Прочтя это, я хохотала чуть ли не до истерики. Такую же картинку я рисовала снова и снова — и писала под ней: «Заберите меня отсюда!!!» Это было символическое изображение ловушки, в которой держали меня мои инфантильные эмоции, все еще владеющие моей жизнью, но недоступные и невыразимые. Тьма, которую нужно перепрыгнуть, — пропасть между «моим миром» и «их миром», хотя мне никогда не удавалось воспринять тот и другой одновременно. Я научилась бояться полного разрыва связей со своим эмоциональным «я», угрожавшего мне, когда я совершала прыжок — однако без этого прыжка не могла общаться с миром. И ничто не пугало меня так, как необходимость выдать эту тайну. Слишком много людей, с самыми добрыми намерениями, старались вытащить меня из тьмы на свет без подготовки — и тем убивали мое эмоциональное «я». Физически я, быть может, не умирала — но психически умирала много раз. И душа моя раскололась на множество осколков.
* * *
Амбулаторное психиатрическое отделение было тусклым, бесцветным. Благодаря этому я чувствовала себя в каком-то смысле в безопасности. Вроде как большая пустота, а от нее по коридору отходят другие пустоты, поменьше. В кабинете у Мэри стоял стол, два стула, висела картина на стене. Картина тоже была тусклая, выцветшая — из тех, что должны успокаивать пациентов. Помню, как я смотрела на эту картину и не находила на ней ничего, за что можно было бы зацепиться мыслью. Даже пастельные цвета ее были бледными, тусклыми, перетекали один в другой: казалось, передо мной просто заключенный в рамку кусочек бледного предутреннего неба. Однако во время наших дневных встреч, говоря, я предпочитала смотреть на картину, а не в окно, где внизу кипела и шумела повседневная жизнь, напоминая о нормальности, которой мне недоставало.
Еще меня очень интересовали заметки Мэри.
— Ты там не обо мне пишешь? — спрашивала я, видя, что она царапает у себя в блокноте что-то неразличимое. И еще снова и снова спрашивала: — А меня в психбольницу не заберут?
Мэри выбрала очень правильную тактику. Мы входили к ней в кабинет. Она садилась за стол и молчала; я делала то же самое, пока молчание не становилось оглушительным. Тогда я начинала бомбардировать ее утверждениями, сформулированными как вопросы. Она делала то же, что и я; мои страхи отскакивали от нее и возвращались ко мне.
Я говорила о себе. Все так же бесстрастно, словно рассказывая о погоде, мне удавалось сообщать о самых кошмарных происшествиях прошлого, почти ничего не чувствуя при этом. Очень просто. Ведь из всего, что происходило вокруг, очень немногое по-настоящему меня задевало. Даже когда что-то случалось с моим телом — это было всего лишь тело, еще один предмет «их мира» или, быть может, стена между «моим миром» и «их».
Неудивительно, что, вспоминая об этих событиях, я говорила о себе «ты». Это «ты» логически отражало мое отношение к самой себе. Ведь «я» развивается у человека во взаимодействии с внешним миром. А Донна с внешним миром не общалась — общались только созданные ею персонажи. Мэри пыталась прояснить, что я имею в виду — не то ли, что описываемые события имеют какое-то отношение к ней: ведь она была единственным «ты» в этой комнате. Я старалась объяснить: я просто так рассказываю. Она не отставала. Тогда я стала говорить «я», чтобы ее успокоить и избежать ее педантичного зацикливания на местоимениях. Пытаясь побудить меня рассказывать о своей жизни от первого лица, она упускала из виду, что безличное «ты» отражает ту безличность, с которой я воспринимала эти события, когда они происходили. Быть может, она чувствовала, что должна помочь мне преодолеть деперсонализацию, считая, что это какая-то защитная реакция, возникшая недавно. Едва ли она понимала, что именно так я воспринимала жизнь всегда — точнее, уже тринадцать лет, с того времени, как создала Уилли и Кэрол и научилась общаться с внешним миром через них.
