Герберт Уэллс. История мистера Полли
- Дыра! - в сердцах воскликнул мистер Полли. - Гнусная дыра! - повторилон, еще больше раздражаясь. И, помолчав немного, разразился одной из своихнепонятных присказок: - О мерзкая, проклятая, хрипучая дыра! Мистер Полли сидел на ступеньке перелаза - вокруг него тянулись голыеполя - и жестоко страдал от несварения желудка. В эту пору своей жизни онпочти каждый день страдал от несварения желудка, а так как склонности ксамоанализу он не имел, то проецировал внутреннее свое расстройство навнешний мир. Каждый день он заново открывал, что жизнь вообще и во всехчастных проявлениях - мерзкая штука. И сегодня, соблазненный обманчивойсиневой неба, которое было синим, потому что в восточном ветре ужечувствовалось дыхание весны, он вышел прогуляться, чтобы немного разогнатьсплин. Но таинственная алхимия духа и тела сделала свое, и чары весныоказались над ним бессильны. Настроение у него испортилось еще дома. Началось с того, что он никакне мог найти свою кепку. Он хотел надеть новую кепи-гольф, а миссис Полливзяла и подсунула ему его старую шляпу из коричневого фетра. И еще сказалапри этом с притворной радостью: "Да вот же она!" Он в это время рылся в газетах под кухонным столом; прекратив поиски,он доверчиво взял то, что ему протягивали. Надел на голову. Как будточто-то не то. Конечно, не то! Поднес дрожащую руку к убору на голове, натянул его поглубже, сдвинулна один бок, потом на другой. И только тогда понял всю глубину нанесенного ему оскорбления. Устремивна жену из-под полей шляпы, прикрывшей зловеще нахмуренный лоб, взгляд,полный негодования, он прошипел осипшим от ярости голосом: - Ты, видно, думаешь, я век буду носить это воронье гнездо! Никогдабольше не надену эту мерзкую шляпу, так и знай! Она мне осточертела! Мневсе здесь осточертело! Проклятая шляпа! Дрожащей рукой он сдернул шляпу с головы и, повторив со злостью:"Проклятая шляпа!" - швырнул ее на пол и поддал ногой так, что онапролетела через всю кухню, хлопнулась о дверь и упала с оторванной лентойна пол. - Буду сидеть дома! - рявкнул он и, сунув руки в карманы сюртука,обнаружил в правом пропавшее кепи. Ничего не оставалось, как молча пойти к выходу и, хлопнув дверью,удалиться. - Хорош! - обращаясь к наступившей вдруг тишине, проговорила миссисПолли, поднимая с полу и отряхивая злополучную шляпу. - Совсем спятил! Силмоих больше нет! И с явной неохотой, как и подобает глубоко оскорбленной женщине, началаубирать со стола немудреные принадлежности их недавней трапезы, чтобынезамедлительно приняться за мытье посуды. Завтрак, который миссис Полли подала мужу, заслуживал, по ее мнению,большей благодарности. Холодная свинина, оставшаяся от воскресенья,несколько картофелин, пикули, которые ее супруг обожал, три корнишона, двелуковицы, небольшая головка цветной капусты и несколько каперсов - все этоон съел с аппетитом, если не сказать с жадностью. Потом был пудинг на салеи патоке, добрый кусок сыру с белой коркой (с красной мистер Полли считалвредным). Еще он съел три здоровенных ломтя серого хлеба. И запил все чутьли не целым кувшином пива. Но что поделаешь, на некоторых людей неугодишь! - Совсем спятил! - повторила миссис Полли единственное пришедшее ей вголову объяснение буйного поведения мужа, соскабливая над раковинойзасохшую горчицу с его тарелки. А мистер Полли сидел тем временем на ступеньке перелаза и лютоненавидел жизнь, которая была в одном слишком к нему добра, а в другомскаредна. Он ненавидел Фишбурн, ненавидел в Фишбурне Хай-стрит, ненавиделсвою лавку, жену, всех своих соседей, но больше всего он ненавидел самогосебя. - Зачем только я забрался в эту мерзкую дыру? - воскликнул он. - Зачем? Мистер Полли сидел на ступеньке перелаза, поглядывая вокруг, и таков ужбыл дефект его зрения, что весь мир представлялся ему в черном свете:набухшие почки казались сморщенными и пожухлыми, солнечные лучи отливалиметаллическим блеском, а тени выглядели уродливыми чернильными пятнами. Строгий моралист увидел бы в нем пример злостной мизантропии, номоралисты, как правило, забывают о влиянии внешней среды, если считатьтаковой недавнюю трапезу мистера Полли. Питие наши наставники и по сейдень в отношении и качества и количества подвергают суровому осуждению, ноникто, ни церковь, ни государство, ни школа, палец о палец не стукнут,чтобы оградить человека и его желудок от посягательств жены с ее обедами,завтраками и ужинами. Почти каждый день в послеобеденные часы мистер Поллииспытывал жгучую ненависть ко всему миру, не подозревая, что кажущеесянеустройство внешнего мира является проекцией того ужасного беспорядка,который царит внутри него самого и который я столь тонко и деликатноописываю. Жаль, что люди непрозрачны. Будь, например, мистер Поллипрозрачен или если бы он хоть немного просвечивал, тогда, возможно, узреввнутри себя настоящую Лаокоонову борьбу, он понял бы, что он не столькоживое существо, сколько арена военных действий. Удивительное зрелище открылось бы ему. Поистине удивительное!