я не могу заниматься любовью с миражем”. Джон был “миражем”, но он занял много сеансов, пока Трейси медленно отработала его из своей системы. Только сделав это, она смогла позволить Хеймишу занять свое законное место.
Много раз, работая с Трейси, я сознавал, что держу в руке утонченное существо, существо, которому нужно питающее и заботливое внимание, если она собирается выжить. Самой точной аналогией была бы куколка, обещающая прекрасную бабочку.
Путешествие к осознанию самих себя, конечно, никогда не закончится, пока мы облечены в одежды смертности, но, шагнув в реку, которую мы считаем рекой самопознания, мы никогда не будем полностью удовлетворены, если выйдем из нее и откажемся снова намочить ноги. Путешествие по реке нередко приносит боль и дискомфорт, когда мы сталкиваемся с болезненными решениями позволить происходить чему-либо. Когда мы все же достигаем определенного этапного момента решения, он таков, что если мы не позволим чему-либо произойти, мы не можем двигаться вперед и окажемся в тупике.
Спустя примерно шесть месяцев консультирования я посвятил Трейси в юнговскую теорию о тени и в то, как часто мы вкладываем в нашу тень все, что касается нас самих, все, что нам не нравится и мы желаем спрятать. Она признала это в своей безобразной маленькой девочке. Однако, чтобы произошла интеграция, мы должны принять свою тень. Размышляя над этим, Трейси призналась, что в течение долгого времени пытается выглядеть блестящей справляющейся личностью, что часто является отрицанием ее истинной сути.
Довольно часто на протяжении наших отношений Трейси приходила и объявляла: “Кажется, у меня нет ничего особенного, о чем можно говорить сегодня”. Это любопытный феномен в консультировании. Возможно, что реально не существует ничего давящего на ум клиента. Это могло бы означать, что дела улучшаются и клиент испытывает ощущение благополучия; есть нечто, что, однако, еще не готово быть вынесенным в сознательное. Какой бы ни была причина, я обычно нахожу полезным побудить клиента посидеть спокойно, подождать и, конечно, не заводить легкой беседы. В греческой мифологии о Психее упоминают как о бабочке. Если мы подходим к психике человека именно так — деликатно, нежно, внимательно, — мы будем вознаграждены, наблюдая, как она раскрывается, подобно крыльям бабочки-павлина. Если вы поторопитесь, прекрасная бабочка будет испугана.
Одна из самых драгоценных вещей в