Часто — слишком часто — Мэри вызывала у меня реакцию, переживаемую совсем не так «объективно»: страх заточения в больнице, страх быть отвергнутой, страх опустошенности и безнадежности. Как правило, это происходило, когда мы заговаривали о чем-то хорошем: моих бабушке и дедушке, отце, когда я была маленькой, младшем брате до трех лет. Страхи эти, однако, были не причиной проблемы, а печальным результатом моих попыток выйти в «их мир» и участвовать в общей жизни. Никогда, сколько я помню, эти страхи не вызывали во мне отстраненности и ухода в себя. Я отстранялась и уходила в себя даже с теми немногими, кому выпадала честь стать почетными жителями «моего мира». Уход в себя чаще всего был ответом на более теплые и нежные чувства. С чувствами злыми и грубыми я прекрасно справлялась. Это брал на себя Уилли. В «моем мире» дурным чувствам места не было.
Мэри полагала, что я стремлюсь к контролю над всем и вся. Я старалась получить от нее заверение, что могу общаться с «их миром» и при этом сохранять полный контроль над ситуацией. Старалась дотянуться до нее, чтобы в ответ она дотянулась до меня — но она сохраняла спокойствие и давала мне понять, что общаться мы будем по ее правилам. Не понимала она другого: я делала из этого вывод, что недостаточно стараюсь. Казалось, она бросает мне вызов — смогу ли я состязаться с ней на ее уровне? Для этого мне требовалось мысленно отделиться от собственных эмоций. Так обе мы возводили вокруг себя стены.
Я решила, что помогу ей дотянуться до себя. Для этого решила выдать несколько тайн, служивших основаниями «моего мира». Чувствовала себя при этом так, как будто пришла на переговоры и предлагаю разоружение. Но Мэри, в роли профессионала, прекрасно умела держать профессиональную дистанцию и на переговоры не пошла. Она сказала так: «Не я к тебе хожу, чтобы с тобой поговорить, а ты ко мне». Думаю, эти слова были направлены во благо нам обеим: Мэри не хотела, чтобы я стала от нее чересчур зависима или стащила ее на свой уровень, хотела быть свободной от личных нападок и претензий, часто возникающих в эмоциональной буре психотерапии.
Однако только благодаря моей зависимости от Мэри у нее появлялся шанс увидеть настоящую меня. Персонаж Уилли дистанции только радовался. Кэрол умела ко всему приспосабливаться. Но Донна не умела ни протягивать руку, ни просить о том, чтобы протянули руку ей. Надо было просто протянуть руку и ждать, не ставя условий, — ждать, когда Донна решится выйти из своего темного шкафа. Кэрол улыбалась и весело болтала. Уилли объяснял, анализировал, производил впечатление. А где-то среди теней пряталась Донна, ожидая, когда Мэри подберет к ее шкафу ключ.
* * *
Если уж говорить о нормальности, то, хотя вести себя более или менее «нормально» умели Уилли и Кэрол, ближе к нормальности была, конечно, Донна. Только она обладала эмоциями, действующими в «ее мире», хоть и искалеченными.
Однажды Кэрол решилась выдать секрет существования Уилли. Уилли всегда смотрел на вещи чересчур серьезно — всех «строил» и не давал повеселиться. «Строилась» и сама Кэрол — и при этом, казалось, исчезала. Она могла блистать на сцене, но управлял театром Уилли — и управлял железной рукой. Очарование, общительность и веселость Кэрол просто не могли сосуществовать с суровой критикой ее образа, исходящей от Уилли. Ожидания Кэрол от психотерапии были очень просты: пусть все снова станет хорошо. Пусть с Крисом все будет, как раньше. Мэри, хоть и очарованная наивностью Кэрол в области человеческих отношений, понимала, что над целями ей придется поработать.
— Иногда я слышу голос в голове, он повторяет одно и то же, — начала Кэрол. Она имела в виду Уилли, но не хотела объяснять, кому этот голос принадлежит и какими чувствами он порожден.
