Ночная песнь
Танцевальная песнь
Надгробная песнь
"Там остров могил, молчаливый; там также могилы моейюности. Туда отнесу я вечно зеленый венок жизни". Так решив в сердце, ехал я по морю. -- О вы, лики и видения моей юности! О блики любви,божественные миги! Как быстро исчезли вы! Я вспоминаю о вассегодня как об умерших для меня. От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит на меня сладкоеблагоухание, облегчающее мое сердце слезами. Поистине, оноглубоко трогает и облегчает сердце одинокому пловцу. И все-таки я самый богатый и самый завидуемый -- я самыйодинокий! Ибо вы были у меня, а я и до сих пор у вас;скажите, кому падали такие розовые яблоки с дерева, как мне? Я все еще наследие и земля любви вашей, цветущий, в памятьо вас, пестрыми, дико растущими добродетелями, о вы,возлюбленные мои! Ах, мы были созданы оставаться вблизи друг друга, вы,милые, нездешние чудеса; и не как боязливые птицы приблизилисьвы ко мне и к желанию моему -- нет, как доверчивые кдоверчивому! Да, вы были созданы для верности, подобно мне, и длянежных вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашейневерности, вы, божественные блики и миги: иному имени ненаучился я еще. Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы.Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас: не виновны мыдруг перед другом в нашей неверности. Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моихнадежд! Да, в нас, вы, возлюбленные мои, пускала всегда злобасвои стрелы -- чтобы попасть в мое сердце! И она попала! Ибо вы были всегда самыми близкими моемусердцу, вы были все, чем я владел и что владело мною, -- и потому вы должны были умереть молодыми и слишком рано! В самое уязвимое, чем я владел, пустили они стрелу: тобыли вы, чья кожа походит на нежный пух, и еще больше наулыбку, умирающую от одного взгляда на нее! Но так скажу я своим врагам: что значит всякоечеловекоубийство в сравнении с тем, что вы мне сделали! Больше зла сделали вы мне, чем всякое человекоубийство:невозвратное взяли вы у меня -- так говорю я вам, мои враги. Разве вы не убивали ликов и самых дорогих чудес моейюности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов!Памяти их возлагаю я этот венок и это проклятие. Это проклятие вам, мои враги! Не вы ли укоротили моювечность, подобно звуку, разбивающемуся в холодную ночь! Однимлишь взглядом божественного ока промелькнула она для меня, --одним бликом! Так говорила в добрый час когда-то моя чистота:"божественными должны быть для меня все существа". Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда жедевался теперь тот добрый час! "Все дни должны быть для меня священны" -- так говорилакогда-то мудрость моей юности; поистине, веселой мудрости речь! Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их забессонную муку; ах, куда же девалась теперь та веселаямудрость? Когда-то искал я по птицам счастливых примет; тогдапустили вы мне на дорогу противное чудовище -- сову. Ах, кудаже девалось тогда мое нежное стремление? Когда-то дал я обет отрешиться от всякого отвращения --тогда превратили вы моих близких и ближних в гнойные язвы. Ах,куда же девался тогда мой самый благородный обет? Как слепец, шел я когда-то блаженными путями -- тогданабросали вы грязи на дорогу слепца; и теперь чувствует онотвращение к старой тропинке слепца. И когда я совершал самое трудное для меня и праздновалпобеду своих преодолений, тогда вы заставили тех, что любилименя, кричать, что причиняю я им жестокое горе. Поистине, вы всегда поступали так: вы отравляли мне мойлучший мед и старания моих лучших пчел. К щедрости моей посылали вы всегда самых наглых нищих;вокруг моего сострадания заставляли вы всегда теснитьсянеисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в ихвере. И если приносил я в жертву, что было у меня самогосвященного, тотчас присоединяло сюда и ваше "благочестие" своижирные дары, так что в чаду вашего жира глохло, что было у менясамого священного. И однажды хотел я плясать, как никогда еще не плясал: вышевсех небес хотел я плясать. Тогда уговорили вы моего самоголюбимого певца. И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он трубилмне в уши, как печальный рог! Убийственный певец, орудие злобы, ты виновен менее всех!