От этого коварного вопроса ученый окончательно потерял голову.
— Мы не можем их убивать, время еще не настало, — ответил он.
В зале поднялся гул возмущенных голосов. Ахмед пришел в ужас. Он был исполнен бешенства и страха.
— Зато я могу вас убить! — воскликнул Хубилай-хан. — Схватите его и отрубите ему голову, — приказал он. — Остальных бросьте в тюрьму.
Стражники потащили несчастных, которые и не пытались оказывать сопротивление, через зал.
Ванчжу смешался с придворной толпой. Его друг Чуй Ин, который возглавлял отдел в главном имперском присутствии, молча положил ему руку на плечо.
Министр Ахмед был крайне раздосадован. Ему казалось, что какая-то рука схватила его за горло и душит. Эти глупцы вмиг разрушили все, что он создавал годами. Его ничуть не трогало, что мулле отрубят голову или что остальных его единоверцев сгноят в темнице.
Их судьба его нисколько не волновала. Но он прекрасно знал, что гнев Хубилай-хана обрушится теперь и на него.
Ахмед следил глазами за Ванчжу, который стоял теперь рядом с Чуй Ином и беседовал с ним. Размышляя, как отвести от себя гнев великого хана, министр Ахмед тут же придумал месть Ванчжу: как только он снова упрочит свое положение, он уничтожит друга Ванчжу — Чуй Ина.
Овладев собой, Ахмед снова попросил императора выслушать его.
— Говори, Ахмед! — сказал Хубилай-хан уже более мягким тоном.
Министр умолял императора повременить с исполнением приказа о казни мусульман. Он предложил вызвать еще двоих мусульманских ученых и спросить их, как они толкуют это место в коране. К великому изумлению придворных, Хубилай-хан согласился.
Кто мог знать, что думал владыка, когда принимал то или иное решение. Он был также переменчив в своих настроениях, как боль, которая то точила его, то вдруг стихала. А небо, видневшееся в просвете двери, было все того же серо-желтого цвета.
Стоит ли гневить чужих богов?
Лицо Хубилай-хана, изборожденное морщинами — следами страстей и властолюбия, — было непроницаемо, как камень. В свою колесницу он запряг не только иноземцев, но и чужих богов. С людьми он играл как с куклами, но перед богами испытывал суеверный страх. Христиане считали своим богом Иисуса Христа, сарацины — Магомета, евреи — Моисея, а катайцы — Будду. Хубилай-хан почитал всех четверых и молил их укрепить его власть.
Император откинулся на спинку трона, ожидая прихода мусульман, и не без удовольствия вспомнил, как он ответил недавно Марко Поло. Улучив удачную минуту, венецианец спросил его, почему Хубилай-хан не желает принять христианство. И тогда он, самый могущественный властелин на земле, ответил ему с мудрой улыбкой:
— А почему, собственно говоря, я должен стать христианином? Вы же сами видите, что христиане не делают чудес, им не открыты великие тайны. А жрецы моей веры умеют делать все, что пожелают. Они управляют погодой и могут изменять течение рек. Когда я сижу за столом, они заклинаниями добывают мне сосуды с вином и молоком. Они подымаются в воздух и парят, хотя рука человека их не касается. Вы сами свидетели того, что наши священнослужители имеют дар предвидения и могут предсказывать все, что мне надо узнать. Если бы я обратился в вашу веру и стал бы христианином, что бы сказали князья моего двора и остальные придворные, которые не разделяют этой веры? Разве они не спросили бы, что меня побудило принять христианство, чем христианские священники доказали свою необычайную силу, какие чудеса они творили? И мне нечего было бы им ответить. Они сочли бы меня человеком заблуждающимся, а другие священники, которые умеют творить истинные чудеса, легко могли бы меня погубить.