Мэри спросила, что же говорит ей этот голос.
— Он говорит: «Не говори им, они не поверят», — ответила Кэрол, пробуя воду.
Мэри это заинтересовало, и мы вместе обсудили возможное происхождение этого послания; в конце концов Мэри пришла к выводу, что это воспоминание о чем-то, что говорила моя мать.
Разумеется, так говорила мать. Ведь персонаж Уилли возник из способности Донны к подражанию в сочетании со способностью ее матери дразнить и мучить дочь, добиваясь от нее ответа. Как Уилли я повторяла чужие слова. Не умея пользоваться речью для общения, Уилли сохранял эти слова в памяти и извлекал оттуда, когда ему требовалось оружие. Однако со временем он начал применять это оружие и против того уязвимого «я», из которого вырос. Стремясь к независимости, Уилли научился презирать и отвергать то уязвимое существо, для защиты которого появился на свет — Донну. И Кэрол, и Уилли росли, проходили через разные стадии развития личности и могли бы обтесать и сгладить свои «острые углы» — если бы не то непреодолимое обстоятельство, что эти две противоположные личности оказались заключены в одном теле. Таких «сиамских близнецов» скальпелем не разрежешь. Единственным путем для них было объединиться. Увы, каждый из них видел выход по-своему.
Мэри выписала мне рецепт. Мне показалось, что она интерпретировала мое признание как доказательство шизофрении. Я, естественно, была оскорблена. Выходит, я все-таки сумасшедшая? Поверить этому я не могла, но и страшилась этого — а Мэри, сама того не подозревая, подтвердила мои опасения.
Моя подруга Робин говорила: люди верят в то, во что хотят верить. Поведение Мэри это подтверждало. Кэрол принимала таблетки как попало, накапливала и выпивала сразу помногу — как и все прочие лекарства. Однажды, проглотив восемь таблеток разом, запила их доброй порцией коньяка и позвонила Мэри домой.
Кэрол теряла сознание, и я чувствовала, как накатывает на меня страх безнадежности — страх того, что мне уже не помочь: почему это должно было случиться именно сейчас, когда я ищу помощи?
Мэри ответила на звонок. Разговаривала спокойно, как будто ничего не случилось. Мне трудно было понять, что она говорит, но сознание мое уцепилось за описанную ей картину: она на кровати, рядом с ней сидит кошка, она играет с кошкой в шахматы. Мне вспомнилась похожая сцена из фильма с Ширли Темпл. Я снова вернулась в свои три года. Голос мой «переключился на автопилот»; ко мне волнами возвращалось ощущение себя. Казалось, я лечу сквозь самое себя. Такое чувство бывало у меня и раньше — без таблеток и алкоголя. Но сейчас, благодаря всему этому, мне удалось быть с Мэри самой собой более, чем когда-либо раньше. Может быть, как раньше, сыграло свою роль и разделяющее нас расстояние телефонной линии.
Мэри сняла меня с таблеток. Единственным их результатом стало то, что я убедилась: не стоит выдавать Мэри такие секреты, которые могли бы и в самом деле помочь серьезно изменить мою жизнь. Пусть все идет как идет, думала я: эта стратегия основывалась не на том, чтобы заново пережить события, происшедшие в «их мире», но на том, что я отказывалась от защиты, которая отгораживала меня от последствий этих событий. Этот набор тайных защит, глубоко символических, пришел из тех времен, когда я еще не представляла, как описать их словами.
Мэри, очевидно, плохо представляла себе мир, так хорошо мне памятный — мир до вторжения прикосновений, слов, ожиданий ответа и участия. Она помогала мне в расчистке построек, возведенных на незрелом фундаменте, давящих и душащих меня. Мне было по-прежнему два года, и настоящую меня она так и не видела.
* * *
Я работала в магазине неподалеку от больницы. У хозяина было две дочери моего возраста, но это не мешало ему ко мне приставать.
