-- Вы красивы и счастливы, и я желаю вам всего, что с вамиуже случилось, -- сказал капитан Харлампий Опуич, когда сынпознакомил его с Ерисеной. Опуич-старший сидел в корчме постоялого двора сокровавленными шпорами на сапогах, которые в то утро спасли емужизнь, чуть было не оборванную неожиданным выстрелом, и курилзеленую трубку. Он все еще был крепок, как изразцовая печь,хотя и старел скачками -- то десять лет без перемен, а потомвдруг на десять лет за ночь. Он мог бы на плечах осла черезреку перенести, как сам о себе говорил в шутку. Постояльцы,ждавшие разрешения перейти границу, со страхом поглядывали наперламутровую бабочку, украшавшую его завязанные хвостомдлинные волосы, принюхивались к запаху грецких орехов, которыйраспространялся вокруг него, а Ерисене стало не по себе, когдаона заметила сборник стихов Горация, заткнутый у капитана запоясом. Он тем временем весело заказывал ужин для всех, ктонаходился на постоялом дворе, в том числе и для посланника,который намеревался ужинать у себя в комнате. Французский посланник включил в свою свиту, сопровождавшуюего по дороге в Константинополь, секретаря, а капитан --пятерых кавалеристов в красных сапогах, как будто они ехали насвадьбу, и одного в желтых турецких туфлях. Они могли и догнатького угодно, и ускакать, и в самом страшном бою выстоять. Скапитаном Опуичем ехала также девушка с необычной сединой вволосах цвета воронова крыла, такая грудастая, что могла бысама себя за грудь укусить. Ее звали Дуня. Увидев Ерисену имолодого Опуича, она посмеялась над третьей туфлей, висевшей нашее у Ерисены, а Софрония спросила, как его рана. Так Ерисенапоняла, что девушка из свиты капитана -- это одна из техзнахарок, которых отец посылал к сыну через три линии обороны,кроме того, в волосах Дуни она узнала ту прядь, что росла наплече у ее Софрония. Она была усыпана такими же звездочкамиседины. -- Помнишь, как мы ужинали вместе с Евдокией? -- спросилаДуня Софрония и обратила на Ерисену свои золотистые глаза,похожие на половинки сваренного вкрутую яйца. -- Посмотрим, посмотрим, -- заранее радовался ужинукапитан, потирая руки, тяжелые даже без перстней (перстни он неносил, потому что они мешали ему держать саблю). --Посмотрим... Сначала каждому по порции седой травы с языком впохлебке из мякины... И принеси нам, если есть у тебя, хлебцев,замешенных с глиной. А что касается любви к отечеству, то сэтим, дорогой мой, дело обстоит так: все для народа, ничеговместе с народом! А мне, парень, принеси два раза по мискебожьих слез, один взгляд в панировке, знаешь, тот, что изгорьких, из тех, что стареют в одно мгновение, с лимоном. Ифасоль, сваренную в савской воде. Нет савской воды? Жалко!Тогда бобов в панировке... А госпоже Тенецкой тушеные мидии.Моей Дуне -- то, что захочет Евдокия. И под конец немного чаяиз крапивы с медом. "Неужели это мой отец?" -- спрашивал сам себя Софроний ивспоминал детство и отца, который лежал в спальне, в ихогромном доме в Триесте, во мраке, рядом с женой ПараскевойОпуич и, приподняв голову, прислушивался. Сейчас Софронийнаконец-то узнал, к чему прислушивался его отец столько летназад и почему ночью, в темноте, мать опускала его голову наподушку. Опуич-старший прислушивался, не раздастся ли где-то нанижних ступенях лестницы шорох женского платья. -- Что же касается тех, что в Сербии, -- продолжалкапитан, -- им я посылаю деньги, которые зарабатываю, тратяфранцузский порох, чтобы и они себе могли пороха купить. А ты,парень, ножи наточи нам так, чтобы можно было ими фитиль узажженной свечи отрезать. И подбери для нас черные ложки. Ябольше всего люблю ложки черного цвета, они самые красивые, неправда ли, госпожа Тенецкая? Ну, давай пошевеливайся, приятель!У каждого из нас завтра с ранней зари трудная дорога подногами... Не успел капитан покончить с заказом, как в корчмуворвались несколько женщин, которые привели за собой медведя.Вместе с ними был мужчина в мундире французского офицера. Онипредставились гостям как странствующие актеры. -- Учтите, за это представление нам заплатил нашблагодетель и покровитель, капитан Харлампий Опуич, -- сказалчеловек в мундире, -- большой любитель театра, сейчас он где-тов Силезии. А мы вам покажем страшное представление подназванием "Три смерти капитана Опуича". На эти слова капитан Опуич громогласно расхохотался иобратился к актерам: -- Играйте, ребята, пусть ваши бумажные слова немногоотдохнут в нашем воображении, согреются нашей кровью и хотьнемного пострадают и помучаются в нашей жизни! Затем одна из женщин сказала, обращаясь к поддельномукапитану Опуичу, тому, что был одет во французский мундир: --
У каждого из твоих предков, капитан, было по однойсмерти. Но не у тебя. У тебя будет три смерти, и вот они (тутона показала на остальных женщин из труппы). Вот они стоят:старуха, красавица рядом с ней и девочка,-- это три твоисмерти. Посмотри на них хорошенько... -- И это все, что от меня останется? -- вмешался тут впредставление настоящий капитан Опуич.
-- Да. Это все. -- Не так уж мало! -- снова вставил капитан Опуич.
-- Но учти, капитан, ты не заметишь своих смертей,проскачешь под ними верхом, как под триумфальной аркой, ипродолжишь свой путь, будто ничего не случилось. -- А что же тогда будет после моей третьей смерти, когда яв третий раз стану вампиром? -- еще раз подал голос с местакапитан, наслаждаясь замешательством актеров и изумлениемсидевших в корчме зрителей.
-- И тебе, капитан, и другим людям некоторое времябудет казаться, что ты еще живешь, что ничего не случилось, итак будет до тех пор, пока не придет к тебе последняя любовь,пока не полюбит тебя та женщина, от которой ты мог бы иметьдетей. Тогда ты тут же исчезнешь с лица земли, потому что утретьей души не может быть детей, так же как у того, кто втретий раз становится вампиром, не может быть потомства... В этот момент откуда-то сверху, из постоялого двора,послышались звуки кларнета. На этот раз играли Гайдна -- "Хоралсвятого Антония". Услышав музыку, капитан как ошпаренныйвскочил, остановил представление, велев актерам убираться вон,и устремился на вымощенный камнем балкон. Чуть позже он вошел обратно в корчму, держа за руку даму сголубой подушечкой, которую та прижимала к себе. В ее глубокомдекольте виднелись надушенные мушки, а отверстия ушей былинамазаны кроваво-красной губной помадой. Другой рукой капитанОпуич вел за руку молодого человека с волнистыми волосами,одетого в форму австрийского гусара. Увидев возле капитана этих двоих, Дуня вскрикнула, прикрыврот рукавом, а бубенцы на голубой подушке новой дамы,появившейся с капитаном, зазвенели. Тут все услышали голоскапитана Опуича, певшего так, как поют в церкви, не своимголосом: Заступница, как много я прошел, Скорбеть устал, Прибежища я в жизни не нашел, Покрова не сыскал, И одиноким среди сербов Теперь я стал. Принес поющий перстень для тебя, Но ты меня не осенила взглядом, Не знал певец твой младости отрады, Уж не узнает на исходе дня. Из страшных снов меня ты позвала в другое, страшное виденье, Я видел сердце, что от ран дымилось И, как звезда, на запад закатилось Под звуки варварского песнопенья. После того как прозвучали эти слова, капитан представилвновь прибывших: госпожу Растину Калоперович изСремски-Карловцев и ее сына Арсения, подпоручика австрийскойармии, которые по случайному, но счастливому стечениюобстоятельств после продолжительной разлуки встретились сосвоей дочерью и сестрой Дуней Калоперович, присутствующейздесь. Дуня встала навстречу пришедшим, поцеловала мать вголубую подушечку с бубенцами, брата в губы, и все снова сели. -- Не узнаю тебя. Как будто впервые вижу. Ты такпохорошела с тех пор, как я узнал, что ты моя единоутробнаясестра, -- сказал Арсений Дуне. -- Я привез тебе кое-что. Твоисерьги. Ты их наденешь? -- Не хочу это делать здесь. Ухо теряет невинность всякийраз, когда в него вставляешь серьгу, -- всегда немного крови,-- сказала Дуня и улыбнулась. Эта улыбка показалась подпоручику Арсению незнакомым идрагоценным инструментом, на котором она играет снепревзойденным мастерством. А Дуня посмотрела своемуединоутробному брату в глаза и поцеловала черную ложку из своейтарелки так, будто целует его. "Уже заметил мои ступни, -- сердито подумала ЕрисенаТенецкая, которая на другом конце стола ела мидии, и испуганнопосмотрела на капитана Опуича. -- Неужели это человек, убившиймоего отца?" В этот момент, будто услышав вопрос, старший Опуич взялбокал и встал, чтобы сказать тост. -- Mesdames, вы наверняка задаетесь вопросом, неужелидействительно не осталось ни одного светлого места в душечеловека, стоящего перед вами. Permettez moi l'opportunite devous expliquer mon cas... Я в церкви напелся вдоволь на весьчеловеческий век и перестал петь. Вина напился на две жизни ивырубил оба своих виноградника, наигрался тоже достаточно иразбил свой инструмент. Сейчас я все могу сказать... Вы знаете,что ваш прекрасный пол часто хочет получить на память прядьволос кого-нибудь из выдающихся военачальников этой войны.Правда, среди нас есть и люди другой судьбы, люди, носящие насвоем израненном теле прядь женских волос -- знак того, чтоженщины-знахарки лечили нас. В этой мужской и женской прядиволос и кроется разница между нами, солдатами, и теми, кто намиуправляет. Потому что люди делятся на тех, кто убивает, и натех, кто ненавидит. Мы, солдаты, мы просто бесталанная порода,которая может только убивать, мы обычные босяки по сравнению стеми даровитыми властителями, которые умеют ненавидеть. Можнонаучить человека орудовать саблей быстрее, чем вилкой. Аненависть -- это дело, которому учатся поколениями. Это дар.Как красивый голос. Дар куда более опасный, чем любая сабля.Если бы я им обладал, я был бы не солдатом, а мастером по литьюколоколов по ту сторону райской реки Дунай, в вашем Земуне,mademoiselle Тенецкая, пил бы вино из самого красивогоколокола, из одного уха у меня росла бы верба, из другого --виноград, и плевал бы я на все с высокой крыши вашей литейноймастерской, украшенной железным петухом. Сидел бы посиживал всвоей лодке, ловил бы мудрых рыб и кого-нибудь так быненавидел, что у него уши бы поотсыхали, будь он хоть в самомПариже. Но я не одарен даром ненависти, поэтому должен убиватьсвоих противников. Однако это такая грустная тема, а ведь у нассегодня радостный день. Я снова, спустя много лет, оказался вкругу своей семьи и предлагаю выпить этот бокал именно за это иза здоровье всех моих дорогих и любимых. Vivat! Капитан Опуич выпил до дна и швырнул свой бокал за окно,прямо в реку. И он упал в воду, между орехами и ореховойскорлупой, которые плыли во мраке вниз по течению. Наутро противоположный берег реки вынырнул из тумана,купаясь в лучах солнца. Он был высокий, снизу подмытый водой,сверху обильно поросший травой, которая, как неподвижная волнас зеленой пеной, постоянно катилась над рекой. Когда каравантронулся в путь, молодой Опуич вскочил на свою кобылицу почтинагой, как он теперь, после того как расстался с саблей, чащевсего и ездил в седле, догнал отца и спросил, заплачено ли посчету за ужин, на что получил ответ: -- С каждого из нас взяли по одному апрельскому вторнику,да еще и по часу сдачи вернули... Я думал, ты спросишь, когдамы, греки и сербы, спасемся от бед, а ты об ужине. -- А когда мы спасемся от бед? -- Тогда, когда каждый сербский гроб сможет, как лодка, поводе плавать и когда за каждую сербскую сливу его можно будетпривязывать. Караван двигался на восток, через Грецию, справа от нихосталась святая Афонская гора и окружающее ее море, шепотомпрошелестел слух, что французский посланник болен, что в егосемье мужчины в каждом следующем поколении умирают на годраньше, чем в предыдущем, и что сейчас, исходя из этого, числолет жизни сократилось уже до двадцати девяти. -- Попытайся посмотреть на солнце -- увидишь, что ононапоминает медный щит с отверстием посредине, -- сказал капитанОпуич сыну, скакавшему рядом с ним, коснувшись его сапогасвоим. Молодой Опуич посмотрел на него с ужасом, но отецспокойно поднял руку и показал вдаль. -- Вот и Константинополь!Там, у Фанарских ворот, вас ждет отец Хризостом с моим золотымв мантии. Я сделал пожертвование ему и его храму, и онобвенчает тебя с барышней Тенецкой. И будьте счастливы!
Двадцатый ключ. Суд
Вспомни Константинополь в Афинах, это будет одинКонстантинополь, вспомни его в Риме, и это будет совсем другойКонстантинополь. В огромный город, выстроенный на трех морях и четырехветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора, ониприбыли в начале осени. Ночи, как носки, выворачивалисьнаизнанку в их доме над водой, доме, из которого можно былосчитать проплывающие корабли и ветры и из которого они частовыходили на набережную покупать ароматические масла. Ерисенеэто очень нравилось, и при каждом удобном случае она заходила вмаленькую лавку посреди Мисир-базара, обращенную на ЗолотойРог, выпить белого чая с гашишем и посмотреть, как дети ловятрыбу на голый крючок без приманки. Рыбы в том месте былостолько, что только успевай вытаскивать. В этой лавке онивстретили чудного человечка с веревкой вместо воротника нарубашке, про которого им сказали, что у него сербская кровь, нотурецкая вера. Этот человек раз в месяц спускался вниз черезКапали-чаршию к Золотому Рогу и заходил в лавку купить душистыемасла. С продавцом он всегда заводил один и тот же разговор,как будто читал одну и ту же молитву. -- Он когда-то был каменщиком, -- рассказал им продавец,-- а сейчас болен странной болезнью: в его снах время течетгораздо быстрее, чем наяву, так что каждую ночь он успеваетпрожить не меньше десяти лет. Поэтому никто в Константинополе,даже самые старые люди, не знает, сколько же ему лет. Может, они сам этого не знает. В тот день, когда они встретили его в лавке, он вошел тудакак во сне и потребовал, чтобы ему продали все равно что. -- Сандал? -- спросил хозяин лавки, поднес маленькийпузырек из матового стекла снизу под горлышко другогонаклоненного флакона и стал ждать. Ждали в полутьме лавки иони, однако ничего не происходило. И тогда, когда покупательуже хотел отказаться от своего намерения и уйти, торговецсказал: -- Нужно подождать столько, сколько читается одна сураКорана. Покупатель был неграмотным и не знал, сколько временинужно на то, чтобы прочесть одну суру Корана, но в этомгновение на горлышке наклоненного флакона появиласьсверкающая, как комета, капля. Она медленно спустилась на своемхвосте ниже и скользнула в маленький пузырек. -- Хочешь понюхать? -- спросил торговец и, ловко вытеревкрай горлышка пальцем, протянул руку покупателю. Тот,прикоснувшись к его пальцу своим, взял немного масла и хотелобтереть палец об одежду. -- Только не так! -- предостерег еготорговец. -- Прожжет дырку. На ладонь. Сначала на ладонь. -- Акогда покупатель сделал так и хотел понюхать, продавец сноваостановил его: -- Не сегодня, господин мой, не сегодня! Черезтри дня! Только тогда вы почувствуете настоящий запах. И онсохранится столько же, сколько и запах пота. Но он будетгораздо сильнее пота, потому что в нем есть сила слез... Такой разговор услышали Софроний и Ерисена в тот день наберегу Золотого Рога, а торговец пригласил их снова зайти начай, потому что хотел предложить им что-то особенное. -- День создан для любви, а ночь -- для песни, -- сказалим отец Хризостом, которого они навестили в его церквушке вФанаре, -- потому что любовь видит, а ночь слышит. Они слушали его слова, а на фреске, у них за спиной, вполумраке из моря появлялись рыбы и морские чудовища, а изпастей морских чудовищ выходили мужчины, дети, женщины смузыкальными инструментами в руках, музыкой и гимнами отвечаяна звуки ангельской трубы, возвещавшей о Страшном суде. Венчались они в воскресенье, на Пятидесятницу, и в этовремя любили друг друга больше, чем когда бы то ни было. Ерисена Опуич часто приводила своего мужа к храмуМудрости, который при турках хоть и не был превращен в мечеть,но церковью быть перестал. Они входили в огромную, тяжелую теньцеркви, которая соотносилась с самим храмом так же, как смертьсоотносится со сном. Там, в церкви, они увидели высокую колоннус бронзовым щитом, прикованным к ней. В щите было отверстие, вкоторое можно было вложить большой палец и описать ладоньюкруг, не вынимая при этом пальца. И если загадать при этомжелание, то Бог награждал тех, кого любит, одновременно ибольшим счастьем, и большой бедой. Именно поэтому Софроний нерешался войти в храм. Однако сидя в тени огромного сооружения,он чувствовал, что оно имеет еще одну тень. Внизу, под егофундаментом, в земной утробе скрывались купола, клирос,лестницы, наклонные каменные поверхности, ведущие в глубину, кподземным водам Босфора и пресной воде с суши, которые отражаливозвышавшийся над ними храм так же, как эхо отражает речь. Этотподземный контур состоял из звуков, но не только из них одних,а еще и из твердого материала, такого же, как и тот, что былнад ним. Не только в воде отражалась святая Мудрость, но и вземле. Но в земле отражалось и небо над ней. Здесь, в ее тени,Софроний вдруг начал различать движение металлических созвездийпод землей, которые столь же безошибочно, как эхо со звуком,были связаны с небесными созвездиями. Он ясно распознавал подземной корой движение Рака, Весов, Льва или Девы. Он становилсяастрологом подземного пояса зодиака. Однако он чувствовал, чтоего желание или голод, которые вынуждали его делать все это,были простым ученичеством и подготовкой к какой-то полнойсытости и навечному утолению желания. И он не решался войти вхрам. "Мысль -- свеча, от которой можно зажечь чужую свечу, нодля этого нужно иметь огонь", -- думал Софроний. Его же огоньсам находился под землей. И так продолжалось до того дня, пока однажды торговецснова не позвал их на чай. Он раздобыл ту самую вещь, которуюдавно хотел им показать. Спустившись к нему в лавку, онизастали там и человечка с веревкой на шее. От него пахлоэбеновым деревом, и продавец шепнул им, что это запах его пота. -- У него потеют уши. Только его поту по крайней мереполтораста лет, -- добавил торговец, улыбнулся, вытащил изсвоей чалмы монету и, положив себе на ладонь, показал им. --Эти деньги отчеканены в аду, -- сказал он шепотом, и монета,как бы в ответ на его слова, заблестела. Потом он вытащил из-под прилавка и поставил перед нимиведро с водой и попросил Ерисену бросить туда монету. Монета нетонула в воде. Ерисена удивилась, но Софроний, носивший в себетень святой Мудрости, почувствовал, что монета, которую онвидел впервые в жизни, сделана из смеси меди, серебра и стекла.И действительно, сунув ее в рот, он услышал в ней рокотсеребряной руды и звонкий голос стекла, сотворенного вподземном огне. А еще яснее, чем этот рокот, слышал он нечтопохожее на звук медной трубы. -- Существуют еще две такие монеты, -- раздался тут голоскаменщика, который до этого молча следил за всем происходящим.-- За эту можно купить завтрашний день, за две другие --сегодняшний и вчерашний, -- сказал он, обращаясь к Софронию, иЕрисене показалось, что каменщик и Софроний увиделись не впервый раз, что они были знакомы давно и что между нимисуществует что-то вроде договора встречаться время от времениименно здесь, на Мисир-базаре. Как бы в подтверждение этих мыслей, молодой Опуич, неговоря ни слова, заплатил за монету. И назавтра отправилсяпрямо в Святую Софию. Войдя в храм, он почувствовал себя как человек,потерявшийся на огромной площади под куполом, какой показаласьему эта церковь. Все вокруг скрывал мрак, и лишь через огромныезамочные скважины пробивался солнечный свет. Он пробежалвзглядом по всем колоннам внутри церкви, но нигде не увиделмедного щита. Лишь на одной из колонн на высоте человеческогороста блестел солнечный луч. Подойдя к ней, он обнаружил подэтим лучом щит и отверстие в нем. Софроний сунул туда, как вжерло огромной медной трубы, большой палец и описал круг,прошептав при этом свое заветное желание. И ничего непроизошло. Правда, Софроний Опуич и не ждал, что все, что происходитс ним теперь, вдруг сразу изменится настолько, что это можнобудет заметить. Но ему было все же странно, что он совершенноничего не почувствовал. Вернувшись домой, он сказал Ерисене,что дело сделано. Она обняла его, потом подошла к окну ивыплюнула в Босфор камешек, хранивший в себе его тайну. -- Покончено с тайнами и скрытностью! Теперь всеисполнится. Это было чем-то похожим на пробуждение? Она вела себя так, будто наступил праздник, поставила настол засахаренные цветы, розы и жасмин в сладком масле, онисели на подоконник огромного окна, которое когда-то былобойницей для пушек, и принялись вспоминать сказки "Тысяча иодной ночи" и свои расчеты. -- Должно быть, у нас оттого нет детей, что мы не смоглиподсчитать, в какую из ночей Шехерезада зачала и какую сказкутогда рассказывала, -- сказала Ерисена, и Софроний, глядя нанее, почувствовал, что постарел от любви. -- Есть истины,которым человек помогает умереть, -- сказала она, -- и самчеловек -- это истина, которая умирает. Человечеству всегдасемнадцать лет, но ко мне это теперь не относится! В ту ночь она слышала, как Софроний борется с огромнымодеялом из собачьей шерсти, в которое он был укутан. Еще онаслышала, как его отросшая борода царапает изголовье, и виделачерез нее ямку на подбородке, похожую на пупок. И это ееудивило. Наутро она сказала ему: -- Каждая большая любовь -- своего рода наказание. -- Знаешь, у всех нас с Богом договор. Половина всего, чтомы имеем, делаем, половина времени, сил, красоты, половинанаших дел и путешествий остается в нашем распоряжении, а другаяполовина отходит к Богу. Так и с любовью. Половина нашей любвиостается нам, вторая половина идет к Богу и остается там, влучшем месте, и длится уже всегда, что бы ни случилось с нашейполовиной любви здесь, среди людей. Подумай об этом как очем-то прекрасном и радостном! Но слова эти были напрасны. Ее тело больше не пахлоперсиками при его приближении или прикосновении. Ерисена некрасила больше соски своей груди той же помадой, что и губы.Она смотрела на своего мужа и не понимала, что он ей говорит. Аон так же, как некогда с огромной скоростью приближался к ней,теперь вдруг подобно какой-то небесной комете стремительноудалялся от Ерисены. И так же, как тогда он не могсопротивляться силе притяжения к ней, сейчас он не мог ничегосделать, чтобы остановить это головокружительное ибесповоротное удаление. Тогда Ерисена сказала ему: -- Ты оказался прав! От великой любви глупеют. И мыпоглупели. По крайней мере, я. И я больше не могу летать. Нетолько по комнате, но и во сне. Возможно, любовь даже убивает. А про себя подумала: "Возможно, от другого мужчины я моглабы иметь ребенка".