— Мне кажется, что Желтые Родники повсюду. — Учитель Ли ударил левой рукой по правой. Магический жест? — А коль они повсюду, то никто не уходит к ним, поскольку уже там. Но, конечно, человек рождается, живет, умирает. Хотя он и является частью целого, факт краткого существования склоняет его сопротивляться целостности. А мы следуем Пути, чтобы не сопротивляться целостности. И теперь ясно всем, или почти всем, — он поклонился в мою сторону, — что, когда тело распадается, душа, — он похлопал себя по животу, — исчезает тоже. Тем, кто не исповедует Путь, эта мысль кажется невыносимой, даже ужасной. Но мы не пугаемся. Поскольку мы отождествляем себя с космическим процессом, то не сопротивляемся вечно неизменному. Перед лицом и жизни, и смерти человек совершенный не делает ничего и точно так же истинный мудрец не порождает ничего. Он просто созерцает Вселенную, пока сам не станет Вселенной. Это мы называем таинственной погруженностью.
— Ничегонеделание… — начал было я.
— …Это безмерная душевная работа, — закончил Учитель Ли. — У мудрого человека нет стремлений. И поэтому он не терпит неудач. А кто не терпит неудач, всегда добивается успеха. А кто всегда добивается успеха, тот всемогущ.
— На это нет ответа, Учитель Ли, — сказал я.
Я уже привык к таким круговым доводам, которые для афинян то же, что колесо учения для буддистов.
К моему удивлению, Шэ-гун посмел возразить Учителю Ли в вопросе, как лучше всего управлять государством.
— Конечно, — сказал он, — кто следует Пути, тот всегда возражает против смертной казни на том основании, что никто не имеет права объявить другому такой страшный приговор. Это совершенно противоречит у-вэю.
— Многие следующие Пути согласны с вами, почтенный владыка. Но лично я не вижу здесь логики. В конце концов, природа безжалостна. Природа безразлична. Должен ли человек отличаться от природы? Конечно нет. Тем не менее во мне находит отклик замечание, что, может быть, лучше дать нашему миру идти своим путем и не управлять им вовсе, поскольку действительно хорошее управление невозможно. Всем известно, что чем больше хороших законов издает правитель, тем больше появляется воров, чтобы их нарушить. И всем известно, что, когда правитель берет слишком много налогов для своих нужд, народ начинает голодать. И все же он всегда берет, и народ всегда голодает. Так что давайте жить в совершенной гармонии с миром. Не будем издавать никаких законов и будем счастливы.
— Без законов не может быть счастья, — твердо сказал я.
— Возможно, — весело согласился Учитель Ли.
— Я уверен: должен быть какой-то правильный способ управлять, — настаивал я. — Определенно все мы хорошо знакомы с неправильными способами.
— Без сомнения. Но, в конце-то концов, как знать?
При каждом доводе старик гнулся, как тростник.
Меня уже начало покидать терпение.
— А что человек может знать? — спросил я.
Ответ последовал мгновенно:
— Человек может знать, что быть на Пути — значит быть на небесах, то есть — неуязвимым. Человек может знать, что если он овладел Путем, то, хотя его тело и перестанет существовать, сам он уничтожен не будет. Путь вроде неиссякаемой чаши, которую не нужно наполнять. Все сложное становится простым. Все различия сливаются, противоположности приходят в гармонию. Путь — это спокойствие и сама вечность. Лишь прильни к целому.
Учитель Ли замолк. Вот так.
Шэ-гун сидел выпрямившись, высоко подняв голову. Дыхание его было ровным, он похрапывал. Вода внизу шумела, как поднесенная к уху раковина.
— Скажите, Учитель Ли, — спросил я, — кто сотворил Путь?
Старик взглянул на свои сложенные на коленях руки:
— Я не знаю, чье это дитя.