Общаться с кем-то или обслуживать покупателей мне было тяжело, но я как-то справлялась — так и проходил день за днем. Я привязалась к одному покупателю — старику, который каждый день со мной здоровался и махал мне рукой; он стал моим новым дедушкой.
Быть может, цепляясь за фигуры, напоминавшие мне дедушку, я пыталась продолжить свое эмоциональное развитие с того места, где оно оборвалось. Но в то же время дедушка начал умирать для меня задолго до того, как скончался на самом деле. Помню, я всегда верила, что он, как и отец, умер, когда мне было три года.
В три года оба они перестали быть жителями «моего мира»; отец продолжал жить, но всего лишь как один из окружавших меня взрослых, а дедушка умер два года спустя, и бабушка после его смерти переехала жить за город.
Хорошо помню, как я искала глазами дедушку — в такой же безутешной тоске, в какой стояла у его кровати, когда нашла его мертвым. Быть может, так должно чувствовать себя привидение, которое является в мир живых, но не может сказать им ни слова.
Однажды старик, что заходил к нам в магазин, как обычно, помахал мне рукой и поздоровался; я смотрела прямо на него, но его не видела, и он решил, что я его игнорирую. Чуть позже в тот же день он снова зашел за чем-то, но сделал вид, что меня не заметил.
— Добрый день! — обратилась я к нему.
Но он вышел, не сказав ни слова.
Я запаниковала. Тело «включило автопилот», а я перестала понимать, что происходит вокруг меня. Магазин превратился в хаотическое скопище цветов и звуков. Я смотрела на тех, кто работал со мной вместе, — и не узнавала их. Не понимала, зачем я здесь и как отсюда выбраться. Схватив сумку, я вылетела из магазина. Выскочила на улицу — и как будто попала в кошмар: движущиеся стены людей, мои ноги со всех сторон окружены чужими ногами. Я бросилась бежать. Продиралась сквозь толпу, многоголосый городской шум бил мне в уши. Надо добраться до чего-то безопасного. Чего-то знакомого. Мэри! Мэри мне поможет. Она — моя единственная надежда.
Передо мной оказался трамвай. Разбросав людей, словно неодушевленные предметы, я вскочила внутрь. По салону шел человек. Снова и снова он повторял что-то. Я его не понимала.
— Платим за проезд! — говорил он.
Я рванула кошелек, и все монеты, что там были, покатились ему под ноги. Я вскочила, бросилась к дверям, свирепо заколотила в них кулаком. Я в ловушке — некуда идти, некуда бежать, некуда спрятаться! Я начала истерически рыдать; рыдания мои становились все громче, я уже ничего, кроме них, не слышала. Дверь открылась.
Я выскочила за два квартала до больницы и бросилась бежать, не глядя по сторонам. Вслед мне визжали тормоза, и люди кричали что-то обидное. В какой-то миг прямо передо мной оказался автомобиль. Он резко затормозил, но я, не удержавшись, упала вперед и распласталась на капоте.
Блеск капота поразил меня. Приподнявшись на локтях, я уставилась на двоих людей за ветровым стеклом. От резкой остановки их бросило вперед, на лицах застыло потрясение.
Одного из них я узнала: это был известный политик. Удивленная тем, что он мне знаком, я показала на него и громко произнесла его имя, словно в первые школьные дни, когда училась называть предметы. Это было единственное прояснение. Следующее, что помню — как я врываюсь в дверь амбулаторного психиатрического отделения.
* * *
Я забыла, как зовут Мэри. Забыла, как подняться наверх, где она работает. Забыла, как заговорить.
Стоя у стола регистратора, я в панике пыталась что-то произнести — но изо рта вылетали лишь бессвязные нечленораздельные звуки, только усиливавшие мою панику. Я рыдала и задыхалась.
Казалось, я тону в слезах. Сквозь слезы я отчаянно вглядывалась в глаза регистраторши — и все пыталась произнести имя Мэри. Регистраторша была крупная женщина, добродушная на вид: она напомнила мне мать моей подруги. Она держалась спокойно, терпеливо и дружелюбно — а я тряслась перед ней, плача, задыхаясь, запинаясь на каждом звуке, пока наконец мне не удалось выговорить:
— М… М… М-мэри!