Вообразите себе управляемый нерадивыми властями промышленный город вовремя депрессии: на улицах митинги, там и сям возникают столкновения,заводы и транспорт бастуют, силы закона и порядка снуют туда и сюда,пытаясь утихомирить взбудораженный город, власть то и дело переходит изрук в руки, звучит "Марсельеза", грохочут по булыжнику телеги сосужденными на казнь... Не понимаю, почему восточный ветер так плохо действует на людей срасстроенным пищеварением. Мистеру Полли казалось, что собственная кожаему тесна, что зубы у него вот-вот выпадут, что на голове у него неволосы, а солома... Почему медицина до сих пор не нашла средства против восточного ветра? - Вспоминаешь про парикмахера, только когда зарастешь донеузнаваемости, - простонал мистер Полли, разглядывая свою тень. - Ожалкий, обшарпанный веник! И он принялся яростно приглаживать торчащие в разные стороны патлы. Мистеру Полли было ровно тридцать семь с половиной лет. Невысокогороста, плотный, с некоторой склонностью к полноте, он обладал чертамилица, не лишенными приятности, хотя, пожалуй, нижняя часть была несколькотяжеловатой, а нос чуть более заострен, нежели полагается носуклассической формы. Углы его чувственного рта были уныло опущены, глаза -карие с рыжинкой и печальные, причем левому, более круглому, чем егособрат, было свойственно и более удивленное выражение. Цвет лица у мистераПолли желтоватый, болезненный, что, вероятно, объясняется происходящими внем вышеупомянутыми беспорядками. Он был, говоря профессиональным языком,отлично выбрит, если не считать небольшого островка растительности подправым ухом и царапины на подбородке. Выдавая глубокую неудовлетворенностьмистера Полли всем и вся, лоб его пересекали морщинки, мелкие складки иодутловатости, особенно над правым глазом. Он сидел на ступеньке перелаза,чуть подавшись вперед и покачивая одной ногой. - Дыра! - опять произнес он. И тут же затянул дрожащим голосом: -Па-аршивая, ме-ерзкая, глупая дыра! Конец речитатива, произнесенный осипшим от злости голосом, я не решаюсьпривести из-за несколько неудачного подбора эпитетов. На нем был черный поношенный сюртук, жилет с отстающей кое-где тесьмой,воротничок с высоко торчащими уголками из запасов лавки, так называемый"взмах крыла"; он носил этот воротничок и новый, яркий галстук, повязанныйсвободным узлом, чтобы привлекать покупателей, ибо его лавка торговалапринадлежностями мужского туалета. Надвинутое на один глаз кепи-гольф,также из лавочных запасов, придавало его унылой фигуре какую-то отчаяннуюудаль. На ногах были коричневые ботинки, потому что мистер Полли невыносил запаха черного гуталина. Все-таки, пожалуй, не только несварение желудка было повинно встраданиях мистера Полли. На это имелись и другие причины, не столь явные, но очень серьезные.Образование, которое получил мистер Полли, породило в нем убеждение, чтоарифметика - это наука для тех, кому везет, и что в практических делах еелучше избегать. Но даже отсутствие бухгалтерского учета и полное неумениеотличить основной капитал от прибыли не могли долго скрывать от него тотфакт, что лавка на Хай-стрит висит на краю банкротства. Отсутствиедоходов, сокращение кредита, пустая касса - как ни улыбайся, как ни делайхорошей мины, от этих зловещих признаков никуда не уйти. С утра и до обедаи к вечеру после чая, когда голова забита тысячью дел, можно забыть очерной туче несостоятельности, нависшей на жизненном горизонте, но впослеобеденные часы, когда все силы уходят на невидимые битвы во чреве, сбеспощадной ясностью начинаешь сознавать убогую неприглядность жизни иволей-неволей впадаешь в уныние. Позвольте мне поведать вам историюмистера Полли от колыбели до нынешнего плачевного состояния. "Сперва младенец, орущий громко на руках у мамки" [Шекспир, "Как вамэто понравится", акт 2, сцена 7]. Было время, когда два человека считали мистера Полли самым удивительными прелестным созданием в мире; они целовали его пальчики, ласково сюсюкалинад ним, восхищались его шелковистыми волосиками, умилялись