Уже стоял я готовым к лучшему танцу -- тогда убил ты своимизвуками мой восторг! Только в пляске умею я говорить символами о самых высокихвещах -- и теперь остался мой самый высокий символ неизреченнымв моих телодвижениях! Неизреченной и неразрешенной осталась во мне высшаянадежда! И умерли все лики и утешения моей юности! Как только перенес я это? Как избыл и превозмог я этираны? Как воскресла моя душа из этих могил? Да, есть во мне нечто неранимое, незахоронимое, взрывающеескалы: моей волею называется оно. Молчаливо и неизменяясь проходит оно через годы. Своей поступью хочет идти моими стопами моя закадычнаяволя; ее чувство безжалостно и неуязвимо. Неуязвима во мне только моя пята. Ты жива еще и вернасебе, самая терпеливая! Все еще прорываешься ты сквозь всемогилы! В тебе живет еще все неразрешенное моей юности; и какжизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на желтых обломкахмогил. Да, ты еще для меня разрушительница всех могил; здравствуйже, моя воля! И только там, где есть могилы, есть ивоскресение. -- Так пел Заратустра.О самопреодолении
"Волею к истине" называете вы, мудрейшие, то, что движетвами и возбуждает вас? Волею к мыслимости всего сущего -- так называю я вашуволю! Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо высомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно. Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так водит вашаволя. Гладким должно стать оно и подвластным духу, как егозеркало и отражение в нем. В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, идаже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей. Создать хотите вы еще мир, перед которым вы могли быпреклонить колена, -- такова ваша последняя надежда иопьянение. Но немудрые, народ, -- они подобны реке, по которой плыветчелнок, -- и в челноке сидят торжественные и переряженныеоценки ценностей. Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления;старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ какв добро и зло. То были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этотчелнок и дал им блеск и гордые имена, -- вы и вашагосподствующая воля! Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна егонести. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневнопротивится килю! Не река является вашей опасностью и концом вашего добра изла, вы, мудрейшие, -- но сама эта воля, воля к властинеистощимая, творящая воля к жизни. Но чтобы поняли вы мое слово о добре и зле, я скажу вамеще свое слово о жизни и свойстве всего живого. Все живое проследил я, я прошел великими и малыми путями,чтобы познать его свойство. Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста еемолчали, -- дабы ее взор говорил мне. И ее взор говорил мне. Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и речь опослушании. Все живое есть нечто повинующееся. И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноватьсясамому себе. Таково свойство всего живого. Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чемповиноваться. И не потому только, что повелевающий несет бремявсех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его: Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание,и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою. И даже когда он повелевает самому себе -- он должен ещеискупить свое повеление. Своего собственного закона должен онстать судьей, и мстителем, и жертвой. Но как же происходит это? -- так спрашивал я себя. Чтопобуждает все живое повиноваться и повелевать и, повелевая,быть еще повинующимся? Слушайте же мое слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесьсерьезно, проник ли я в сердце жизни и до самых корней еесердца! Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; идаже в воле служащего находил я волю быть господином. Чтобы сильнейшему служил более слабый -- к этому побуждаетего воля его, которая хочет быть господином над еще болееслабым: лишь без этой радости не может он обойтись. И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался ивласть имел над меньшим, -- так приносит себя в жертву ибольший и из-за власти ставит на доску -- жизнь свою. В том и жертва великого, чтобы было в нем дерзновение, иопасность, и игра в кости насмерть. А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть иволя быть господином. Крадучись, вкрадывается слабейший вкрепость и в самое сердце сильнейшего -- и крадет власть унего. И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. "Смотри, --говорила она, -- я всегда должна преодолевать самоесебя. Конечно, вы называете это волей к творению или стремлениемк цели, к высшему, дальнему, более сложному -- но все этообразует единую тайну: Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, гдеесть закат и опадение листьев, там жизнь жертвует собою --из-за власти! Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, ипротиворечием целей; ах, кто угадывает мою волю, угадываеттакже, какими кривыми путями она должна идти! Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное --скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочетмоя воля. И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли:поистине, моя воля к власти ходит по следам твоей воли кистине! Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в нее словомо "воле к существованию"; такой воли -- не существует! Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, какмогло бы оно еще хотеть существования! Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля кжизни, но -- так учу я тебя -- воля к власти! Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самойоценке говорит -- воля к власти!" -- Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы,мудрейшие, также и загадку вашего сердца. Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бынепреходящими, -- не существует! Из себя должны они все снова иснова преодолевать самих себя. При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаетевы насилие, вы, ценители ценностей; и в этом ваша скрытаялюбовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души. Но еще большее насилие и новое преодоление растет из вашихценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа его. И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тотдолжен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности. Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благоесть творческое. -- Будем же говорить только о нем, вы, мудрейшие, хотя и этодурно. Но молчание еще хуже; все замолчанные истины становятсяядовитыми. И пусть разобьется все, что может разбиться об нашиистины! Сколько домов предстоит еще воздвигнуть! -- Так говорил Заратустра.О возвышенных
Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что онаскрывает шутливых чудовищ! Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающихзагадок и хохотов. Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного,кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием! С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себядыхание, -- так стоял он, возвышенный и молчаливый. Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей,и богатый разодранными одеждами; также много шипов висело нанем -- но я не видел еще ни одной розы. Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратилсяэтот охотник из леса познания. С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; исквозь серьезность его проглядывает еще дикий зверь --непобежденный! Как тигр, все еще стоит он, готовый прыгнуть; но я нелюблю этих напряженных душ: не по вкусу мне все этиощерившиеся. И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах неспорят? Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах! Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горевсему живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, овесах и весовщике! Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, --только тогда началась бы его красота; и только тогда вкусил быя его и нашел бы вкусным. И только когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет ончерез свою собственную тень -- и поистине прямо в свое солнце. Слишком долго сидел он в тени, щеки побледнели у кающегосядухом; почти умер он с голоду в своих ожиданиях. Презрение еще в его взоре, и отвращение таится на егоустах. Хотя отдыхает он теперь, но его отдых еще не на солнце. Он должен был бы работать, как вол; и его счастье должнобы разить землею, а не презрением к земле. Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча,впереди плуга, -- и его мычание должно бы хвалить все земное! Темно еще его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемненеще взор его глаз. Самое дело его есть еще тень на нем: рука затемняет того,кто трудится, не покладая рук. Еще не преодолел он своего дела. Как люблю я в нем выю вола; но теперь хочу я еще видетьвзор ангела. И от воли своей героя должен он отучиться: вознесеннымдолжен он быть для меня, а не только возвышенным, -- сам эфирдолжен вознести его, лишенного воли! Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен ещепобедить своих чудовищ и разгадать свои загадки, в небесныхдетей должен он еще превратить их. Еще не научилось его познание улыбаться и жить беззависти; еще не стих поток его страстей в красоте. Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть егожелание, а в красоте! Осанистость свойственна щедростиблагородно мыслящего. Закинув руку за голову -- так должен был бы отдыхатьгерой, так должен был бы преодолевать он даже свой отдых. Но именно для героя красота есть самая труднаявещь. Недостижима красота для всякой сильной воли. Немного больше, немного меньше: именно это значит здесьмного; это значит здесь всего больше. Стоять с расслабленными мускулами и распряженной волей --это и есть самое трудное для всех вас, вы, возвышенные! Когда власть становится милостивой и нисходит в видимое --красотой называю я такое нисхождение. И ни от кого не требую я так красоты, как от тебя,могущественный; твоя доброта да будет твоим последнимсамопреодолением. На всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и требуюот тебя добра. Поистине, я смеялся часто над слабыми, которые мнят себядобрыми, потому что у них расслабленные лапы. К столпу добродетели должен ты стремиться: чем выше онподымается, тем становится он красивее и нежнее, а внутритверже и выносливее. Да, возвышенный, когда-нибудь должен ты быть прекрасным идержать зеркало перед своей собственной красотою. Тогда твоя душа будет содрогаться от божественныхвожделений -- и поклонение будет в твоем тщеславии! Это и есть тайна души: только когда герой покинул ее,приближается к ней, в сновидении, -- сверхгерой. -- Так говорил Заратустра.О стране культуры
Слишком далеко залетел я в будущее; ужас напал на меня. И, оглянувшись кругом, я увидел, что время было моимединственным современником. Тогда бежал я назад домой -- и спешил все быстрее; такпришел я к вам, вы, современники, и в страну культуры. Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрымижеланиями; поистине, с тоскою в сердце пришел я. Но что случилось со мной? Как ни было мне страшно, -- ядолжен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз ничего болеепестро-испещренного! Я все смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и сердцедрожали: "ба, да тут родина всех красильных горшков!" -- сказаля. С лицами, обмазанными пятьюдесятью кляксами, -- так сиделивы, к моему удивлению, вы, современники! И с пятьюдесятью зеркалами вокруг себя, которые льстили иподражали игре ваших красок! Поистине, вы не могли бы носить лучшей маски, вы,современники, чем ваши собственные лица! Кто бы мог вас -- узнать! Исписанные знаками прошлого, а поверх этих знаковзамалеванные новыми знаками, -- так сокрылись вы от всехтолкователей! И если даже быть испытующим утробы, кто поверил бы, чтоесть у вас утробы! Из красок кажетесь вы выпеченными и изсклеенных клочков. Все века и народы пестро выглядывают из-под вашихпокровов; все обычаи и все верования пестроязычно глаголят вваших жестах. Если бы кто освободил вас от ваших покрывал, мантий,красок и жестов, -- все-таки осталось бы у него достаточно,чтобы пугать этим птиц. Поистине, я сам испуганная птица, однажды увидевшая васнагими и без красок; и я улетел, когда скелет стал подавать мнезнаки любви. Ибо скорее хотел бы я быть поденщиком в подземном мире ислужить теням минувшего! -- Тучнее и полнее вас обитателиподземного мира! В том и горечь моей утробы, что ни нагими, ни одетыми невыношу я вас, вы, современники! Все, что есть удушливого в будущем и что некогда пугалоулетевших птиц, поистине более задушевно и внушает большедоверия, чем ваша "действительность". Ибо так говорите вы: "Мы всецело действительность, ипритом без веры и суеверия"; так выпячиваете вы грудь -- ах,даже и не имея груди! Но как могли бы вы верить, вы, размалеванные! --вы, образа всего, во что некогда верили! Вы -- ходячее опровержение самой веры и раскромсаниевсяких мыслей. Неправдоподобные -- так называю я вас, вы, сыны действительности! Все времена пустословят друг против друга в ваших умах; носны и пустословие всех времен были все-таки ближе кдействительности, чем ваше бодрствование! Бесплодны вы; потому и недостает вам веры. Но ктодолжен был созидать, у того были всегда свои вещие сны и звездызнамения -- и верил он в веру! -- Вы -- полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики. Ивот ваша действительность: "Все стоит того, чтобыпогибнуть". Ах, вот стоите вы предо мной с торчащими ребрами! И многиеиз вас хорошо понимали это и сами. И они говорили: "Кажется, Бог, пока спал я, что-то отнял уменя? Поистине, достаточно, чтобы сделать из этого самку! Удивительна скудость ребер моих!" -- так говорили ужемногие из людей настоящего. Да, смех вызываете вы во мне, вы, современники! И вособенности когда вы удивляетесь сами себе! И горе мне, если бы не мог я смеяться над вашим удивлениеми должен был глотать все, что есть противного в ваших мисках! Но я хочу отнестись к вам легче, ибо нечто тяжелое должен нести я; и что мне за дело, если жуки и летучие гадысядут на мою ношу! Поистине, не станет же она от того тяжелее! И не от вас,вы, современники, должна прийти ко мне великая усталость. -- Ах, куда же еще подняться мне с моей тоской! Со всех горвысматриваю я страны отцов и матерей. Но родины не нашел я нигде: тревожно мне во всех городах ирвусь я прочь из всех ворот. Чужды мне и смешны современники; к ним еще недавно влекломеня сердце; и изгнан я из стран отцов и матерей. Так что люблю я еще только страну детей моих,неоткрытую, лежащую в самых далеких морях; и пусть ищут и ищутее мои корабли. Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов; ивсем будущим -- это настоящее! -- Так говорил Заратустра.О непорочном познании
Когда вчера взошел месяц, я думал, что он хочет родитьсолнце: так широко, как роженица, лежал он на горизонте. Но он обманул меня своей беременностью; и скорее еще яповерю, что месяц -- мужчина, чем что он -- женщина. Конечно, мало похож на мужчину этот застенчивыйполуночник. Поистине, с нечистой совестью бродит он по крышам. Ибо полон он похоти и ревности, этот монах в месяце, падокон до земли и всех радостей влюбленных. Нет, я не люблю его, этого кота на крышах! Противны мневсе, кто подкрадывается к полузакрытым окнам! Набожно и молча бродит он по звездным коврам; но я нелюблю мужских ног, ступающих тихо, на которых не звенят дажешпоры. Праведна поступь любого правдивца; но кошка ходит поземле, крадучись. Взгляни, по-кошачьи восходит луна и нечестно. Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные лицемеры, квам, ищущим "чистого познания"! Вас называю я -- сластолюбцами! Вы также любите землю и земное -- я хорошо разгадал нас!-- но стыд в вашей любви и нечистая совесть, -- вы похожи налуну! В презрении к земному убежден ваш дух, но не ваше нутро; а оно сильнейшее в вас! И теперь стыдится ваш дух, что он угождает вашему нутру, икрадется путями лжи и обмана, чтобы не встретиться со своимсобственным стыдом. "Для меня было бы высшим счастьем -- так говорит себе вашпролгавшийся дух, -- смотреть на жизнь без вожделений, а не каксобака, с высунутым языком; Быть счастливым в созерцании, с умершей волею, безприступов и алчности себялюбия, -- холодным и серым всем телом,но с пьяными глазами месяца! Для меня было бы лучшей долею -- так соблазняет самогосебя соблазненный, -- любить землю, как любит ее месяц, итолько одними глазами прикасаться к красоте ее. И я называю непорочным познание всех вещей, когда яничего не хочу от них, как только лежать перед ними, подобнозеркалу с сотнею глаз". -- О вы, чувствительные лицемеры, вы, сластолюбцы! Вамнедостает невинности в вожделении; и вот почему клевещете вы навожделение! Поистине, не как созидающие, производящие и радующиесястановлению любите вы землю! Где есть невинность? Там, где есть воля к зачатию. И ктохочет созидать дальше себя, у того для меня самая чистая воля. Где есть красота? Там, где я должен хотеть всеюволею; где хочу я любить и погибнуть, чтобы образ не осталсятолько образом. Любить и погибнуть -- это согласуется от вечности. Хотетьлюбви -- это значит хотеть также смерти. Так говорю я вам,малодушные! Но вот же хочет ваше скопческое косоглазие называться"созерцанием"! А к чему можно прикоснуться трусливым глазом,должно быть окрещено именем "прекрасного"! О вы, осквернителиблагородных имен! Но в том проклятие ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущиечистого познания, что никогда не родите вы, хотя бы широко, какроженица, и лежали вы на горизонте! И поистине, ваши уста полны благородных слов; и мы должныверить, что и сердце ваше переполнено, вы, лжецы? Но мои слова -- слова невзрачные, презрительные ипростые; и я люблю подбирать то, что на ваших пиршествах падаетпод стол. Все-таки я могу сказать истину им -- лицемерам! Да, моирыбьи косточки, раковины и колючие листья должны -- щекотатьносы лицемерам! Дурной запах всегда вокруг вас и ваших пиршеств: ибо вашипохотливые мысли, ваша ложь и притворство висят в воздухе! Рискните же сперва поверить самим себе -- себе и своемунутру! Кто не верит себе самому, всегда лжет. Личиною Бога прикрылись вы перед самими собой, вы,"чистые": в личине Бога укрылся ужасный кольчатый червь ваш. Поистине, вы обманываете, вы, "созерцающие"! ДажеЗаратустра был некогда обманут божественной пленкой вашей; неугадал он, какими змеиными кольцами была набита она. Душу Бога мечтал я некогда видеть играющей в ваших играх,вы, ищущие чистого познания! О лучшем искусстве не мечтал яникогда, чем ваши искусства! Нечисть змеиную, и дурной запах скрывала от меня даль, ичто хитрость ящерицы похотливо ползала здесь. Но я подошел к вам ближе: тогда наступил для менядень -- и теперь наступает он для вас, -- кончились похождениямесяца! Взгляните на него! Застигнутый, бледный стоит он -- предутренней зарею! Ибо оно уже близко, огненное светило, -- его любовьприближается к земле! Невинность и жажда творца -- вот любовьвсякого солнца! Смотрите же на него, как оно нетерпеливо подымается надморем! Разве вы не чувствуете жадного, горячего дыхания любвиего? Морем хочет упиться оно и впивать глубину его к себе навысоту -- и тысячью грудей поднимается к нему страстное море. Ибо оно хочет, чтобы солнце целовало его иупивалось им; оно хочет стать воздухом, и высотою, истезею света, и самим светом! Поистине, подобно солнцу, люблю я жизнь и все глубокиеморя. И для меня в том познание, чтобы все глубокоеподнялось -- на мою высоту! -- Так говорил Заратустра.Об ученых
Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюща намоей голове, -- и, объедая, она говорила: "Заратустра не ученыйбольше". И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сторону.Ребенок рассказал мне об этом. Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейсястены, среди чертополоха и красного мака. Я все еще ученый для детей, а также для чертополоха икрасного мака. Невинны они, даже в своей злобе. Но для овец я уже перестал быть ученым: так хочет моясудьба -- да будет она благословенна! Ибо истина в том, что ушел я из дома ученых, и ещезахлопнул дверь за собою. Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; ненаучился я, подобно им, познанию, как щелканью орехов. Простор люблю я и воздух над свежей землей; лучше будуспать я на воловьих шкурах, чем на званиях и почестях их. Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей; частозахватывает у меня дыхание. Тогда мне нужно на простор,подальше от всех запыленных комнат. Но они прохлаждаются в прохладной тени: они хотят во всембыть только зрителями и остерегаются сидеть там, где солнцежжет ступни. Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих,так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими. Если дотронуться до них руками, от них невольноподнимается пыль, как от мучных мешков; но кто же подумает, чтопыль их идет от зерна и от золотых даров нивы? Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелкихизречений и истин их; часто от мудрости их идет запах, какбудто она исходит из болота; и поистине, я слышал уже, каклягушка квакала в ней! Ловки они, и искусные пальцы у них -- что мое своеобразиепри многообразии их! Всякое вдевание нитки и тканье и вязаньезнают их паль