Женщина сняла трубку телефона и вызвала Мэри. Та спустилась — и немедленно начала действовать. Она попыталась меня обнять, но я опасливо отпрянула. Тогда она протянула мне руку. Я вошла следом за ней в лифт, тревожно оглядываясь через плечо.
* * *
На этот раз мы пошли в другой кабинет, не в тот, где она обычно меня принимала. Новое помещение меня насторожило, но с Мэри я чувствовала себя в безопасности, поэтому молча села. Она посмотрела на меня сочувственно, потом открыла сумку и достала леденец. Совсем как дедушка, когда мне было три года, когда он меня еще не потерял. Сжавшись на стуле напротив Мэри, словно загнанная в угол крыса, я воровато сунула леденец в рот. Потом хихикнула — так поразил и обрадовал меня способ, который нашла Мэри, чтобы войти в мой мир.
— Расскажешь, что случилось? — спокойно и дружелюбно спросила она.
Начав ей отвечать, я тут же утратила ощущение себя; на сцену торопливо выскочил Уилли и принялся заметать следы значительности событий, произошедших в последние полчаса.
— Что со мной произошло? — спросила я.
— Это называется «паническая атака», — объяснила Мэри.
Она спросила, что стало ее причиной; я ответила, что не знаю.
Она помогла мне проследить все эти полчаса, шаг за шагом; словно отстраненный наблюдатель, я смотрела за тем, как Донна беспомощно мечется по улицам.
Я объяснила все свои действия. Мэри настаивала на том, чтобы выяснить, что означает для меня старик-покупатель. Она слишком на меня давила. Я-то обсуждала все это так, как обсуждают последние новости в газете. На мой взгляд, старик был просто знакомый: он сделал вид, что не замечает меня, и я расстроилась. Мэри копала глубже: она спросила, не напоминает ли он мне кого-то или что-то из прошлого. Она подошла слишком близко к правде. Отвечая на такой вопрос, я уже не могла сохранять над собой контроль. Да, он заменил мне дедушку. Признание сделано — и Донна, сидя в кабинете у Мэри, горько рыдает над предательской жестокостью мира. Рыдает отчаянно — а поскольку она не терпит чужих прикосновений, то никто-никто на свете не может ее утешить.
Мы заговорили о реальной смерти моего дедушки. Ни она, ни я не упоминали ключа к настоящей проблеме: что он, как и все остальные, умер для Донны в ее три года — когда Уилли принялся бросать на людей свирепые взгляды и Кэрол вышла из зеркала, чтобы всех веселить и развлекать. Если ожидания «их мира» убили Донну, то лишь потому, что она была к ним совершенно не готова; создания, порожденные ее воображением, заняли ее место, начали жить собственной жизнью и преуспевать там, где она терпела крах. Кэрол училась танцевать, Уилли — сражаться, а мое настоящее «я» все сидело в кроватке, загипнотизированное цветными пятнами. Как будто для «их мира» я умерла. Донна исчезла, с ней умерли и все остальные — и никто не заметил. Наоборот, люди решили, что Донна наконец начала жить.
Мэри изменила свой подход ко мне. По-видимому, она решила, что проблемы у меня не просто психологические, а в первую очередь социальные. Мы начали разговаривать о будущем. Она спросила, кем я хочу стать. «Психиатром, как ты», — в пику ей ответила я.
Мэри заставила меня поверить, что на свете нет ничего невозможного — прежде о таких высотах я и мечтать не осмеливалась. Должно быть, она считала, что моя неуравновешенность связана с тем, через что мне пришлось пройти, и что это вполне естественно.
Я и сама искала ответы. Разговоры наши метались туда-сюда, пока мы не пришли к некоему соглашению, что в недостатке у меня социальных навыков виновата семья.
Несомненно, моим родным недоставало социальных навыков, с соблюдением многих общепринятых норм они действительно не справлялись — причиной всего этого был низкий социальный статус и нестабильность семейных отношений. Мы с Мэри, казалось, пришли к согласию в том, что большинство моих проблем связаны с тем, как реагировали и реагируют на меня люди; заключение понятное, учитывая, что большая часть социальных контактов для меня была трудна, малопонятна или попросту непосильна, а также то, что мир я видела как противостояние «мы и они».
* * *
Я решила вернуться в школу. Получу аттестат зрелости, думала я, и устроюсь работать в банк.
Банковские служащие ходят в форме. А тех, кто ходит в форме, уважают. Я хочу, чтобы меня уважали. Значит, хочу работать в банке. И неважно, что собственными деньгами я швырялась как попало или что до сих пор с трудом складывала и вычитала в пределах двадцати.
К тому времени я уже год ходила к Мэри. Мне было восемнадцать. Очевидная нестабильность моего положения, с возрастом все более заметная и непростительная, начала меня пугать. Временами мне казалось, что мне уже за двадцать, временами — что еще и шестнадцати нет, а порой я чувствовала себя трехлетним ребенком. Я рассказывала обо всем этом и объясняла, что, видимо, слишком рано ушла из дома — хотя, кажется, своего дома-то у меня никогда и не было. Наивным оправдывающимся тоном я говорила: что же мне делать, вот если бы можно было в восемнадцать лет найти себе приемных родителей… Тут я посмотрела на Мэри — и мне показалось, что в глазах у нее блестят слезы. Меня тронуло то, что мои слова вызвали у нее такие эмоции, которые я сама не могла проявлять. И отреагировала я на это с тем уважением, о каком всегда мечтала по отношению к проявлениям собственных эмоций — промолчала и сделала вид, что ничего не заметила.
Угнаться за миром мне не удавалось, и я это знала. Ярче всего это проявлялось в безработице: найти работу я не могла уже два месяца. Передо мной предстала суровая реальность: восемнадцатилетняя девица, бросившая школу в пятнадцать лет, ничего толком не умеющая, с нестабильным, мягко говоря, трудовым путем — рассчитывать может хорошо если на половину стандартного заработка. Крис от меня отвернулся, друзей у меня не было, ни с кем из семьи я давно не общалась — и Мэри стала для меня целым миром.
Мэри организовала мне встречу с консультантом по трудоустройству из колледжа неподалеку от моей квартиры. Она на меня надеялась — и я поверила ее надеждам и шагнула через порог колледжа решительно, словно входила в новый дом.
Дружелюбный человек за столом на первый же мой вопрос ответил: «Нет». Нет, вряд ли мне удастся, пропустив столько лет, снова попасть в школу. И дело даже не в том, что я пропустила целых три года, а в том, что хочу перепрыгнуть через два класса и пойти прямо в выпускной. Я объяснила, что стипендий школьникам не платят, а семья меня деньгами не поддерживает, так что я просто не могу себе позволить учиться в школе еще три года.
Тогда он сказал: а ведь необязательно признаваться, сколько лет ты пропустила. И это сработало. Оставалось только пройти входное собеседование. На собеседовании в школе я сказала, что, мол, ушла из школы, потому что приходилось зарабатывать себе на жизнь, а теперь хочу наверстать пропущенный год — а о других двух годах умолчала. Я объяснила, что часто переходила из одной школы в другую, и документов, наверное, теперь уже не отыщешь. Подчеркнула, что после ухода из школы много читала и занималась сама — так что, может быть, мне что-то зачтут? Как видно, я все сделала правильно: скоро мне пришло письмо о том, что я зачислена. Стоило это сорок долларов.
* * *
Мэри была в восторге. Крис мою идею не одобрял. Рядом с девушкой, которую он превосходил не только по возрасту, но и по образованию, он чувствовал себя увереннее.
Меня можно было убедить в чем угодно, и Крис часто надо мной из-за этого подшучивал. Например, однажды сказал, что весь песок на пляже искусственный, делается специальными машинами, и предложил мне самой удостовериться — взять немного песка в рот и пожевать.