его лепету,спорили, что означают издаваемые им звуки, случайное "па-па-па-па" илисознательное "папа", с восторгом и обожанием купали его, заворачивали вмягкие теплые одеяльца и осыпали поцелуями. Сказочной была та жизньтридцать четыре года назад, но милостивое время стерло даже воспоминания оней, так что мистер Полли, к счастью, не мог сравнить свое теперешнеесуществование с теми лучезарными днями, когда мгновенно исполнялись всеего прихоти. Те два человека боготворили его персону от маковки до пяточекего бесценных ножек и, что было весьма неблагоразумно, без конца пичкалиего всевозможными кушаньями. Но ведь никто никогда не учил его мамувоспитывать детей, разве только нянька или горничная даст время от временитот или иной ценный совет, поэтому к пятой годовщине рождения мистераПолли безупречный ритм его новенького организма оказался слегкаразлаженным... Его мать умерла, когда ему исполнилось семь лет. А сам он началотчетливо помнить себя с тех пор, как стал ходить в школу. Мне припоминается одна картина, на которой изображена женщина,олицетворяющая собой, как я решил, Просвещение, но, возможно, художникхотел изобразить аллегорическую фигуру Империи, наставляющую своих сынов.По-моему, эта картина украшает стену одного общественного здания не то вБирмингеме, не то в Глазго, но может быть, я и ошибаюсь. Я хорошо помнювеличественную фигуру этой женщины, склонившейся над детьми, ее мудрое имужественное лицо. Рука ее простерта к горизонту. Жемчужные тона небапередают тепло летнего утра, и вся картина словно озарена прекрасными,одухотворенными личиками детей, помещенных на переднем плане. Вычувствуете, что женщина рассказывает детям о великих перспективах, которыесулит им жизнь, о морских просторах и горных вершинах, что им предстоитувидеть, о том, какую радость и гордость приносят человеку знания имастерство, о почестях и славе, которые их ожидают. Возможно, она шепнулаим и о великом, непостижимом таинстве любви, открывающемся лишь тому, кточист сердцем и умеет прощать... И уж, конечно, она не забыла сказать о томвеликом наследии, которое уготовано им, английским детям, чьи отцыуправляют одной пятой человечества, об их долге быть лучше всех и делатьвсе лучше других, о долге, который налагает на них Британская империя, оврожденном рыцарском благородстве, сдержанности чувств, милосердии иразумной силе - словом, о тех качествах, которые отличают рыцарей икоролей... Просвещение, которому подвергся мистер Полли, несколько отличалось отизображенного на этой картине. Сперва он ходил в казенную школу, котораятак мало платила учителям, оберегая карманы налогоплательщиков, чтохороших учителей в ней не было; ему задавали задачи, которых он не понимали которые никто не пытался ему объяснить; его заставляли с великимусердием, но без всякого проникновения в смысл и без соблюдения знаковпрепинания читать катехизис и библию; он переписывал непонятные тексты исрисовывал непонятные картинки; во время наглядных уроков емудемонстрировали сургуч, шелковичных червей, имбирь, колорадских жуков,железо и другие столь же занимательные предметы, а голову набиваливсевозможными сведениями, которые его разум не был в состоянии постичь.Когда ему минуло двенадцать лет, отец определил его для завершенияобразования в одну частную школу, весьма неопределенного назначения и ещеболее неопределенных перспектив, где уже не было наглядных уроков, абухгалтерию и французский язык вел (хотя вряд ли доводил до сведенияучеников) престарелый джентльмен, который носил не поддающуюся описаниюмантию, нюхал табак, писал каллиграфическим почерком, никогда ничего необъяснял, но зато ловко и со смаком орудовал палкой. Мистер Полли пошел в казенную школу шести лет, а закончил частнуючетырнадцати; к этому времени его голова находилась примерно в таком жесостоянии, в каком находились бы ваши внутренности, дорогой читатель, еслибы вас оперировал по поводу аппендицита благонамеренный, решительный, нонесколько утомленный и малооплачиваемый помощник мясника, которого в самыйрешительный момент сменил бы клерк-левша, человек высоких принципов, нонеумеренного нрава. Другими словами, в голове мистера Полли царил ужасныйбеспорядок. Детская впечатлительность, милые детские "почему" - все былоискромсано и перепутано; хирурги во время операции сшили не те сосуды ипользовались не теми инструментами, поэтому мистер Полли к концу обученияутратил большую часть своего естественного любопытства к цифрам, наукам,языкам и вообще к познанию. Мир больше не представлялся ему загадочнойстраной, полной непознанных чудес, он стал для мистера Полли географией иисторией - длинным списком неудобопроизносимых имен и названий, таблиц,цифр, дат - словом, скука невыразимая! Религия, по его мнению, быласобранием более или менее непонятных слов, трудных для запоминания. Богпредставлялся ему существом необъятных размеров, имеющим ту же природу,что и школьные учителя, и существо это придумывало несметное количествоизвестных и неизвестных правил, требующих неукоснительного соблюдения,обладало безграничной способностью карать и - что самое страшное - имеловсевидящее око. (Мистер Полли, сколько хватало сил, старался не думать обэтом неусыпном страже.) Он не знал, как пишутся и произносятся многиеслова в нашем благозвучном, но слишком обильном и головоломном языке, чтобыло особенно грустно, ибо мистер Полли любил слова и мог бы при другихобстоятельствах обратить на пользу эту свою любовь. Он никогда не могсказать, что на что надо перемножить, чтобы получилось шестьдесят три:девять на восемь или восемь на семь, - и не представлял себе, как этоузнают. Он был уверен, что качество рисунка зависит от умения копировать;рисование нагоняло на него смертельную скуку. Но физическое расстройство и душевная хандра, которые сыграют такуюважную роль в жизни мистера Полли, тогда были еще в самом зачатке. Егопечень и желудочный сок, его любознательность и воображение упорносопротивлялись всему, что угрожало его душе и телу. То, что выходило запределы школьной программы, еще вызывало у него горячее любопытство. Поройв нем вспыхивал даже страстный интерес к чему-нибудь. Так, в одинпрекрасный день он вдруг открыл книги и жадно набросился на них. Онбуквально пожирал истории о путешествиях, особенно если в них еще были иприключения. Эти книги он брал в местной библиотеке, а косине того, онпрочитывал от корки до корки один из тех захватывающих альманахов дляюношества, про которые скучные люди говорят, что там "миллион ужасов нагрош" и которых сейчас уже нет, потому что их вытеснили дешевые комиксы.Когда в четырнадцать лет мистер Полли выбрался наконец из долины скорби,называемой Просвещением, в нем еще были живы ростки любознательности иоптимизма; они живы были еще и сейчас, в тридцать семь лет. Чахлые,томящиеся под спудом, они тем не менее указывали - правда, не таккатегорически и осязаемо, как прекрасная женщина с вышеупомянутой картины,- что на земле есть счастье и что мир полон чудес. Глубоко в темныхзакоулках души мистера Полли - подобно живому существу, которое ударили поголове и оставили умирать, а оно все-таки жило - копошилось убеждение, чтогде-то далеко, за тридевять земель от этой скучной, размеренной ибессмысленной жизни, течет другая жизнь, пусть недосягаемая, пусть засемью печатями, но полная красоты и счастья, где душа и тело человекавсегда пребывают в чистоте, легкости и здоровье. В зимние безлунные ночи он ускользал из дому и любовался звездами, апотом дома не мог объяснить отцу, куда уходил. Он читал книги об охотниках и исследователях, вместе с ними, свободный,как ветер, мчался на мустангах по прериям Дальнего Запада или вЦентральной Африке вступал победителем в негритянскую деревню, жителикоторой восторженно встречали его. Он убивал медведя выстрелом изпистолета, держа в другой руке дымящую сигару. Дарил прекрасной дочеривождя ожерелье из клыков и когтей. Вонзал копье прямо в сердце льва, когдатот, поднявшись на дыбы, готов был растерзать его. Он нырял за жемчугом в темно-зеленую таинственную глубь моря. Он вел отряд храбрецов на приступ форта и умирал, сраженный пулей накрепостной стене, когда победа была уже близка. И весь народ оплакивал егобезвременную смерть. Он вступал в бой один против десятка вражеских кораблей, тараня их итопя. В него влюблялись принцессы из заморских стран, и он обращал вхристианство целые народы. Он принимал мученическую смерть, держась с достоинством и спокойно, ноэто случилось с ним не более двух раз после недели религиозных праздникови на вошло в привычку. Унесенный на крыльях воображения, он забывал о своих прямыхобязанностях, сидел на уроке, лениво развалясь и с отсутствующим взглядом,так что учителю приходилось частенько браться за палку... Дважды его книгибыли конфискованы. Безжалостно возвращенный к действительности, он тер соответствующееместо или только вздыхал, смотря по обстоятельствам, и принимался заненавистную каллиграфию. Он терпеть не мог чистописание, пальцы у неговсегда были в лиловых пятнах, а от запаха чернил его тошнило. К тому жеего донимали сомнения. Почему надо писать с наклоном вправо, а не влево?Почему линии, которые ведешь сверху вниз, должны быть жирные, а те, чтоснизу вверх, тонкие? Почему кончик ручки должен смотреть именно в правоеплечо? Но мало-помалу записи в его тетрадях начали напоминать содержаниемделовые бумаги, и теперь уже становилось ясно, какого рода деятельностьего ожидает. "Дорогой сэр, - можно было там прочитать, - что касаетсявашего заказа от 26-го числа истекшего месяца, почтительно извещаем вас,что..." и так далее. Пытки, которым подвергались в учебном заведении душа и тело мистераПолли, были внезапно прекращены вмешательством его отца. Это случилось,когда мистеру Полли шел пятнадцатый год. Мистер Полли-старший давно забылвремя, когда в порыве любви и умиления целовал крохотные пальчики своегосына и когда его нежное тельце казалось ему только что вышедшим из рукгоспода бога. И вот, взглянув однажды на своего отпрыска, мистерПолли-старший сказал: - Этому молодцу пора самому зарабатывать на жизнь. И месяц или около того спустя мистер Полли-младший начал свою торговуюкарьеру, которая в конце концов, после того, как он купил у одногообанкротившегося торговца галантерейную лавку в Фишбурне, привела его вполе, на ступеньку перелаза, где мы с ним и познакомились. Нельзя сказать, чтобы мистер Полли имел природную склонность к торговлегалантереей. Правда, время от времени у него как будто проскальзывалинтерес к делу, но хватало его ненадолго, пока какое-нибудь болеесозвучное его душе занятие не увлекало его. Сперва мистер Полли поступилработать учеником в большое, но довольно невысокого ранга торговоезаведение, где можно было купить любую вещь - от мебели и пианино до книги дамских шляпок, - а именно в универсальный магазин, который называлсяПассажем. Он находился в Порт-Бэрдоке, одном из трех городков, тяготевшихк порт-бэрдокским верфям. Здесь мистер Полли провел шесть лет. Он не былособенно усердным учеником, радовался свободе, и неустроенность жизни,которая способствовала развитию его диспепсии, не очень его огорчала. В общем, работать ему нравилось больше, чем учиться: занят он былдольше, но зато не было того постоянного чувства угнетенности; впомещении, где он работал, воздух был чище, чем в классных комнатах; никтоне оставлял его без обеда, не было палки. С нетерпением и любопытствомследил он за тем, как пробиваются у него усы, и мало-помалу сталовладевать искусством общения с себе подобными, научился вести разговор иобнаружил, что существуют предметы, о которых приятно беседовать. Теперь унего всегда были карманные деньги и он имел право голоса в покупке одежды.Наконец, пришел день, когда он получил первое жалованье, а вскоре былосделано потрясающее открытие, что на свете существуют девушки! И дружба...Ушедший в далекое прошлое Порт-Бэрдок сверкал россыпью счастливых, веселыхдней. ("Капитал я там, однако, не сколотил!" - заметил между прочим мистерПолли.) Спальня старших учеников в Пассаже была длинной холодной комнатой, гдестояли шесть кроватей, шесть комодов с зеркалами и шесть простых илиокованных жестью сундуков. Дверь из нее вела в следующую спальню, ещеболее длинную и холодную, с восемью кроватями, из которой вы попадали втретью, оклеенную желтыми обоями, где было несколько столов, покрытыхклеенкой; днем она сложила столовой, а после девяти - комнатой отдыха.Здесь мистер Полли, росший в семье единственным ребенком, впервые вкусилсладость общения с ближними. Сперва над мистером Полли начали былоподтрунивать из-за его нелюбви к умыванию, но, выиграв два сражения сприказчиками, которые были на голову его выше, он утвердил за собойрепутацию забияки. Кроме того, благодаря присутствию в магазине девушекего понятие о чистоте несколько приблизилось к общепринятому. Так чтомистера Полли оставили в покое. Правда, ему не так часто приходилосьсталкиваться в своем отделе с женским персоналом, но, попадая в другиеотделы Пассажа, он успевал перекинуться с девушками двумя-тремясловечками, вежливо уступить дорогу или помочь поднять тяжелый ящик. Втакие минуты ему казалось, что девушки поглядывают на него благосклонно. Вчасы, не занятые службой, молодые люди и девушки, работавшие впорт-бэрдокском Пассаже, почти не имели возможности встречаться друг сдругом; свободное бремя и те и другие проводили в своих комнатах, несообщавшихся между собой. И все-таки эти существа другого пола, такиеблизкие и вместе такие недосягаемые, глубоко волновали мистера Полли. Онлюбил смотреть, как они сновали взад и вперед по магазину, втайне любуясьих воздушными прическами, круглыми щеками, нежным румянцем, тонкимипальцами. Особенно волновался он во время обеда, стараясь передавать имхлеб и маргарин так, чтобы они не сомневались в его почтительномвосхищении и преданности. В соседней секции, торговавшей трикотажем,служила белокурая ученица с нежным цветом лица, которой он каждое утроговорил "доброе утро", и долгое время эти два слова оставались для негосамым значительным событием дня. А если случалось, что она в ответговорила ему два-три слова, он чувствовал себя на седьмом небе. У него небыло сестер, и женщины представлялись ему высшими существами. Но своимдрузьям Плэтту и Парсонсу он в этом не признавался. Перед Плэттом и Парсонсом он принял позу закоренелого злодея. Плэтт иПарсонс были приняты в то же время, что и мистер Полли, учениками в однуиз секций мануфактурного отдела. Эта троица связала себя узами дружбы попричине того, что фамилии всех трех начинались на букву "П". Они так иназывали себя "Три-пэ" и вечерами любили бродить по городку с видомодичавших собак. Изредка, если бывали деньги, они шли в кабачок, пили тампиво и становились еще более дикими. Взявшись за руки, они бродили поосвещенным газовыми фонарями улицам и распевали песни. У Плэтта былприятный тенор, он пел в церковном хоре, и поэтому он запевал. У Парсонсабыл не голос, а иерихонская труба, он то замечательно гудел, то утихал, тоопять начинал гудеть. Мистер Полли обладал басом, и у него получалосьнечто вроде речитатива, причем на полтона ниже, чем нужно, и он говорил,что поет вторым голосом. Им бы петь втроем юмористические куплеты, знайони, как это делается; их же репертуар в то время состоял исключительно изсентиментальных песенок об умирающем солдате и о том, как далек путьдомой. Иногда они забредали на окраинные улочки Порт-Бэрдока, где редкопопадались полицейские и другие нежелательные лица. Вот тогда наши друзьячувствовали себя на верху блаженства, а голоса их уподоблялись раскатамгрома. Тщетно пытались местные собаки соревноваться с ними, и еще долгопосле того, как темнота ночи поглощала наших гуляк, собачий лай оглашалокрестности. Одна особенно завистливая тварь - ирландский терьер - как-топредприняла отважную попытку укусить Парсонса, но была обращена в бегствочисленным превосходством противника и его единодушием. "Три-пэ" жили исключительно интересами друг друга, не признавая большеникого достойным своей дружбы. Они любили беседовать о том о сем, и частов спальне, хотя свет был уже погашен, раздавались их голоса, пока наконецпотерявшие терпение соседи не начинали швырять в них ботинки. После обеда,когда в магазине наступали часы затишья, "Три-пэ", улизнув из своихотделов в упаковочную склада, отводили там душу. По воскресным ипраздничным дням они втроем совершали далекие прогулки. У Плэтта было бледное лицо и темные волосы, он любил напускать на себятаинственный вид и говорить шепотом. Он интересовался жизнью местногообщества и "полусвета". И был в курсе всех событий, аккуратно читая"Модерн Сэсайэти", грошовую газетку, выходившую в их городе и не имевшуюопределенного направления. Парсонс был более солидного сложения, с явнойсклонностью к полноте; у него были волнистые волосы, округлые черты лица ибольшой нос картошкой. Он отличался изумительной памятью и настоящейлюбовью к литературе. Он знал наизусть большие куски из Мильтона иШекспира и любил декламировать их по поводу и без повода. Он читал все,что попадалось под руку, и если ему нравилась книга, он читал ее вслух, незаботясь о том, доставляет ли удовольствие окружающим. На первых порахмистер Полли отнесся с сомнением к литературным вкусам приятеля, ноПарсонс заразил своим энтузиазмом и его. Однажды "Три-пэ" смотрели вПорт-Бэрдокском королевском театре "Ромео и Джульетту"; их обуял такойвосторг, что они чуть не упали с галерки в партер. На другой день у нихпоявилось даже нечто вроде пароля. Кто-нибудь один вдруг восклицал: "Этовы нам, синьор, показываете кукиш?" И приятели спешили ответить: "Мывообще показываем кукиш!" Несколько месяцев шекспировская Верона озаряла своим сиянием жизньмистера Полли. Он ходил с таким видом, будто на плечах у него плащ, а набоку висит меч. Он бродил по мрачным улицам Порт-Бэрдока, не спуская глазсо второго этажа каждого дома, - высматривал балконы. Увидев вкаком-нибудь дворе старую лестницу, он тут же предавался самымромантическим мечтам. Затем Парсонс открыл одного итальянского писателя, имя которого мистерПолли произносил на свой лад: "Бокащью". После нескольких экскурсов влитературное наследие этого писателя речь Парсонса стала изобиловатьпроизводными от слова "амур", а мистер Полли, стоя за прилавкомтрикотажного отдела и вертя в руках упаковочную бумагу и шпагат, мечтал опикниках, устраиваемых круглый год в тени оливковых деревьев под небомсолнечной Италии. Приблизительно в это время неразлучная троица стала носить в подражаниеартистам и художникам воротнички с отгибающимися уголками и большиешелковые галстуки, завязывающиеся свободным узлом, который они сдвигалислегка набок, что придавало им залихватский вид, вполне гармонирующий с ихразвязными манерами. Потом в их жизнь вошел один замечательный француз, имя которого мистерПолли произносил по-своему: "Рабулюз". "Три-пэ" считали описание пира вдень рождения Гаргантюа самой великолепной прозой, выходившей когда-либоиз-под пера писателя, что, по-моему, не так уж далеко от истины. И вдождливые воскресные вечера, когда появлялась опасность, что их вот-вотпотянет запеть гимны, они садились в кружок, и Парсонс по просьбе друзейприступал к чтению вслух. Вместе с ними в комнате обитало несколько юнцов из Ассоциации молодыххристиан, к которым "Три-пэ" относились с презрением и вызовом. - Мы имеем полное право делать у себя что хотим, - говорил им Плэтт. -Мы вам не мешаем, и вы нам не мешайте. - Но ведь это ужас что такое! - в негодовании восклицал Моррисон,старший ученик, с белым лицом и серьезным взглядом. Невзирая на трудности,он вел глубоко религиозный образ жизни, что было не так-то просто. - Ужас? Как он смеет так говорить? - возмущался Парсонс. - Это же_Литература_! - Воскресенье - не время для такой литературы. - Другого времени у нас нет. К тому же... И начинался ожесточенный религиозный диспут. Мистер Полли свято соблюдал верность "Трем-пэ", но в глубине души егогрызли сомнения. Глаза Моррисона горели убежденностью в своей правоте,речь его была страстной и непримиримой. Он открыто вел жизнь праведника,не оскверняя себя ни словом, ни делом, был трудолюбив, старателен и добр.Когда кто-нибудь из младших учеников стирал себе ноги или начиналтосковать по дому, Моррисон промывал рану и исцелял сердечную боль. А еслислучалось, что он раньше других выполнял свою работу, он не спешил уйти, апомогал другим - поистине сверхчеловеческий поступок. Лишь тот, кто знает,как долго тянутся часы в нескончаемой веренице рабочих дней, когда трудотделен от сна лишь кратким мигом отдыха и свободы, может оценить всевеличие такого поступка. Мистер Полли втайне побаивался оставаться наединес этим человеком, его приводила в трепет заключенная в нем сила духа.Взгляд Моррисона жег, как раскаленное железо. Плэтт, который тоже не любил иметь дело с явлениями, непостижимыми егоразуму, сказал однажды про Моррисона: - Проклятый лицемер! - Нет, он не лицемер! - возразил Парсонс. - Ты ошибаешься, старина. -Просто ему никогда не приходилось отведывать Joy de vive [искаж. франц.Joie de vivre - радость жизни] - вот в чем беда. - И добавил: - А немахнуть ли нам в гавань посмотреть, как пьют старые морские волки? - Кошелек пуст, - заметил мистер Полли, похлопывая себя по карманубрюк. - Не беда, - ответил Парсонс, - на кружку пива хватит и двух пенсов. - Подождите, я только раскурю мою трубку, - сказал Плэтт, с некоторыхпор ставший заядлым курильщиком. - И тогда в путь! Наступило молчание, во время которого Плэтт безуспешно бился над своейтрубкой. - Старина! - наконец не выдержал Парсонс, глубокомысленно наблюдая запопытками приятеля. - Кто же так туго набивает трубку? Нет никакой тяги.Посмотри, как набита моя. И, опершись на трость, стал терпеливо и сочувственно ожидать, покаподжигательские действия Плэтта увенчаются успехом. "Веселые то были дни", - вздыхал, сидя на ступеньке перелаза, мистерПолли, банкрот без пяти минут. Бесконечные часы за прилавком Пассажа давно стерлись в его памяти.Запечатлелись только дни, отмеченные крупными скандалами и забавнымипроисшествиями; зато редкие воскресенья и праздничные дни сияли, какалмазы в куче щебня. Они сияли пышным великолепием вечернего неба,отраженного в спокойной воде залива, и сквозь них, размахивая руками,распространяясь о смысле жизни, убеждая, споря, разъясняя прочитанное иразвивая свою любимую теорию о "Joy de vive", шагал старина Парсонс. Особенно хороши были прогулки в праздники. "Три-пэ" поднимались ввоскресенье чуть свет и отправлялись за город. В какой-нибудь скромнойгостинице они снимали комнату и говорили до тех пор, пока глаза неначинали смыкаться. Домой они возвращались в понедельник вечером, распеваяпо дороге песни и рассуждая о звездах. Иногда они взбирались на холмы илюбовались оттуда раскинувшимся у их ног Порт-Бэрдоком: на фонечерно-бархатного залива, расшитого, как жемчугом, огоньками бакенов,тянулись вдоль и поперек цепочки уличных фонарей и весело сновалисветлячками трамваи. - Завтра опять за прилавок, старина, - вздыхал Парсонс. Он не мог найти множественное число для своего любимого обращения ивсегда употреблял его в единственном, имея в виду обоих своих друзей. - Лучше не напоминай, - отвечал Плэтт. Однажды летом они взяли на целый день лодку и отправились исследоватьгавань. Они плыли мимо стоявших на якоре броненосцев, мимо черных,отживших свой век посудин, мимо всевозможных судов и суденышек,наполнявших гавань, мимо белого военного транспорта, мимо аккуратныхэллингов, бассейнов и доков к мелководным каналам и каменистой, заросшейдикими травами пустоши противоположного берега. Парсонс и мистер Полли ещепоспорили в тот день о том, как далеко может стрелять пушка, и дажепоссорились. Окрестности Порт-Бэрдока по ту сторону холмов были как раз такими,каким должен быть старозаветный английский пейзаж, почти не тронутыйцивилизацией. В то время велосипеды еще только входили в моду и стоилидорого, автомобилю еще не пришел черед осквернять вонью и грохотомсельскую природу. "Три-пэ" выбирали наугад тропинку в полях, выводившую ихк неизвестному проселку, по обеим сторонам которого тянулись живыеизгороди из жимолости и цветущего шиповника. Они отважно устремлялись втаинственные зеленые ущелья, где вся земля под ногами пестрела ковромцветов, или бродили, погрузившись по пояс в заросли папоротника, вберезовых рощах. В двадцати милях от Порт-Бэрдока начинался край хмеля исельских домиков, увенчанных гнездами аистов. А дальше, куда они моглидобраться только в дни праздников, купив самый дешевый проездной билет,виднелся голый гребень высокого холма, склоны которого были прочерченыузкими ровными лентами дорог, и песчаные дюны, поросшие соснами, дроком ивереском. "Три-пэ" не могли купить велосипеды, и поэтому обувь была самымкрупным расходом в их скромном бюджете. В конце концов, отбросив ложныйстыд, они купили себе по паре грубых рабочих башмаков. Появление этихбашмаков вызвало целую бурю в спальне, где было решено, что "Три-пэ",надев такую обувь, уронили честь достойного заведения, в котором служили. Кто узнал и полюбил английскую сельскую природу, тот ни в одной странене найдет ничего ей равного. Твердая и вместе с тем нежная линия холмов,поразительное разнообразие пейзажа, оленьи заповедники, луга, замки, домаэсквайров и аккуратные деревни со старинными церквами, фермы, стога сена,просторные амбары, вековые деревья, пруды, озера, серебристые нити ручьев,цветущие живые изгороди, фруктовые сады, островки рощ, изумрудный выгон иприветливые гостиницы. И в других странах сельские виды прелестны, нонигде нет такого разнообразия, и нигде природа не сохраняет своегоочарования круглый год. Пикардия - вся бело-розовая - прекрасна в поруцветения; Бургундия - залитые солнцем виноградники, раскинувшиеся напологих склонах холмов, - дивный, но все повторяющийся мотив; в Италиипридорожные часовни, каштаны и сады олив; в Арденнах - Турень иПрирейнская область, - леса и ущелья; привольная Кампания с туманнымиАльпами на горизонте, Южная Германия с опрятными, процветающими городкамина фоне величественных Альп - каждое из этих мест встает в памяти какой-тоодной привлекательной чертой. Или возьмите поля и холмы Виргинии, которыетянутся вдаль легко и привольно, как поля и холмы Англии, леса истремительные потоки рек Пенсильвании, опрятный пейзаж Новой Англии,широкие проселочные дороги, холмы и леса штата Нью-Йорк - во всем этоместь свое очарование, но нигде ландшафт не будет меняться каждые три мили,нигде солнечный свет не бывает так мягок, нигде не дуют такие приятные,освежающие ветры с моря, нигде вы не увидите таких причудливых,фантастической формы облаков, как в нашей родной Англии. "Три-пэ" любили гулять в таких местах, где они забывали на время, что вдействительности им не принадлежит и пядь этой вольной земли, что ониобречены всю жизнь торчать за прилавком в дыре, подобной Порт-Бэрдоку. Онизабывали покупателей, заказчиков, праздных зевак, толкавшихся в Пассаже,забывали все на свете и становились счастливыми странниками в этом миреветров, птичьих песен и тенистых деревьев. И вот они подходят к гостинице. Эт