Сыну Неба меня так и не представили. Очевидно, протокол не предусматривал церемонии для приема посла из варварской страны, да еще к тому же невольника. Однако при нескольких церемониях с участием властителя Чжоу я присутствовал. Поскольку он всегда выступал в качестве божества, то и вел себя соответственно своей символической роли. И хорошо, потому что, по словам моего хозяина, он был «не так умен, как большинство людей».
Мы часто совершали прогулки с Учителем Ли и его учениками. Очевидно, обязанности архивариуса в Чжоу были не слишком обременительными, так как он всегда находил время для многословных бесед с нами о своем учении, не требующем слов. Учитель Ли изящно отверг догму моего деда о добре и зле на том основании, что первоначальное единство не имеет столь мелкого деления. Я предпочел не спорить, просто рассказывал ему о Госале, Махавире, Будде, Пифагоре. Его заинтересовал только Будда. Учитель Ли восхитился четырьмя благородными истинами и выдуманным Буддой триумфом над чувствами, что перекликалось с у-вэем.
— Но почему он так уверен, что когда умрет — потухнет? — вопрошал Учитель Ли.
— Потому что он достиг полного просветления.
Мы стояли у алтаря Земле. Сильный ветер срывал с деревьев листья, близилась зима. Дюжина молодых ши застыла в почтительном ожидании.
— Если он думает, что достиг, значит, не достиг: ведь он по-прежнему думает.
Эта немудреная игра слов привела молодежь в восторг; они одобрительно захихикали.
— Мудрость! Мудрость! — воскликнул Шэ-гун.
Я не стал защищать Будду. В конце концов, меня не привлекали ни китайский Путь, ни четыре буддийские благородные истины. И то, и другое требовало уничтожения мира, каким мы его знаем. Я еще могу понять, как этого можно желать, но не пойму, как это выполнить. И все же я благодарен Учителю Ли, так как его служение у алтаря Земле ненароком повлекло за собой события, позволившие мне вернуться в Персию.
Учитель Ли сидел на скале. Молодые люди устроились вокруг. Один из них произнес;
— Учитель, когда Заоблачный Дух встретился с Хаосом, то спросил: «Каков лучший способ привести небо и землю в гармонию?» И Хаос ответил, что не знает.
— Мудро со стороны Хаоса, — одобрительно кивнул Учитель Ли.
— В высшей степени мудро, — подтвердил молодой человек. — Но Заоблачный Дух сказал: «Люди смотрят на меня, как на образец. Я должен что-то сделать, чтобы восстановить равновесие в их делах».
— Самонадеянно со стороны Заоблачного Духа, — сказал Учитель Ли.
— В высшей степени самонадеянно, — откликнулся молодой человек. — И Заоблачный Дух спросил: «Что же мне делать? Все на земле так плохо!» И Хаос согласился, что основные принципы мироздания постоянно нарушаются и истинная природа вещей приходит в упадок. Но Хаос сказал, что причина этого…
— В ошибочном управлении людьми, — закончил Учитель Ли, очевидно, какой-то древний диалог. — Да, это было и остается мудрым взглядом.
— Но Заоблачный Дух не удовлетворился этим, — продолжил молодой человек.
— И до сих пор не удовлетворен. — Плащ на Учителе Ли трепетал на ветру, а седые волосы встали дыбом. — Но его должны были убедить слова Хаоса о том, что все беды в мире проистекают из идеи действия. Прекратить!
Голос Учителя Ли вдруг загремел на ветру, как бронзовый колокол от удара молотом.
— Но разве мы следуем Хаосу, а не Заоблачному Духу, Учитель? — Молодой человек словно и впрямь спрашивал, а не участвовал в литании.
— В этом смысле, да. В частности, когда Хаос сказал: «Питайте свой ум. Оставайтесь в состоянии ничегонеделания, и вещи сами позаботятся о себе. Не спрашивайте имена вещей, не пытайтесь проникнуть в тайны природы. Все устроится само собой».
— Прекрасно, — прошептал Шэ-гун.
— Ваш призыв к Хаосу… — начал я.
— …Является частью нашего обращения к небесам, — закончил Учитель Ли.
— Понятно, — сказал я, ничего не поняв.
Поскольку вещи не могут устраиваться без порядка, небеса вроде бы должны выступать как антитезис Хаосу. Но я не стал пускаться в дебаты со старым мудрецом. Он имел преимущество, зная, что означают слова его языка, — в этом секрет власти, Демокрит. Нет, я пока не буду его объяснять.
Один из молодых людей в отличие от остальных не был в восторге от превознесения Учителем Ли бездеятельности. Склонив голову, он вышел вперед. Хрупкий юноша весь дрожал то ли от ветра, то ли это был благоговейный трепет — не знаю.
— Но, конечно же, Учитель, нельзя не согласиться с желанием Заоблачного Духа достичь гармонии между небом и землей. В конечном счете о чем еще мы можем молиться?
Молодой человек склонился до самого алтаря.
— О, мы должны соблюдать соответствующие обряды.
Учитель Ли потуже запахнул свой плащ и втянул носом воздух, уже попахивающий снегом.
— Но одобрит ли Хаос эти обряды?
— Да, да. Хаос считает это естественным, как… как осень. Или зимнюю спячку корней в земле. Бездеятельность неестественна, ритуал же естествен, и все образуется к лучшему.
— В таком случае, Учитель, вы согласитесь, что если правитель хотя бы раз выполнит обряд, все под небесами откликнется на его праведность?
Учитель Ли, нахмурившись, взглянул на молодого человека. Остальные ученики молчали, широко раскрыв глаза. Даже Шэ-гун вдруг насторожился. Была произнесена какая-то ересь. Молодой человек нервно поежился, как в лихорадке.
— О какой праведности ты говоришь?
Обычно вкрадчивый голос Учителя Ли стал пронзительным.
— Не знаю. Я лишь знаю, что, правильно выполняя ритуалы, можно достичь праведности. А чтобы государство процветало, сам правитель должен быть источником праведности. Она не может исходить от других.
— Сын Неба — это отражение небес, как известно, являющихся всем. А праведность — что же это, если не у-вэй?
— Это то, что делается и что не делается. Праведность — это не делать другим того, чего не хочешь терпеть от других. И если ты способен вести себя подобным образом, то не вызовешь противодействия себе или…
Учитель Ли довольно бесцеремонно расхохотался:
— Ты цитируешь Учителя Куна! А ты должен знать, что он и я столь же непохожи, как солнечный склон холма и склон темный.
— Но ведь солнечный и темный суть склоны одного холма, — мягко заметил Шэ-гун.
— Никаких благодарностей Учителю Куну, или попросту Конфуцию. Ты должен следовать Пути, мой мальчик.
Два ученика помогли Учителю Ли подняться. Трепещущий юноша молчал, потупившись.
— Где бы Конфуций ни появлялся, нигде он не задерживался надолго. Всегда его встречают с почтением, но потом он начинает разглагольствовать и раздражать власти, даже монархов. Подумать только — однажды он пытался поучать самого Сына Неба! О, это было оскорбительно! Но ведь он тщеславный и глупый человек, он только и думает, как бы занять государственный пост. Он домогается мирской славы и власти. Несколько лет назад он занимал второстепенную должность в полицейском управлении Лу. Но нынче он всего лишь ши и никогда не сможет стать тем, кем хотел, то есть министром. И поэтому уехал в Ци. Но там главному министру он показался — я цитирую собственные слова министра — «непрактичным, самодовольным, со многими странностями — в частности, с навязчивой идеей вникать в древние церемонии». — Учитель Ли обратился к Шэ-гуну: — Потом, кажется, ваш родственник, — он улыбнулся навстречу морозному ветру, — последний правитель Вэй, предоставил ему одну из низших должностей.
Шэ-гун кивнул:
— Мой несравненный родственник назначал его то на одну, то на другую должность. Но потом несравненный умер. Его постигла примерно та же участь, — он повернулся ко мне, — что и всежалостливейшего в Цинь. Тоже не смог побороть своего пристрастия к просяному вину. Но несравненный был столь же мил, сколь всежалостливейший невоспитан и груб. — Шэ-гун обратился к Учителю Ли: — В действительности Конфуций покинул Вэй еще до того, как несравненный умер…
— Мы слышали, что Конфуций рассорился с одним министром несравненного.
Учитель Ли натянул на голову плащ. Все мы начинали замерзать.
— Если они и поссорились, то после помирились. Не далее как вчера Сын Неба говорил, что Конфуций снова в Вэй, где ваш молодой родственник Цзю-гун очень его ценит.
— Пути небес загадочны, — сказал Учитель Ли.
Я все больше замерзал, и разговоры о совершенно неизвестном мне человеке мне порядком наскучили. Хотя Фань Чи и любил цитировать Конфуция, я мало что запомнил из сказанного им. Трудно воспринимать мудреца из чужого мира, тем более в пересказе.
— Ай-гун пригласил Конфуция вернуться в Лу, — сказал трепещущий молодой человек; лицо его посерело, как облака на зимнем небе.
Темнело.
— Вы уверены?
Шэ-гун снизошел взглянуть на юношу.
— Да, почтенный владыка. Я только что из Лу. Я хотел остаться там и повидаться с Конфуцием, но пришлось ехать домой.
— Какая жалость! — прошипел Учитель Ли; его древнее лицо от злобы помолодело.
— Мне тоже жаль, Учитель, — прямо ответил юноша. — Я восхищаюсь Конфуцием за все, чего он не делает.
— Да, он замечателен именно тем, чего не делает.
Шэ-гун проговорил это совершенно серьезно, и мне стоило труда не рассмеяться. Учитель Ли поймал мой взгляд и заговорщически улыбнулся.
— Так расскажи нам, чем ты больше всего восхищаешься из того, чего он не делает.
— Я восхищаюсь четырьмя вещами. Он ничего не принимает как само собой разумеющееся. Он никогда не бывает слишком категоричен. И упрям. И не бывает самовлюбленным.
Учитель Ли принял вызов молодого человека:
— Это правда, что Конфуций мало что принимает как само собой разумеющееся, но он несомненно самый категоричный, самый упрямый и самовлюбленный человек меж четырех морей. Я видел его только раз и нашел достойным уважения, но тут он как раз начал читать нам нотации о правильном исполнении церемоний. Слушая его, я думал про себя: при таком самодовольстве и спеси разве может ужиться этот человек с кем-либо под одной крышей? В его присутствии совершенно белое покажется замаранным, а вполне разумная власть — нелепой.
Под аккомпанемент северного ветра последние слова звучали стихами. Ученики захлопали в ладоши. Трепещущий молодой человек не хлопал. Тут небо совсем потемнело, наступила ночь — и зима.
По пути домой Шэ-гун восторгался Конфуцием.
— Конечно, сам я никогда не был его учеником — этого не позволяет мой ранг. Но я частенько слушал его, когда бывал в Лу. Я также заезжал к нему в Вэй. И пришел к мысли, что если бы я не видел его в…
Пока Шэ-гун перескакивал с одного на другое, меня не оставляла одна мысль: нам нужно ехать в Лу, где я найду Фань Чи, и если он еще жив, то освободит меня.
Последующие несколько дней я проявлял такой жгучий интерес к Конфуцию, что Шэ-гун загорелся.
— Это поистине мудрейший человек меж четырех морей. Да, вероятно, это божественный мудрец, а также мой близкий друг. Конечно, Учитель Ли великолепен, но вы сами могли заметить, он немножко не от мира сего, потому что уже сам стал частью Пути, а Конфуций — наш проводник в поисках Пути.
Шэ-гуну так понравилась последняя фраза, что он повторил ее. Я восторженно откликнулся:
— О, что бы я ни отдал, чтобы посидеть у ног божественного мудреца! — Я вздохнул. — Но Лу так далеко!
— Это совсем не далеко. Нужно дней десять ехать на восток вдоль реки. В общем-то, не обременительная поездка. Но мы с вами отправимся через великую равнину к реке Янцзы, а оттуда в морской порт Гуйцзи, а оттуда… в страну золота!
Но я бросил семя и каждодневно его взращивал. Шэ-гуном овладело искушение.
— В конце концов, — размышлял он, — в Лу множество морских портов. Меньше, чем Гуйцзи, но вполне подходящих. Очевидно, и там можно найти корабль, идущий в Чампу. Хотя путь из Лу по морю будет длиннее, зато до Лу по суше ближе.
Шэ-гун признался, что не рискнет пересечь великую равнину с грузом драконьей кости. Равнина кишела грабителями. К тому же ему пришлось признать, в Лу большой рынок для сбыта драконьей кости.
С каждым днем он все больше соблазнялся мыслью о Лу.
— Я дядя Ай-гуну по крови. Это милый юноша, сейчас он на троне уже двенадцатый год. Мой сводный брат, его отец, был очень музыкален. Другой мой сводный брат, его дядя, совсем не смыслил в музыке. Этот дядя был правителем, пока, как вы знаете, его не прогнали. Но вы же не знаете! Откуда?
Мы беседовали в тутовой роще невдалеке от холма, где оставляли умирать нежеланных детей. Мы прогуливались под мяукающие крики умирающих младенцев, сливающиеся с криками летящих на юг птиц. Китайцы предают смерти уродливых мальчиков и большинство девочек. Таким образом, они поддерживают равновесие в численности населения, которое и так не кажется слишком большим. Я так и не смог понять, почему обычай бросать младенцев так решительно сохраняется в этой большой, богатой и малолюдной стране.
Правда, такая практика распространена повсеместно и в самом деле необходима: никакое общество не хочет иметь слишком много способных рожать женщин, особенно греческие города, где скудная почва не может прокормить большое население. Тем не менее рано или поздно всякий греческий город оказывается перенаселенным. И тогда лишних людей посылают осваивать колонии — в Сицилию, Италию или Африку, — куда только можно доплыть на корабле. В результате греческие колонии простираются от Черного моря до Геркулесовых столбов — и все из-за бесплодных земель Аттики и большинства островов Эгейского моря. Греки любят хвастать своей доблестью на войне и в спорте. Они приписывают ее отбору и поэтому-де убивают не только нежелательных девочек, но и несовершенных мальчиков. Жить дозволяется только сильным — и, разумеется, красивым. По крайней мере, так они говорят. Но Демокрит считает, что афиняне в последние годы явно ослабли. Он говорит, что большинство мужского населения города безобразны внешне и подвержены всевозможным болезням, портящим внешность, в частности кожным. Не знаю. Я слепой.
Когда я спрашивал Фань Чи, почему китайцы всегда притворяются, что в их благодатном безлюдном мире слишком много народа, он обычно прибегал к той же фразе, что и диктатор Хуань: «Когда нас было мало, а всего много, царило всеобщее счастье. Теперь же всего мало, а людей много…» Подозреваю, за всем этим кроется какая-то религиозная причина, но я так и не смог ее выяснить. Когда китайцы не хотят чего-то говорить, они очень изощренно и скучно пустословят.
Шэ-гун упомянул о своем сводном брате Чжао-гуне, которого изгнали из Лу тридцатью годами раньше.
— Он обладал очень скверным характером. Чжао-гун был много старше меня, и хотя наш отец не слишком любил его, это был законный наследник, как признавали все, даже потомственные министры. Чжао всегда уважал меня, он даже как-то раз — и этого не стоит забывать — в частной беседе признал, что у меня больше прав на престол, так как мой титул, полученный от моей матери из династии Шэ, — древнейший в Срединном Царстве.
К тому времени я уже знал, что мой хозяин сам придумал не только эту династию, но и саму страну. В действительности он был сыном не то третьей жены, не то первой наложницы старого луского гуна, никто точно не знает. Но все признают, что он имел полное право на титул хоу, если бы не предпочел стать самопровозглашенным правителем несуществующей страны.
Мой фантастический хозяин взглянул на холм, где среди тысяч тоненьких белых костей лежало с полдюжины иссиня-серых младенцев. В ярком зимнем небе лениво парили стервятники. Я подумал о смерти и умирающих в Бактре и произнес про себя молитву о них.
— Банальные вещи могут привести к большим катастрофам.
Шэ-гун промолчал. Я внимательно слушал. В Срединном Царстве никогда не знаешь, что — пословица, а что — бессмыслица. Для иностранного уха в них таится опасное сходство.
— Да, — продолжил Шэ-гун, поправляя нефритовые, золотые и слоновой кости украшения на поясе, — петушиный бой изменил историю Лу. Петушиный бой! Небеса не перестают смеяться над нами. Один нань из клана Цзи приобрел боевого петуха. Представитель правящей фамилии приобрел другого. За Высокими Южными Воротами столицы состоялся бой. О, что за трагический день! Я там был. Я знаю. Конечно, я был очень молод, совсем мальчишка.
Позже я узнал, что Шэ-гун не был на знаменательном петушином бое. Но поскольку он так часто говорил о своем присутствии, то, несомненно, и сам поверил в свою выдумку. Мне понадобилось прожить немало лет, чтобы освоиться с людьми, лгущими без всякой цели. Поскольку персы не должны никогда лгать, они и не лгут — как правило. Перед сокрытием правды у нас прирожденный страх, восходящий к Мудрому Господу. У греков такого чувства нет, и они лгут вдохновенно. Китайцы лгут при случае. Большинство евнухов и Шэ-гун лгут для своего удовольствия. Но я несправедлив к Шэ-гуну. В нем так перемешались правда и выдумки, что я уверен: он сам уже не мог отличить одно от другого и жил в придуманном мире под прямым или острым углом к неизменному, как сказал бы Пифагор.
— Цзи-нань намазал шпоры своего петуха несильным, но быстро действующим ядом. После недолгой схватки петух правителя упал замертво. Не стоит и говорить, что в тот день за Высокими Южными Воротами царили распри. Там собралось полгорода, в том числе и сам правитель Чжао. Клан Цзи ликовал. Семейство правителя — нет. Пока Цзи-нань собирал кошельки с деньгами, произошло немало стычек. Коварный Цзи-нань на ночь удалился к себе во дворец. На следующее утро перед дворцом собралась толпа. За ночь яд был выявлен. Взбешенный правитель лично прибыл со своей гвардией и приказал арестовать преступника. Но, переодевшись слугой, тот ускользнул и бежал на север в Ци. Чжао-гун бросился в погоню. Тогда… — Мой хозяин вдруг с торжественным и напыщенным видом сел на пень. — Скверные времена для Срединного Царства. — Он понизил голос, словно кто-то мог нас подслушать, хотя рядом никого не было. — Клан Цзи пришел на помощь своему родственнику. А с ним кланы Мэн и Шу. Эти три фамилии незаконно правят Лу. На Желтой реке их войска напали на моего брата. Да, на волею небес властителя Лу, потомка Желтого Императора, потомка Даня из династии Чжоу напали его собственные рабы и вынудили переплыть реку и искать убежища в земле Ци. И хотя Чжао-гун был всегда добр к тамошнему правителю, тот не помог ему вернуть законное место. Клан Цзи слишком могуществен, их личное войско самое большое в Срединном Царстве, и Цзи хозяйничают во всем Лу. И мало того — о, я с содроганием произношу эти слова! — глава фамилии неоднократно надевал высочайшие знаки отличия. Кощунство! Кощунство! Небеса должны были сразу вынести свой приговор. Но небеса молчали. И мой несчастный брат умер в изгнании.
Шэ-гун потянулся рукавом к глазам, но стая черных птиц отвлекла его внимание. Он следил за их кружением, ища знамения, однако если и нашел, то ничего не сказал. Но его улыбку я принял за благоприятное знамение — для себя.
— И кто наследовал вашему брату, почтенный Шэ-гун?
— Наш младший брат, великодушный. Потом он умер, и ему наследовал его сын, мой милый племянник Ай-гун.
— А как же Цзи?
— Теперь они во всем слушаются своего правителя. А как же? Иначе они бы нарушили волю небес. Вы увидите, как раболепствуют эти Цзи перед наследником славного Даня.
Моя душа пела. Мы едем в Лу!
Когда мы выехали из Лояна, стояла весна. Только что зацвел миндаль, и поля меняли цвет с грязного красно-коричневого на желто-зеленый. Вокруг цвел кизил, словно на землю упали розовые облака. Когда распускаются первые листья, все кажется возможным. Для меня весна — лучшее время года.
Мы ехали по суше. Пару раз Шэ-гун попытался было спуститься по реке на барже, но течение было слишком бурным. Кстати, на баржах здесь не только спускаются вниз по течению, но и поднимаются по нему вверх. Для этого веревку с баржи цепляют за бычью упряжку, и быки тянут ее за собой вдоль берега. Они идут по специальной дорожке, вырубленной в мягком камне. Таким образом, в любое время года можно преодолевать даже узкие горловины. Но не весной, когда неожиданные разливы делают подобное путешествие небезопасным.
Сельские пейзажи меня очаровали. Тучные земли, колдовские рощи, и прекраснее всего — сопровождающая нас серебрящаяся река. Ночью ее мягкое журчание вплеталось в приятные, спокойные сны.
Порой дорога подходила к самому берегу. Причудливой формы острова, казалось, были разбросаны в серебряной воде каким-то божеством или демоном. Многие напоминали миниатюрные известняковые горы, покрытые соснами и кипарисами. На каждом острове есть хотя бы один небольшой храм местному божеству. Некоторые храмы очень красивы со своими изразцовыми крышами, другие построены грубо — как говорят, еще во времена Желтого Императора.
Среди желто-зеленой бамбуковой рощи эконом Шэ-гуна издал страшный вопль:
— Мой господин! Дракон!
С мечом в руке Шэ-гун спрыгнул на землю и занял боевую позицию за задним колесом своего фургона. Все остальные скрылись в роще, кроме дюжины ши, набранных в Лояне сопровождать нас. Они обнажили мечи. Меня охватила тревога, но и разбирало любопытство.
Шэ-гун принюхался.
— Да, — шепнул он, — он где-то рядом! Очень старый. Очень злой. За мной!
И Шэ-гун бросился в бамбуковую рощу. Молодые побеги гнулись перед ним, как от небесного ветра. Затем мы потеряли его из виду, но неожиданно прозвучал пронзительный крик:
— Смерть!
Затем послышался шум и хруст, будто какой-то огромный зверь удирал от нас сквозь чащу. Через мгновение Шэ-гун уже стоял перед нами, его бледное лицо раскраснелось от пота.
— Убежал, какая жалость! Будь я верхом, получил бы уже его голову. — Шэ-гун вытер лицо рукавом. — Конечно, они все меня знают, и от этого завалить их еще труднее.
— Но это же всего лишь звери, — сказал я. — Как они могут знать репутацию человека?
— А как ваша собака узнает вас? Это ведь тоже зверь, не правда ли? А драконы — это особый класс. Не люди и не звери, нечто особенное. К тому же они живут практически повсюду. Говорят, среди них есть ровесники Желтого Императора. И они знают своего врага, как вы сами только что видели. Один взгляд на меня — и дракон в страхе бежал.
Позже один из ши рассказал мне, что видел этого так называемого дракона, который оказался водяным буйволом.
— Я стоял рядом с экономом на первом фургоне. То ли эконом слепой, то ли он нарочно прикинулся, что видит дракона.
И молодой ши рассказал мне про Шэ-гуна смешную историю. Причем столь забавную, что до отъезда из Китая я слышал не менее дюжины ее версий.
— Как вы знаете, у Шэ-гуна страсть не только к драконьей кости, но и к самим драконам.
— О да! — ответил я. — Он убил их множество.
Молодой рыцарь улыбнулся:
— Так он говорит. Но в Срединном Царстве драконов осталось совсем мало, если остались вообще, — не считая тех, что обитают в голове Шэ-гуна.
Я удивился. В конце концов, драконы водятся почти во всех странах, и есть много внушающих доверие свидетелей, описавших встречи с этими чудовищами. Когда я был еще мальчиком, в Бактрии ходила слава об одном драконе. Он ел детей и коз. Потом он умер или куда-то делся.
— Но если их так мало, — возразил я, — как вы объясните такое количество драконьей кости, которую Шэ-гун собрал, в частности, на западе?
— Это старые, старые кости. Давным-давно меж четырех морей водились, должно быть, миллионы драконов, но это было во времена Желтого Императора. Кости, которые находят сейчас, так стары, что окаменели. Но ваш Шэ-гун, как известно, помешался на живых драконах.
— Вряд ли он помешанный. Он сделал неплохое состояние на торговле драконьей костью.
— Несомненно. Но его страсть к живым драконам — совсем другое дело. Несколько лет назад он ездил в Чу — дикую южную страну на реке Янцзы, где, кажется, еще можно встретить драконов. Естественно, прошел слух, что в столицу приехал знаменитый любитель драконов и остановился на третьем этаже маленького постоялого двора.
Однажды утром, на рассвете, Шэ-гуна разбудил толчок. Чувствуя, что за ним наблюдают, Шэ-гун встал, подошел к окну, открыл ставни и увидел дружелюбно оскалившегося дракона. Шэ-гун в ужасе сбежал вниз по лестнице и в главном зале споткнулся обо что-то вроде свернутого ковра. Это был хвост дракона — дракон приветствовал Шэ-гуна, похлопывая хвостом по полу. Наш Шэ-гун грохнулся в обморок. И это, насколько известно, была самая близкая встреча Шэ-гуна с живым драконом.
Я не посмел спросить Шэ-гуна об этой истории, но он сам упомянул о ней в первый же день по прибытии в Цюй-фу.
Столица Лу очень похожа на Лоян, но значительно древнее. Улицы там пересекаются под прямым углом, что характерно для городов, основанных династией Чжоу. Но между четырьмя прямыми проспектами вьется бесконечное множество таких узеньких улочек, что два человека не могут разойтись, не прижавшись к стенам, рискуя при этом вымазаться содержимым ночных горшков. И все же запахи в китайских городах более-менее сносны, поскольку у каждого перекрестка на жаровнях готовят острую пищу, а в частных домах, как и в общественных заведениях, жгут ароматическое дерево.
От самих людей пахнет необычно, но я бы не сказал, что неприятно, — я об этом уже упоминал. В китайской толпе пахнет скорее апельсинами, чем потом. Не знаю почему. Возможно, их желтая кожа имеет что-то общее с этим запахом. Определенно, апельсинов они едят мало и моются куда реже персов, чей пот тем не менее пахнет гораздо резче. Но, конечно, ничто не сравнится с ароматом шерстяных подштанников, которые афинская молодежь надевает осенью и не меняет до следующей осени. Демокрит говорит, что юноши высшего сословия моются в гимнасиях. Он говорит, что они не только умащают кожу маслом, чтобы она лоснилась, но и моются водой. Так почему же они, вымывшись, снова надевают эти вонючие шерстяные подштанники?! В таких вопросах, Демокрит, не спорь с оставшимися у слепого чувствами.