Придворное общество дрогнуло, когда мусульманские ученые подошли к трону и пали ниц перед повелителем. Хубилай-хан молча поглядел на них и приказал встать. Ученые пытались скрыть свое волнение. Один из них был маленького роста, совсем седой, с тревожно бегающими глазами. Глубокие морщины избороздили его высокий лоб и виски. Другой был худощав, с костист тым лицом и огромными руками. Он поймал на себе взгляд Ахмеда, на мгновение закрыл глаза, и лицо его озарилось каким-то глубоким покоем.
— Верно ли, что ваша священная книга приказывает убивать иноверцев? — спросил император.
Все молчали, устремив глаза на ученых. Ахмед был неестественно бледен, но хладнокровие вернулось к нему. За эти мгновения он успел взвесить все возможности и поклялся самым жестоким образом отомстить Ванчжу и его другу, если только ему удастся уговорить императора отказаться от неразумного намерения казнить мусульман. Он решил, что великий хан не сможет так просто обойтись без него, даже если мусульмане впадут в немилость.
И вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Серо-желтые тучи, затянувшие небо, раздвинулись, словно занавес, и яркие солнечные лучи озарили серый осенний день. Черепица на крышах, которая только что была совсем тусклой, отливала теперь золотом. Комедианты, с веселыми лицами стоявшие у двери в ожидании, когда им разрешат выступить, оказались освещенными как на сцене. Движение прошло по толпе придворных. Золото, серебро, бриллианты, пестрые шелка и красные колонны — все засверкало каким-то удивительным блеском на темном фоне стен, украшенных резным деревом. Солнце сияло, заливая зал своим ослепительным светом.
И тут заговорил высокий худощавый мулла:
— Аллах велел нам убивать тех, кто поклоняется многим богам, это — правда, но он имел при этом в виду только тех, кто не признает существования некоего высшего существа. Поскольку ваше величество упоминает имя бога в каждом приказе, то вас и ваших единоверцев никак нельзя причислить к тем неверным, которых закон велит уничтожать.
Хубилай-хан, увидевший в неожиданно пробившемся солнце небесное знамение, вполне удовлетворился ответом муллы. Он приказал немедленно освободить арестованных и одарил ученых богатыми подарками.
Если не считать этого происшествия, то празднование шестидесятишестилетия властелина прошло так же, как и все другие праздники при дворе. Придворные ели столько, что казалось, их животы вот-вот лопнут, и пили столько, что, уходя, кое-кто даже коснулся ногой порога.
* * *
Зимние месяцы были снежными и морозными. Однажды слепой Ши взволнованно вбежал в кузницу и сказал:
— Отец Ван, взяли кондитера Ли. Стражники обходят все дома и ищут оружие. Ян сказал, что вам нужно немедленно бежать.
Мальчик схватил грубую руку кузнеца.
— Скажите что — нибудь, отец Ван… — молил он, подняв к кузнецу исполненное страха лицо.
Ван притянул мальчика к себе.
— Бежать? — начал он глухим голосом. — Куда нам бежать, Ши? У меня на лице клеймо преступника. Здесь, на моей улице, всякий знает, кто я такой. Но кто мне даст работу в чужом городе? Люди подумают, что я вор или убийца.
— Я играю на бамбуковой флейте. Мы не умрем с голоду. Поторопитесь, отец Ван. Я слышал, как кричали женщины, когда приходили стражники и топорами рубили двери. — И Ши добавил совсем тихо — Я боюсь. Пойдем, отец, Ван.
Мальчик прижался к Вану. Кузнец чувствовал, как он дрожит. И он вспомнил о годах, проведенных в тюрьме. Теперь взяли кондитера Ли, его веселого друга. Стражники ходили по городу, всюду выискивая непокорных. Ван вспомнил и ту ночь, когда к нему пришел безымянный посланец. Тогда надежда была велика. Потом в кузницу привезли железо, и он ковал мечи и наконечники для копий. Они верили, что вскоре на горах запылают сигнальные костры, и с нетерпением ждали этого часа. Но, оказывается, ожидания их были тщетны. Прошло много дней и ночей. С тоской вглядывались они в темные горы, окружавшие Ханбалык. Они все ждали и ждали…
Надежда, жившая в сердце Вана, умерла. «Я играю на бамбуковой флейте». Так сказал ему слепой Ши. Он не видит света, но у него мужественная душа. И он играл так, что всякий, кто его слушал, забывал свои заботы. Огонь в горне погас. В кузнице стало совсем холодно.
— Ладно, Ши, мы уйдем, — сказал Ван. — Ты будешь играть на флейте, а я буду просить милостыню… Хорошо стало жить в Катае, Ши.
— Я слышу, как они идут, отец Ван. Они выбивают двери в соседнем доме. Скоро они придут и к нам. Мы должны торопиться.
Ван уложил свой жалкий скарб, навьючил осла и вывел его через заднюю дверь в проулок. Когда он тихо сказал ослу: «Пошел, серый!»— стражники уже стучали в ворота кузницы.
Ши ухватился за поводья. Его юное лицо повзрослело от печали;
— Быть может, мы еще когда-нибудь вернемся сюда, — пробормотал Ван.
Глинистая дорога была разъезжена. Перед домами лежали кучи грязного снега. Многие лавки и мастерские были закрыты. Через южные ворота из города уходил поток людей. Часовые их не задерживали, потому что военачальник Ванчжу приказал беспрепятственно всех пропускать. Но у других ворот, которые охраняли стражники монгольского хана Коготая, многих задержали. Темницы были переполнены.
Министр Ахмед, который после происшествия с мусульманами стал могущественнее, чем когда-либо, плел интриги, как паук паутину. Народ голодал, а он безжалостно выжимал из него последние соки. Зато государственная казна вновь пополнялась, а Хубилай-хан не спрашивал, откуда берутся деньги. Он повсюду открыто хвалил Ахмеда. Когда же Ахмед обвинил Чуй Ина в невыполнении приказов императора и предложил его наказать сто семью ударами, Хубилай-хан не возразил против этого приговора. Так Чуй Ин погиб из-за того, что положил руку на плечо своему другу Ванчжу.
Ванчжу в белой одежде пошел туда, где похоронили его друга. Он долго стоял перед могильным холмиком. Дозорные не решались прогнать этого неподвижно стоявшего человека в трауре, хотя останавливаться в этом месте было строжайше запрещено. Небо затянуло, потом пошел снег, покрывая белой пеленой могилу, над которой кружились и каркали вороны. Ванчжу казалось, что небо разделяет его траур. Разомкнув вдруг свои плотно сжатые губы, он чуть слышно прошептал:
— Он убил тебя, Чуй Ин, но я отомщу за тебя. Я не буду знать покоя, пока тело Ахмеда не бросят собакам или гадюкам. Я клянусь в этом… Клянусь.
С каменным лицом покинул он могилу друга. Власть Ахмеда становилась все безграничнее. Придворные робели перед ним и дрожали от страха. Толстуха Джамбуи-хатун подарила своему любимцу в знак особой милости девять красивых рабынь. Хубилай-хан преподнес ему белого коня, украшенного драгоценной сбруей.
Ахмед упивался милостью великого хана и совершенно перестал считаться с предписаниями, исходящими от Сю Сяна, так как не придавал больше никакого значения его должности советника.
* * *
Ясным холодным днем в январе 1282 года Марко узнал, что поход на Чипингу потерпел неудачу. Матео покинул Ханбалык больше года назад. Прощаясь, он весело сказал другу:
— Я отправляюсь в путь, Марко. Ты даже представить себе не можешь, как я рад, что снова попаду на море. Только теперь я опять чувствую, что жизнь имеет какой-то смысл. Ашиму я оставляю на тебя. Ты ее защитник. Не сомневаюсь, что ты сумеешь оградить ее от любых посягательств. — Улыбнувшись, он добавил — Поговори с ней как-нибудь. Быть может, ее уже не мучает тоска по Куньмину. Быть может, она когда-нибудь согласится поехать с нами в Венецию. Ах, Венеция! То, что здесь из золота, в Венеции из железа. Я люблю железо, Марко. Оно надежнее золота. Будь здоров и счастлив, брат! До скорой встречи! Я вернусь, овеянный славой. И смотри не забудь поговорить с Ашимой. Быть может, она поедет с нами.
Таким остался Матео в памяти Марко — жизнерадостным и исполненным веры в будущее. Капитан Матео!
Сам министр Ахмед сообщил Марко печальную новость и выразил свое сердечное соболезнование. Он даже вспомнил в этой связи об Ашиме, которая, как он сказал, теперь осиротела.
Марко с рассеянным видом быстро шагал по улице, не обращая внимания на бедно одетых прохожих, которые, пугливо озираясь, тащили свою поклажу. Он не слышал ругани и проклятий стражников, которые гнали перед собой мрачных людей. Он вздрогнул, увидев, как какая-то женщина с криком бежала за процессией, но, подойдя к своему дому, уже забыл эту сцену.
Две тысячи катайских джонок направились в Чипингу. В них разместилось не меньше ста тысяч воинов. Они благополучно причалили к берегу богатого острова и в первой битве нанесли серьезное поражение вражескому войску. Но потом появился Токимуно с мощным подкреплением, собранным на всех островах Чипингу, и оттеснил монголов и катайцев к морю. Многие из них пали в этом кровопролитном бою, но кое-кому удалось добраться до джонок. Однако потом задул северный ветер, джонки попали в страшный шторм, и большинство из них затонуло.
«Венеция! Ах, Венеция!» Теперь его друг никогда уже больше не увидит Венецию! Марко не сомневался в том, что храбрый Матео дрался в первых рядах. Мало было надежды, что он спасся. Но чем ближе Марко подходил к дому, тем больше старался убедить себя, что какая-то надежда еще есть. Когда он шел по двору, он даже попытался придать лицу веселое выражение, однако сделал все, чтобы избежать встречи с Ашимой, отцом и дядей Маффео.
Войдя к себе в комнату, Марко сбросил плащ и сел к столу. Он подпер голову руками и уставился в одну точку, весь во власти тяжелых мыслей. Неужели возможно, что такой человек, как Матео, никогда больше не вернется? Они подружились за время длинного и опасного путешествия, их дружба окрепла благодаря всему, что им довелось вместе пережить за эти годы, и постепенно они стали друг другу совершенно необходимы. Марко видел Матео изо дня в день, ясный разум и хладнокровие друга помогали юноше идти прямой дорогой, не плутая по окольным тропинкам придворных интриг.
Мысли Марко обратились к прошлому. Воспоминания, словно гонимые ветром облака, плыли перед его умственным взором. Матео, вооруженный огромным мечом, сражается с караунасами, они накидывают ему на шею лассо, падая, он шепчет: «Беги, Марко…» Матео сидит в яме и вырывает у разбойника из рук копье… «Теперь ты во второй раз вытащил меня из ямы, Марко, и девчонку в придачу… В саду цветет большой желтый цветок… Вернусь ли я еще когда-нибудь в Венецию?»
Марко казалось, что он слышит шепот друга, и каждая фраза вызывала в памяти живую картину. «Жив ли ты еще, Матео?»— спрашивал он себя, как ребенок, и прислушивался к самому себе, словно мог услышать ответ. Но ответа не было; он поднял голову и огляделся. Тишина в доме угнетала его.
«Не плачь, козочка, — сказал Матео Ашиме, когда уезжал. — Ведь Марко остается с тобой». И он ушел.
А теперь Марко должен сообщить Ашиме печальную новость. Она, наверно, у себя в комнате. Ей трудно было переносить зиму в Ханбалыке. Она себя плохо чувствовала во время сильных морозов, руки у нее становились ледяными, пальцы теряли гибкость. Как-то однажды, неожиданно войдя к ней, он увидел, что девушка, мертвенно-бледная, сидит на погасшем кане, и, когда он с озабоченным видом спросил, не больна ли она, Ашима ответила, словно вернулась откуда-то издалека: «Я боюсь белого снега».
Марко встал и принялся тихо ходить взад и вперед по комнате. Поддаваться этому мрачному настроению бессмысленно. Кто сказал, что Матео погиб? Конечно, слова министра Ахмеда были малоутешительными, но что мог знать Ахмед о Матео? Матео умел постоять за себя, как никто другой. Море и штормы были его родной стихией. Если из тысячи джонок потонуло девятьсот девяносто девять, то тысячную капитан Матео наверняка благополучно провел через все опасности. Матео жив! Иначе и быть не может. Марко обругал себя глупцом за то, что сразу предположил худшее. Ашима не должна знать о его страхах. Какой смысл волновать ее прежде времени.
Когда Марко думал о том, что вот уже восьмую зиму живет в Ханбалыке, а перед этим провел три года в пути, ему казалось, что от детства и юности его отделяет целая жизнь.
Детство было так далеко от него, как родная Венеция от Ханбалыка. Когда он в какую-нибудь редкую минуту пытался вспомнить Джованни, юного кораблестроителя с изумительным голосом, или черноволосую подругу детства, живую Джанину, или верного слугу Паоло, он убеждался, что их лица затянула серая тень забвения. Ярче оживали в памяти краски, когда он думал о могиле матери на тихом кладбище в Сан Микеле.
Но сейчас мысли его все время возвращались к Матео. Прекрасный образ друга заслонил все остальное. Как он мог пред положить, что Матео погиб?
Исполненный сомнений и тайной тревоги, Марко отправился к Николо и Маффео Поло.
Старики сидели, как Марко и предполагал, перед разложенными списками товаров, счетами, перевязанными пачками денег и горячо спорили. Заметив Марко, они прервали свою словесную дуэль.
— А вот и явился господин сын, — добродушно-насмешливо сказал Маффео Поло. — Чем мы обязаны, мессер Поло, редкой чести оказаться в вашем обществе?
Марко подошел к столу и сел против них. Он вдруг почувствовал, что в нем снова укрепилась надежда. Отец и дядя, только что вернувшись из поездки, опять сидят за бумагами и готовятся к новому путешествию. Они были смелы и предприимчивы. Марко принадлежал к их семье.
Отец и дядя, увлеченные новыми планами, сразу же обратились к Марко за советом и помощью.
По распоряжению верховного совета по торговле с чужеземными странами снаряжались корабли и предоставлялся кредит купцам, готовым отправиться в длительное путешествие на юг. И, хотя государство брало себе семь десятых общей прибыли, а купцам оставляло только три десятых, все же нашлось много охотников отправиться в такое путешествие. Марко обещал переговорить с кем надо и помочь Николо и Маффео Поло получить корабль и товары.
Во время этого разговора Марко мог незаметно наблюдать за отцом и дядей. Несмотря на то что они с юности вели бродячую жизнь, полную опасности и неудобств, они все еще были молоды. Марко всякий раз восхищался их неисчерпаемой жизненной силой.
Никто никогда бы не сказал, что Николо Поло через несколько недель исполнится пятьдесят лет, хотя его борода и волосы на висках были подернуты легкой проседью. Походка его осталась быстрой, и держался он прямо. Дядя Маффео, которому уже исполнилось пятьдесят два года, сохранил неисчерпаемый юмор и никогда не жаловался на физическую усталость. Они были венецианскими купцами, и Венеция, эта западная столица всемирной торговли, по праву могла ими гордиться. Но что знали правители республики Святого Марка об этих сыновьях своего народа?
Марко встретился глазами с отцом, и оба молча улыбнулись; они были довольны друг другом.
Николо Поло с гордостью вспоминал слова Хубилай-хана во время первой аудиенции в Шанду: «Лицо вашего сына сияет, и в глазах у него огонь». О Марко ему беспокоиться нечего. Благодаря уму и выдержке Марко стал влиятельным человеком при дворе великого хана.
— Погляди только на него, Николо, — улыбаясь, сказал Маффео Поло брату. Ты помнишь, как мальчиком как-то ночью он вошел к нам в ночной рубашке и спросил, — тут Маффео изменил голос, подражая детскому голосу Марко — «Прости, отец, но мне нужно спросить у дяди… Дядя, вы сказали, что всякий, кто предстает перед великим ханом, должен поцеловать землю. А вы тоже это делали?»— Маффео Поло от всего сердца рассмеялся и уже своим обычным голосом продолжал — А теперь он сам при дворе великого хана и уже несметное число раз лежал в пыли перед властелином. Но он остался таким же, каким был, наш Марко.
— Что нового слышно при дворе? — спросил Николо Поло.
— У Хубилай-хана болит живот, и его приближенные бегают по двору с золотыми ночными горшками, — язвительно заметил Маффео.
— Казнили Чуй Ина из императорской канцелярии, — ответил Марко Поло, — Говорят, это акт мести со стороны министра Ахмеда.
— А твое мнение? — спросил Николо Поло.
— Не знаю. Со мной Ахмед всегда любезен, а при дворе много болтают.
— В Ханбалыке раскрыт заговор, — задумчиво проговорил Маффео Поло. — Ахмед выжимает все соки из населения. Все его ненавидят.
— Это еще ничего не значит, — возразил Николо Поло. — Нас они тоже ненавидят. Они вообще плохо относятся к чужеземцам. Я бы не стал портить отношений с Ахмедом. Он пользуется доверием императора.
И все они вдруг остро почувствовали отсутствие Матео.
— Жаль, что Матео так далеко, — сказал Маффео.
Николо подумал: «Я всегда радовался, когда Матео был с Марко», а вслух сказал:
— Он не должен был уезжать.
— Теперь он мог бы отправиться с нами на юг.
Слова с трудом срывались с губ и падали, как тяжелые камни.
— Императорский флот уничтожен у Чипингу, — сказал Марко, не подымая глаз.
Они молчали, пока наконец Маффео не сказал как бы про себя:
— Так, значит, ты все уже знаешь?
Они не глядели друг на друга. Николо и Маффео Поло узнали печальную новость раньше, чем Марко, но молчали.
— Я верю, что он жив, отец.
— На это еще можно надеяться, — ответил Николо Поло.
Купцы провели в Ханбалыке еще шесть недель. Марко позаботился о том, чтобы им предоставили два корабля. Когда Хубилай-хан и его придворные собирались на охоту в северную область, венецианцы с караваном отправились к морю.
Весна долго не решалась вырваться из белого плена зимы. Но потом за одну ночь она вступила в свои права. Тянувшиеся к небу ветки высоких тополей покрылись красноватой дымкой, на кустах и деревьях лопались печки. Во дворах стояли свежевыкрашенные паланкины. Женщины сидели перед домами и делали искусственные цветы. Молоточки золотых дел мастеров били по благородному металлу, а придворные дамы, украсив себя новыми драгоценностями, уже гуляли по императорскому саду.
Деревья и кусты были в цвету. Рано утром, когда весь город еще спал, пели птицы. Солнце вставало и подымалось в голубую высь. Хубилай-хан и его огромный двор покинули столицу Ханбалык.
КТО ТЫ, БРАТ?
Дул ветер, и деревья, росшие вдоль большой дороги, гнулись чуть ли не до земли. Серо-черные тучи закрыли солнце, и сразу стало совсем темно. Сверкающая зелень рисовых всходов на полях, террасами спускающихся к реке, потеряла свои блеск. Волнистая линия дальних лесов исчезла в синей дымке. Лошади и ослы вздымали облака тончайшей пыли. Стояла томительная жара. Ветер был до того знойный, что сохла трава. Дорога лениво ползла в горы.
Носильщики с грузами на спине мелкими шагами, как бы танцуя, семенили по обочине. Двухколесные повозки, в которые были запряжены ослики, катились, подпрыгивая, по неровной дороге. У подножия горы повстречались два торговых каравана.
Капитан Матео придержал лошадь и сказал своему спутнику:
— Так, значит, ты, дружок, решил и дальше со мной путешествовать? — Он умолк и вытер левой рукой пот со лба. — Эта чертова жара выматывает последние силы, — проворчал он.
На правой руке Матео была грязная повязка. Он снова взялся за поводок и крикнул:
— Ну, пошла, лисица, а то сейчас дождь хлынет!
Дорога вилась вдоль Желтой реки. Противоположный берег был едва виден сквозь марево, а горы на заднем фоне казались нагромождением черных туч.
На спутнике Матео была простая крестьянская одежда. Он ехал на муле. Голубое шелковое покрывало, перекинутое через седло, свисало с обеих сторон, но его шитье трудно было разглядеть из-за бесчисленных жирных пятен. Нетерпеливо перебирающий ногами мул был нагружен множеством странных предметов. Справа и слева к луке седла были приторочены два медных котла и две плетенные из соломы шляпы, третья, самая большая, была надета мулу на голову. Со всех сторон терпеливая скотина была обвешана всевозможными мешочками, бурдючками и переметными сумами, которые раскачивались в такт его шагам. Посреди всех этих сокровищ восседал человечек такого роста, что шляпа на голове у мула едва не заслоняла ему дорогу. Всадник этот был крестьянином из южной провинции Катая. Голубое шелковое покрывало на спине мула говорило о зажиточности его хозяина. И носильщики, которые в ожидании дождя прикрылись широкими пальмовыми листьями, с завистью поглядывали на путника.
Желтая река разом изменила свой цвет. Сильный порыв ветра пробежал по воде и земле. На джонках торопливо спустили паруса. Хорошо было тем, кто шел вниз по течению. Тем же, кто подымался вверх, пришлось приналечь на весла.
Когда упали первые тяжелые капли, Матео и его попутчик как раз подъезжали к опушке темно-зеленого леса. Оказавшись под этой надежной лиственной крышей, они остановились и привязали лошадь и мула к торчащим из земли корням. Дождь барабанил по кронам деревьев, кое-где вода пробивалась сквозь густую листву и стекала вниз по стволам. Холодный ветер прибивал к покрытой мохом земле затхлые, знойные лесные испарения. Резкий, пряный запах цветов и трав стоял в воздухе.
Когда Матео откинул назад волосы, стало видно, что у него нет левого уха.
— Ты, значит, и дальше хочешь ехать вместе со мной? — повторил Матео. — Что ж, хорошо, дружок. Ты мне нравишься. Только, прошу тебя, не огорчай меня больше. Гляди в оба, чтобы они тебя больше не забивали в колодки… Я буду звать тебя Хозяйчиком. Понимаешь, Хозяйчиком? Я — Хозяин, а ты, значит, Хозяйчик. Коли у тебя будет охота, можешь ехать со мной хоть до Ханбалыка. Мой друг Марко куда-нибудь тебя там пристроит.
— Премного благодарен, ваша честь, — ответил Хозяйчик, и на его лице с шустрыми глазками было при этом такое лукавое выражение, что Матео не мог не вспомнить сцену, которая разыгралась на базарной площади маленького городка.
Капитан скакал от побережья в глубь страны, все еще ощущая соленый запах моря. Опухшая рука и не зажившая еще рана в голове заставляли его чаще, чем хотелось бы, мысленно обращаться к проигранному сражению и к настигшей их на обратном пути буре, которая загнала их корабли в район опасных подводных рифов. Пытаясь отвлечься от этих печальных мыслей, Матео внимательно изучал все, что попадалось ему на глаза. После трех дней пути он попал в небольшой городок. Узкая главная улица шла вдоль берега одного из притоков Желтей реки. Проезжая через городские ворота, Матео нагнул голову, чтобы не удариться лбом. Торговцы и ремесленники, расположившиеся вдоль улицы, завидев великана незнакомца, обменивались возгласами восхищения и шутками. Матео привык к удивленным взглядам и не обращал никакого внимания на насмешливые возгласы.
В центре городка главная улица расширялась, образовывая четырехугольную площадь. Вот на этой площади он и увидел впервые лицо Хозяйчика в рамке огромного деревянного ошейника-колодки. Лицо это показалось Матео презабавным и настолько привлекло его внимание, что он не смог равнодушно проехать мимо. Впрочем, в эту минуту Хозяйчик меньше всего на свете выглядел лукавым, что легко объяснить той не слишком удобной позой, которую он вынужден был принять: он стоял на коленях на деревянном эшафоте, его шея была сжата колодкой, и он желчно острил, глядя на толпу любопытных. Зеваки отвечали ему той же монетой. В внезапном приступе бессильной ярости — ведь не только его шея была стиснута деревянным ошейником, но и на руках у него были деревянные браслеты — он вдруг начал как бешеный лягаться и выкрикивать самые отборные ругательства.
Матео глядел на эшафот, как на театральные подмостки: шут веселит зевак, изображает гнев, обогащая свою игру нелепыми жестами и ужимками, чтобы вызвать смех у зрителей. Но бешеная ругань человека в колодке раззадорила толпу, и те, кто сперва отпускали в ответ безобидные шуточки, принялись браниться всерьез:
— Эй ты, деревянная дыня, заткнись!
— Это мы, что ли, посадили тебя в колодку?
— Попридержи-ка свой язык!
Один из торговцев набрал в корзину гнилых фруктов и крикнул, обращаясь к толпе:
— Вот берите отсюда, кому что приглянется, и заткните пасть этому горлопану!
Глаза Хозяйчика чуть не вылезли из орбит, когда он увидел, как два паренька стараются взобраться верхом на его мула, привязанного к эшафоту. Давясь от смеха, мальчишки били палками по котлам и соломенным шляпам.
— А у этого шута мул, видно, трехголовый. По шляпе на каждую голову!
— Признавайся, где ты стащил это покрывало?
— Разве такой господин станет тащить? Это же богатей, который отправился в путешествие. Скоро сюда явится сам наместник и будет просить у него прощения за то, что посадил его в колодки!..
Несчастный не огрызался на подобные шутки, и казалось, дело снова принимает мирный оборот, как вдруг, ни с того ни с сего, он снова заорал благим матом:
— Убирайтесь вон, сукины дети! Я вас еще… — Голос Хозяйчика сорвался.
Он сжимал кулаки, шевелил пальцами, в кровь стер запястья о деревянные края колодки и вращал головой, как курица, которую собираются зарезать. Когда же, переведя дух, он изготовился для нового потока брани и угроз, гнилой абрикос залепил ему рот. Второй абрикос угодил в лоб и растекся липкими брызгами по лицу. Это послужило сигналом к настоящему обстрелу, и вскоре деревянный ошейник несчастного был весь залеплен гнилыми фруктами.
Мальчишки пуще прежнего стучали бамбуковыми палками в медные котлы, притороченные к спине мула, и вопили от удовольствия.
Выражение лица человека в колодке вдруг снова резко изменилось. Он вытолкнул языком гнилой абрикос, осторожно повернул голову и молча стал разглядывать скопище людей, теснившихся у эшафота. Его руки поникли, как сорванные цветы, и в глазах появилась тоска. Ни тени страха, только глубокая печаль сковала вдруг его черты.
Сияло солнце, деревянный эшафот отбрасывал резкую тень. Куры, проворно пробираясь меж ног ремесленников, рыбаков, крестьян и торговцев, клевали гнилые фрукты, валявшиеся на земле. Малыш в одной рубашонке неуклюже перебежал дорогу, упал и заплакал.
— Теперь он молчит, как черепаха! — воскликнул торговец, раздававший всем гнилые фрукты. — А ну-ка, дадим ему как следует! Вы забыли, что ли, как он нас оскорблял?