— Чувствуешь? — сказал он. — Просто пластмасса!
Я была впечатлена — и, вооруженная этим новым знанием, бросилась демонстрировать всем окружающим, как хорошо разбираюсь в жизни. Но люди почему-то удивлялись и мне не верили, и я очень возмущалась их невежеству.
Крис тем временем хихикал надо мной в кулак — и раскрыл свой розыгрыш лишь несколько месяцев спустя. Другие люди разубедить меня не могли — я переставала верить в обман, только если сам обманщик в нем признавался, иначе оставалась растерянной и в сомнениях. К этому времени мне было восемнадцать. Крис считал, что образование избавит меня от наивности. Насчет наивности такого рода он заблуждался.
Впрочем, Крис не был совсем уж бессердечной скотиной. Думаю, он как-то по-своему меня любил. Как-то на своей работе он познакомился с моим отцом и пригласил его к нам на чашку чая.
* * *
Встреча вышла натянутой и неловкой. С отцом я не виделась уже несколько лет, не считая нескольких случаев, когда проходила мимо его работы. С матерью тоже не встречалась. Тем, кто не знал о моем существовании, она в это время ничего обо мне не рассказывала, а тем, кто знал, с энтузиазмом сообщала, что дочь у нее шлюха и наркоманка. Меня не было рядом, опровергнуть это я не могла — и в конце концов сочувствовать ей начали даже те, кто сначала винил ее или помалкивал.
И вот отец сидит на кушетке у меня в гостиной, в моей квартире. Шутит, смеется, вообще держится как ни в чем не бывало. Как будто принял и всегда принимал меня такой, как есть. В тот вечер ему у нас так понравилось, что, уходя, он пообещал обязательно зайти еще.
Нам с отцом не позволялось свободно общаться друг с другом с тех пор, как мне было три года. Мать вечно отгоняла его от меня — рявкала на него и ревниво требовала, чтобы он «прекратил со мной сюсюкать». Она была уверена, что моя детская речь — бессмысленная болтовня и ничего более, и не собиралась поощрять тех, кто готов был разговаривать со мной на моем уровне.
Отец разговаривал со мной действиями: смехом, тоном хрипловатого голоса, тем, как напевал или насвистывал, как обретали голос в его руках разные предметы. Кошки у него пели и плясали. Пачка сигарет вела беседы с коробкой спичек. И теперь, когда он пришел ко мне, — все было так же. Крис никогда еще меня такой не видел. Из-за этого он почувствовал себя еще незначительнее.
Отец никогда не подталкивал меня делать то или другое — ему просто нравилось все, что нравилось мне. Быть может, он был чем-то вроде перекрестка между настоящей мной и Кэрол. Мое возвращение в школу в его устах звучало как приключение — и я начала ждать этого с нетерпением, не просто для того, чтобы стать более похожей на Мэри и более для нее приемлемой, но и с радостным чувством, что в школе меня ждет «что-то особенное», чего не стоит упускать. Я решила: если учеба поможет мне найти ответы на свои вопросы — черт побери, сдохну, но буду учиться!
Я заплатила сорок долларов. Выбрала школьные предметы с дальнейшим прицелом на психологию. Я хотела стать такой, как Мэри. Еще выбрала музыку, а биологию и социологию пришлось взять, потому что они шли в той же группе. Обязательным предметом был английский.
* * *
В первый день учебы я явилась в школу сияющая, как солнышко, и безупречно одетая — я очень старалась произвести впечатление. Разве что платочка в нагрудном кармане не хватало.
Первым был урок биологии. Учитель решил проверить наши знания — спросил, что мы знаем о жизни растений. Моя рука немедленно взлетела вверх.
— Растения пьют воду и едят землю! — гордо сообщила я.
Все покатились со смеху, решив, что я разыгрываю комедию. Но я была абсолютно серьезна и не могла взять в толк, чему все смеются.
Учитель попросил одного ученика объяснить процесс фотосинтеза. Тот легко объяснил. