ПЕРЕХОД ГРОЗНОГО ВЕЛИЧИЯ ВЛАДЫКИ 7 глава




Я представлял, что мир желтого народа будет примерно таким же, как и в долине Ганга. Вместо этого я с удивлением обнаружил, что жители Яна молчаливы, даже угрюмы, и одеты в одинаковые серые халаты. Городские улицы напоминали военный лагерь. Вся жизнь была строго регламентирована. Мужчинам предписывалось ходить по одной стороне улицы, а женщинам низшего класса — по другой. Женщины высшего класса там должным образом изолированы. Даже на центральной рыночной площади царила жуткая тишина: орда надзирателей постоянно проверяла весы продавцов и деньги покупателей. Нарушившего любой из множества законов ждали смерть или увечье. Казалось, у каждого второго не хватает уха, носа или руки. Я не увидел ни одной улыбки — и простой люд, и солдаты, которые были повсюду, хранили непроницаемую серьезность.

В первые дни моего пребывания в Китае я гадал, преднамеренно или нет Фань Чи ввел меня в заблуждение: это было совсем не похоже на тот Китай, какой он мне описывал. Мне еще предстояло открыть, что Цинь не похоже не только на остальные китайские государства, но и вообще ни на какие, за исключением, возможно, Спарты.

Моих людей заперли в пустом складе сразу за городской стеной. Самого меня более или менее почтительно отконвоировали в приземистое деревянное здание в центре города, где — скорее менее, чем более почтительно — заперли в маленькой клетке.

Никогда я не чувствовал такого одиночества и уныния. Хоть я и понимал чужой язык, никто со мной не говорил. Люди безмолвно приносили мне пищу, стараясь не смотреть на меня, потому что то, что они видели, вызывало явную тревогу. Их очень беспокоили голубые глаза. Светлая кожа вызывала отвращение. К счастью, мои волосы не были рыжими, а то меня бы тут же принесли в жертву так называемым звездным богам.

Не скажу, что со мной обращались плохо. Со мной просто никак не обращались. Один раз в день меня кормили или рисом, или каким-то мясным супом. Но когда я пытался заговорить со слугами, они, казалось, не слышали. Я даже было принял их за глухонемых.

В конце концов меня отвели не к правителю, у которого я был аккредитован, а к главному министру — вежливому старикашке, похожему на того помощника Ширика, что я когда-то встретил в конторе последнего. Главного министра звали Хуань — и как-то там дальше. Второе имя я забыл. Да я никогда и не мог разобрать их имен. У каждого приличного китайца в дополнение к разным титулам есть публичное имя, частное имя, тайное имя и прозвище. Кроме того, каждый одевается в соответствии со своим рангом. Некоторые носят меха. Каждая видная персона носит пояс или ремень, к которому подвешены разные драгоценные украшения, обозначающие ранг, фамилию, страну. Очень хорошая система. Любой, взглянув на ранг незнакомца, сразу знает, как себя с ним вести.

Зал приемов Хуаня напоминал безупречно отполированный деревянный ящик. Большинство государственных строений в Китае деревянные, а дома бедняков — из необожженного кирпича, с тростниковыми крышами. Из камня строят только крепости, и очень грубо. Все здания строятся в соответствии с четырьмя сторонами света — севером, югом, востоком и западом. Каждая из сторон имеет свои особенности: например, если спишь головой на север, то непременно умрешь, и тому подобное.

Я тогда не знал, что заключен в доме главного министра. Как высшее должностное лицо Пин-гуна, Хуань возглавлял совет из шести министров, представлявших собой шесть знатных фамилий, управляющих землей Цинь. Пин-гун имел очевидное пристрастие к крепкому напитку из перебродившего проса. В итоге он провел большую часть своего правления, уединившись с наложницами и собутыльниками у себя во дворце. Раз в год он появлялся в храме своих предков и приносил жертву небесам; в остальном по влиянию на государственные дела его можно было бы приравнять к усопшим предкам.

Разумеется, при первой встрече с главным министром ничего этого я не знал. Министр принял меня, как я счел, со всей китайской изысканной любезностью. На самом деле он обращался со мной, как с дорогим рабом.

Хуань жестом пригласил меня сесть на коврик напротив себя. Хотя мне было суждено научиться говорить по-китайски, я так и не перестал путаться в китайских выражениях. Во-первых, глаголы не имеют времен. Никогда не знаешь, событие уже произошло, происходит сейчас или произойдет в будущем. Во-вторых, поскольку существительные не имеют единственного или множественного числа, никогда не знаешь, сколько фургонов с шелком получишь за железо. Однако, чтобы быть точным, нужно сказать, что языковые ухищрения ухищрениями, но китайские купцы не только прекрасно знают свое дело, но и часто оказываются честными.

Когда я принялся перечислять все титулы Великого Царя и попытался описать, кратко, но ярко, его могущество, Хуань вежливо слушал. Потом сказал:

— Насколько я понял, вы приехали торговать с нами.

Каждый раз, утверждая что-то, он кивал головой, словно желая убедиться, что мы согласны друг с другом.

— Торговать со всеми китайскими государствами, да.

Голова снова качнулась, но на этот раз кивок означал несогласие, и это меня испугало.

— Да. Да. И в то же время нет. Есть лишь один Китай. Есть лишь одно Срединное Царство. Как бы оно ни делилось — это явление временное, прискорбное и, — он взглянул победно, — несуществующее.

— Да. Да. — Подражая ему, я тоже стал кивать. — Но я знаю, что есть правитель Циня, и герцог Лу, и еще один — в Вэй…

— Правда. Правда. Но каждый из них правит только по милости Сына Неба, который только один имеет право на власть, как потомок Желтого Императора.

Я совершенно не понимал, о чем это он, но гнул свою линию:

— Да, почтенный Хуань. Мы знаем об этом могущественном императоре. И Великий Царь шлет ему привет через мою недостойную особу. Но могу я спросить, где его найти?

— Там, где он есть. Где же еще?

Голова снова качнулась вверх и вниз.

Хуань казался неестественно обрадованным.

— В таком случае, я пойду к нему. Туда, где он есть.

— Да. Да.

Хуань вздохнул. Мы смотрели друг на друга. В последующие годы мне пришлось услышать множество вариаций на тему императора, который есть и которого нет там, где он есть и где его нет. В действительности настоящего небесного императора не было уже триста лет. Хотя Чжоу-гун величал себя императором, все его презирали.

Когда дело касается прошлого, китайцев так же трудно понять, как индийцев. Но все они сходятся в том, что давным-давно существовала императорская династия Шан. В течение многих поколений эти императоры обладали небесным правом на власть или, как мы это называем, грозным величием владыки. Но семь или восемь веков назад это право, как водится, было утрачено, и Срединное Царство захватили западные племена, основавшие династию Чжоу.

Первого императора этой династии звали Вэнь. Ему наследовал его сын У. Через два года после получения небесного права — то есть после того, как он вырезал своих противников Шанов — У серьезно заболел, и даже отвар драконьих костей помочь не мог. В конце концов его младший брат Дань, Чжоу-гун, предложил небесам свою персону на место императора. Китайские небеса, кстати, отличаются от арийских и любых других, о каких мне доводилось слышать, тем, что там правят не бог и не боги, а умершие предки, начиная с самого первого человека, так называемого Желтого Прародителя, или Желтого Императора. Следовательно, праведный Дань не молился китайскому аналогу Мудрого Господа, а обращался к трем предыдущим праведным предкам. Здесь следует отметить, что религия этого народа весьма своеобразна, если ее вообще можно назвать религией. Хотя тамошние так называемые звездные боги сродни нашим демонам, поклонение этим низшим божествам мало влияет на процветание страны, которое основано на поддержании гармонии между небесами и землей. А это достигается тщательным соблюдением церемоний в честь предков.

Три умерших царя были столь растроганы предложением Даня занять место брата, что позволили У оправиться от болезни и, что замечательнее всего, за свою милость не потребовали жизни Даня. Для многих китайцев Дань такой же герой, как и его отец Вэнь. Поскольку У прославился своей безжалостностью в войнах, им не всегда так восхищаются. Само собой, циньские правители называли себя прямыми потомками У и отказывали в праве на власть представителям династии Чжоу — потомкам Вэня. Циньские властители непрестанно твердили о гегемонии, якобы по праву принадлежащей им. В данном случае гегемония означает верховную власть над всеми воюющими между собой странами, ныне составляющими Срединное Царство.

Однако небеса так любят китайцев, что отказали в гегемонии циньским владыкам. Как позже выяснилось, правителей Цинь ненавидят все китайцы, в том числе и их собственные угнетенные подданные. Когда я говорю «правители», я не имею в виду гунов. Я имею в виду совет Шести, правящий Цинь, а из шести я выделяю Хуаня — определенно самого выдающегося из когда-либо виденных мною людей и одного из самых отвратительных.

Меня держали в плену шесть месяцев. Моих спутников продали в рабство, железо конфисковали. Мне сохранили жизнь лишь по настоянию Хуаня, убедившего всех, что я один владею секретом выплавки железа. Я в самом деле многому научился, наблюдая за выплавкой магадхской железной руды. В те дни Персия была самой передовой страной в области выплавки железа, а Китай — самой отсталой. Нынче благодаря мне в Китае появились искусные металлурги.

Обращались со мной неплохо. Я часто обедал наедине с Хуанем. Порой я сопровождал его во время визитов к другим вельможам. Но властителю меня не показывали.

Когда я решил, что моей жизни ничего не угрожает, то начал задавать Хуаню почти столько же вопросов, сколько он мне. Ему очень нравилась моя варварская прямота, как он это воспринимал. Но сами вопросы нравились не всегда.

— Почему бы не свергнуть властителя, раз он все равно не правит?

— Как можно!

Хуань, казалось, был в ужасе. Он быстренько начертил у коврика, где сидел, какой-то магический знак — против демонов? Мы находились в комнате с низким потолком, окна которой выходили в сад, заполненный ароматом цветущих слив.

— О, какое варварство! Действительно варварство! Это чересчур даже для человека, приехавшего из-за пустыни.

— Прошу прощения, почтенный Хуань. — Я смиренно уставился в полированный деревянный пол.

— Так ужасно услышать выраженную мысль, что я содрогаюсь, и — о! как больно моей душе! — Он хлопнул себя по животу, где, по мнению китайцев, она обитает. — Наш владыка священен, потому что происходит от императора У. Он, и только он, владеет небесным правом. Даже варвары должны это знать.

— Я знаю, почтенный Хуань. Но вы сами сказали, что Срединное Царство пока не принадлежит ему. Равновесие между землей и небесами — этими великими мехами, как говорят ваши мудрецы, — еще не достигнуто должным образом.

— Правда. Правда. Конечно, так.

Так — то есть правда, он это говорил. Я так и не смог привыкнуть, как китайцы в своем языке путают будущее, настоящее и прошлое. Вроде бы Хуань говорил о том, что небесное право уже принадлежит властителям Пин. На самом деле Хуань имел в виду, что оно когда-нибудь будет принадлежать гуну, потому что уже принадлежит и принадлежало ему, поскольку он — тот, кто он есть. В китайском языке множество тонкостей, и он бесконечно запутан.

— Но ведь пока в Лояне есть император.

— Он не император. Это Чжоу-гун.

— Но он потомок отца У, Вэня. И Лоян — священная столица Срединного Царства.

— И все равно он — всего лишь один из пятнадцати правителей Срединного Царства. А из этих пятнадцати только одиннадцать являются потомками того или иного из сыновей Желтого Императора, придумавшего огонь, и это потомки Императора спасли мир от потопа, а потом получили от небес великий план с девятью разделами — план, попавший в конце концов к императору У, от которого через поколения перешел к нему, смотрящему на юг.

Хуань почтительно поклонился в сторону резиденции гуна. Выражение «смотрящий на юг» означает императора, облеченного небесным правом. Не знаю почему. Без сомнения, астролог нашел бы объяснение. Я часто думаю, что здесь есть что-то общее с арийской Полярной звездой. Появляясь перед народом, император всегда стоит на севере от подданных.

Облеченный правом император является земным отражением небес, призрачным представителем той вереницы императоров, что тянется к Желтому Прародителю, который раскрыл некое космическое яйцо, чья верхняя часть стала небом, а нижняя землей, и создал все сущее между ними. И только ублажением небес можно поддерживать гармонию между двумя половинами божественного целого. Что и говорить, религиозные ритуалы имеют для китайцев огромное значение. Как многие первобытные народы, китайцы верят, что осенью будет неурожай, если, скажем, весенний обряд возделывания земли будет выполнен неправильно — а это очень сложная церемония, в которой участвует множество актеров, танцоров, певцов и музыкантов. В ней также участвует император — он один может разговаривать с царственными предками, взирающими сверху на него и его деяния и улыбающимися — или хмурящимися.

— Пин-гун уже получил небесное право.

Я низко склонил голову, произнося имя владыки, и еще ниже, упомянув небеса.

— Да, да, — улыбнулся Хуань.

Но, конечно, Пин-гуну не хватало небесного права, как и претенденту в Лояне. Из-за этого в Китае кризис власти постоянен. Там нет правителя, не мечтающего о гегемонии и небесном праве — в таком порядке. Однако не похоже, что кто-нибудь из них в обозримом будущем сможет подчинить себе соседей, как это сделал Кир или хотя бы Аджаташатру. Насколько я могу судить, Срединное Царство больше Гангской равнины, но меньше Персидской империи. Сто лет назад северное государство Цзинь чуть не добилось гегемонии; потом южное государство Чу сравнялось с ним могуществом, и небесное право так никому и не досталось, такое положение вещей сохранялось, когда я был в Китае, и сомневаюсь, что оно с тех пор изменилось. Несмотря на утверждения в обратном, никто из жителей Срединного Царства не хочет объединения страны — разве что поставив себя во главе. Таково там политическое равновесие (или его отсутствие).

Еще в начале своего пленения мне удалось отправить послание Фань Чи в Лу. Он был моей единственной надеждой когда-нибудь вернуться в Персию, но я не представлял, обладает ли он властью освободить меня, потому что мне не говорили, в каком качестве я здесь пребываю. Если я раб, он бы мог меня выкупить. Но когда я заикался Хуаню о выкупе, тот говорил: «Что вы, ведь вы наш почетный гость!» — потом хлопал в ладоши, и меня вновь водворяли в мою клетку. Правда, дверцу не запирали, поскольку я все равно убежать не мог. Я был бы столь же заметен, как черный человек в Сузах. И даже более. В Сузах сотни черных, а насколько могу судить, здесь я был единственным белым человеком.

Когда я освоил язык, Хуань довольно подробно расспросил меня о системе власти в Персии. К Великому Царю он не проявил интереса, но более чем с нетерпением ждал рассказов о таких вещах, как твердые цены на рынке, установленные ссудные проценты, использование полиции и секретных служб в Персии и индийских царствах.

Помню один обед, где Хуань обращался со мной как с почетным гостем. Он всегда любил выставлять меня перед своими собратьями. В тот раз было приглашено большинство членов государственного совета. Мы сидели на коленях на ковриках, а слуги притащили в комнату табуреты и поставили рядом с каждым из присутствовавших. Мне так и захотелось сесть на табурет, но на званом китайском обеде такое непозволительно. К табурету можно только прислониться. Поскольку даже китайцам неудобно часами сидеть на коленях, табурет используется, чтобы хоть как-то переместить вес тела.

Перед каждым поставили строй блюд и чаш. Министрам предлагалось по восемь блюд, мне — шесть. Слева стояло блюдо с мясом на косточке, справа — с мясом, нарезанным ломтями, и чаша с супом. Такой порядок никогда не изменялся. За этими блюдами стояли другие: с жареным мясным фаршем, тушеным луком, пикулями и так далее. Вареную рыбу подают зимой брюхом направо от хозяина, летом — брюхом налево. Сушеное мясо складывают слева. Кувшины стоят носиком к хозяину. И так далее и тому подобное.

Ритуал китайского обеда почти так же замысловат, как религиозная церемония. Например, если кто-то из приглашенных рангом ниже хозяина (как, считалось, был я), то ему полагается взять блюдо с рисом, просом или каким-нибудь зерном, поклониться хозяину и отказаться, притворяясь, что уходит. Тогда хозяин встает и упрашивает гостя остаться, что тот и делает. Я не слышал, чтобы кто-нибудь в самом деле ушел. Однако раз все, что может случиться, в конце концов случается, то такое, наверное, было. Но я бы не хотел оказаться гостем, покинувшим обед.

Были и другие тонкости, которые следовало соблюдать, но я их уже забыл. Однако не могу забыть прекрасную кухню во всех знатных китайских домах. Даже готовая пища на рынке всегда высочайшего качества, и в мире нет большего удовольствия, чем под летней луной обедать в лодке, привязанной к иве на берегу реки Вэй.

Из-за всех этих церемоний китайский обед может оказаться таким же замысловатым, как беседы здешних афинских софистов. Но, конечно, китайские манеры гораздо строже афинских. Впрочем, какие не строже? Тем не менее беседа в обеденном зале Хуаня оказалась резкой и деловой. Споры шли до самого окончания обеда, где просяного вина было выпито выше всякой меры.

Помню, какое удовольствие доставило мне первое, знаменитое блюдо — запеченный молочный поросенок. Этот поросенок стоит более подробного описания. Сначала его, откормленного финиками, пекут в траве и глине: когда он испечется, глину разбивают, мясо нарезают тонкими ломтями и поджаривают на топленом сале; потом ломтики варят с травами три дня и три ночи, после чего подают с нашпигованной говядиной и уксусом. Ничего подобного не найдешь во всей Лидии. Боюсь, что за столом у Хуаня я глотал слишком жадно, — это считается неприличным, но все так делают.

Когда Хуань объяснил мне, как приготовлен поросенок, и я вполне искренне воздал хвалу результату, мой хозяин сказал:

— Но вы, наверное, ели нечто подобное у себя в стране, — и поощрительно кивнул.

— Нет, никогда. Вы достигли того совершенства, к которому мы только стремимся, — тоже кивнув, ответил я.

— О нет, нет! — Тут Хуань обратился к остальным гостям: — Кир Спитама, несмотря на свое странное имя и необычную бледность, является очень острым оружием.

Китайцы так выражаются, говоря об умном человеке.

Все посмотрели на меня с интересом, более чем просто вежливым. Да ведь и вряд ли кто-то из них раньше видел белого человека. Все неизменно удивлялись, когда я говорил на их языке. Как от варвара, от меня ожидалось услышать что-нибудь вроде поросячьего хрюканья.

Один из гостей вежливо спросил меня о Персии. Где это? Как далеко? Когда я объяснил, что это в тысяче миль к западу от Чампы — порта, о котором они все слышали, — дюжина голов недоверчиво закивала.

— Он говорит, — сказал Хуань, улыбаясь во весь рот, — что в его стране все люди принадлежат государству и только государство является мерой добра и зла.

Министры закивали и заулыбались, я тоже. Само собой, я никогда не говорил Хуаню ничего подобного.

— Но, конечно, — заговорил один старичок, — даже в варварской стране небесные законы имеют верховенство над государственными.

Хуань возвел очи к небу — точнее, к потолочной балке.

— Поскольку власть дана небом, воля владыки абсолютна. Разве не так обстоит дело в вашей благословенной стране? — улыбнулся он мне.

— Так, почтенный Хуань.

Я не собирался перечить моему хозяину.

— Но, конечно, — и старичок повернулся ко мне, радуясь возможности не обращаться к главному министру, — существуют определенные небесные законы, которым обязан подчиняться правитель?

За меня ответил Хуань:

— Нет. Таких законов нет, поскольку власть дана ему. Эти западные варвары верят, как и мы, что государство есть цепь, первое звено которой — человек. Люди смыкаются в семью, семьи смыкаются в деревню, а те смыкаются в государство. В благословенной стране нашего досточтимого гостя, — кивок в мою сторону, — люди больше не живут так, как жили вначале, каждый сам по себе. Ведь это означало: если взять двоих, то получишь два разных мнения о том, что хорошо, а что плохо. А это очень плохо, поскольку никто не может отрицать, что всякое страдание начинается с несогласия между людьми о том, что хорошо, а что плохо. Да, персидские варвары мудрее нас. Да, да! Они верят, что, если каждому позволить действовать и думать, как кому нравится, не может быть никакого порядка, никакой гармонии, никакого государства. Стало быть, когда мудрый правитель получает от небес власть, то должен сказать своему народу, что он считает для всех добром и что считает злом. Но, конечно, всегда находятся такие, кто не слушается своего правителя, и тогда персидский царь сказал: «Если против официально принятого добра будет поднят чей-нибудь голос, всякий услышавший его должен доложить своему господину». Как мудро это правило! Поистине мудро! Каждый обязан докладывать правителю или его людям обо всех нехороших действиях или даже призыве или намеке на нехорошие действия. Результат? Полный успех! Потому что западные варвары уничтожили весь беспорядок и дисгармонию. Все служат государству, которое основано на… Как вы так чудесно сказали, Кир Спитама? Ах да! На принципе согласия с вышестоящим.

Хуань поклонился мне, словно я и был тот воображаемый персидский монарх, придумавший эту нечестивую систему управления страной. Несколько лет спустя я узнал, что тот обед у Хуаня оказался историческим. Более чем целое поколение спорило с циньской знатью, как следует управлять государством. Хуань считал, что управлять можно, лишь поработив народ до такой степени, какой еще не пытались достичь ни в Китае, ни в любой другой стране, включая Спарту. Семьи разбивались, чтобы здоровых мужчин вызывать из войска на сельскохозяйственные работы, строительство дорог и для прочих нужд. Поскольку ремесленники и торговцы склонны ходить сами по себе, куда им вздумается, Хуань предложил запретить законом эти профессии. Наконец, чтобы установить полное главенство государства, он по секрету предложил уничтожить свой собственный класс, аристократию.

Само собой разумеется, не все братья Хуаня по классу были в восторге от его теории — не говоря уж о практике. На том обеде многие выражали вежливое несогласие. Несколько лет спустя несогласие стало менее вежливым и Хуань был убит противной партией. Но он хорошо поработал. Хотя торговцы и ремесленники процветают, а аристократия сохранила власть, простым мужчинам и женщинам приходится жить в казармах и их жизнь полностью регламентирована государством. Если кто-то противится небесному закону Хуаня, его разрубают на две части и выставляют по обе стороны городских ворот.

Пока мы ели поросенка, старичок через меня обратился к Хуаню:

— Во времена наших предков каждый человек жил под диктатом своей внутренней природы и в мире было много доброты и мало войн. Конечно, ваш персидский царь хотел бы, чтобы его подданные жили так, как их предки, в согласии с небом и собой.

Хуань весело хлопнул в ладоши:

— Но когда я задал этому варвару тот же самый вопрос, он ответил — и я надеюсь, что процитирую верно…

— О, конечно! Конечно, верно, почтенный Хуань!

Я уподобился индийским птицам, говорящим то, чему их научили.

— Вы сказали мне, что в давние времена люди были добры друг к другу, потому что их было мало, а всего много. Теперь же людей много, а всего мало. Даже в далекое время императора Ю жизнь была столь тяжелой, что сам Ю работал в поле, пока не потерял из бороды все волосы. А теперь людей в десять тысяч раз больше, чем тогда. И поэтому для общей пользы мы должны следить за ними, чтобы они не мешали друг другу. Как это сделать? Признаюсь, сам я не так умен, чтобы найти решение. Но ваш мудрый персидский царь подсказал мне ответ.

Хуань поклонился в мою сторону, вынудив и меня поклониться так низко, что в животе забурчало. Китайцы очень серьезно относятся к издаваемым животом звукам, и я молился, чтобы бурчание из моего набитого брюха не восприняли, как бунтарское.

— «Использовать человеческую природу, — говорит персидский царь. — Поскольку одно доставляет людям удовольствие, а другое страдания, то подданными можно управлять путем поощрения и наказания — вот рычаги, которыми правитель поддерживает свою власть».

— Но если эти… эти рычаги подведут правителя, что советует этот мудрый перс?

Старичок смотрел на меня налитыми кровью глазами, на висках у него пульсировали жилки. Вне всякого сомнения, он ненавидел Хуаня.

— Мудрый перс употребляет термин «сила», — милостиво ответил за меня Хуань. — «Сила» — вот что держит массы в повиновении.

Несмотря на превосходную пищу, не помню более тревожного обеда. Через меня Хуань бросил вызов своим собратьям. К счастью для жителей Цинь, министры не встретили горьких рецептов Хуаня с ликованием, а сам он не достиг большего, чем был много лет, оставаясь первым среди равных. Но своими попытками преобразований он так изменил жизнь простых людей, что только крушение государства могло спасти их от уготованного Хуанем рабства. Спартанцев, по крайней мере, учат любить свою страну, и страна обеспечивает им хотя бы скотскую жизнь. А народ царства Цинь не любит своих хозяев, если не сказать большего.

Обед закончился общим призывом к небесам о долгой жизни правителю. Я был несколько озадачен страстностью, с какой гости взывали к небесам. Ведь правитель не имел практической власти, и тем не менее при мысли, что он может умереть, министры лили настоящие слезы. Но через три месяца, когда Пин-гун в самом деле преставился, я понял искренность этих слез.

В тот роковой день я проснулся на рассвете от звона колоколов. Потом последовал беспорядочный бой барабанов. По всему городу слышались рыдания.

Я быстро оделся и поспешил во двор, где Хуань как раз забирался в колесницу. Он был одет в лохмотья и выглядел нищим. Возница с плачем хлестнул четвергу лошадей, и колесница тронулась.

Как сказал один из экономов, «властитель умер перед самым рассветом. Говорят, он выпил слишком много вина и позвал евнуха, чтобы тот помог вызвать рвоту. Но вместо вина владыку стошнило кровью. О, ужасный для страны день! О, черный, поистине черный, черный день!»

— Вы так его любили?

— Клянусь небом, да! Иначе каким бы он был «смотрящим на юг»? А теперь его нет.

Эконом разразился рыданиями. Я ничего не понимал. Я знал, что Пин-гун не пользовался популярностью. Более того, он представлял собой всего лишь церемониальную куклу, управляемую шестью семействами. Почему же все в такой печали?

Все прояснилось во время похорон. Я с челядью Хуаня стоял на площади, посреди которой находилась резиденция правителя. Если не считать ряда знамен напротив входа, дом Пин-гуна был ниже дворца главного министра. Знамена означали, что живущий внутри обладает небесным правом. В тот день знамена были черно-красными, очень зловещими. Ни ветерка — плотные полотнища неподвижно повисли под палящим солнцем. Казалось, воздуха просто нет. Я то и дело зевал в рукав и не мог глубоко вздохнуть. Я приписывал это не только жаре, но и тяжелому дыханию десяти тысяч мужчин и женщин, стоящих в торжественной тишине вокруг дворца, от ворот которого не отводили глаз. Хотя народ Цинь можно назвать тишайшим и самым покорным на земле, неподвижность казалась мне тревожной — как перед землетрясением.

Ворота распахнулись. Появился Хуань вместе с государственным советом, за ними двенадцать воинов несли на плечах высокий лакированный паланкин. На верху паланкина лежал умерший правитель. Тело было наряжено в алый шелк и украшено тысячей драгоценных камней. На груди лежал диск из темного нефрита — символ благоволения небес.

Длинная череда рабов вынесла из дворца сундук с шелком, золотые треножники, кожаные барабаны, фигурки из слоновой кости, золоченое оружие, ширмы из перьев и серебряное ложе. Всему этому великолепию предстояло украшать гробницу властителя, и стоимость этих сокровищ захватывала дух. Мне она была известна. Хуань попросил меня сделать такую оценку, чтобы включить сумму в бюджет для представления совету, когда дождутся нового правителя.

В дальнем конце площади Хуань со своими министрами заняли места во главе длинной, в милю длиной, похоронной процессии. За колесницей со знатью восьмерка белых коней тащила фургон. Тело Пин-гуна привязали к доске, и казалось, он сам правит лошадьми. Эффект получился несомненно неприятный. Вещи для гробницы везли в других фургонах вместе с несколькими сотнями дам гарема, которые стонали и рыдали под вуалями.

Колесницы и фургоны больше часа ехали через город к южным воротам. Здесь Хуань принес жертву местному демону и повел процессию по извилистой улице к долине, где под искусственными холмами, сродни тем, что я видел в Сардах, погребены цари.

Совершенно неожиданно какой-то высокий тощий человек пригласил меня в свой покрытый красным лаком фургон.

— У меня страсть к белым людям, — сказал незнакомец. — Когда-то у меня было их трое. Но двое умерли, а третий все время болеет. Вы можете поцеловать мне руку. Я Шэ-гун, родственник последнего циньского гуна, а также правителей Лу и Вэй. Правда, все мы, властители, в родстве друг с другом, ведь наш общий предок — император Вэнь. А вы откуда приехали?

Я попытался объяснить. Хотя Шэ-гун ничего не знал о Персии, он путешествовал по западу больше любого из виденных мною жителей царства Цинь.

— Я год прожил в Чампе, — сказал он мне. — Не скажу, что мне там понравилось. Там или страшная жара, или льет дождь. И люди слишком смуглые, на мой вкус. Я думал встретить там белых, как вы. Но мне сказали, что для этого нужно ехать еще по крайней мере полгода, а мне была невыносима мысль о столь долгом удалении от мира. — Он оттянул мне щеку и внимательно посмотрел на оттянутую складку. — Покраснело! — Шэ-гун был в восторге. — Точно как у моих бывших рабов. Мне никогда не надоедает смотреть, как появляется и исчезает краснота. Как вы думаете, Хуань не продаст вас мне?



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-12-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: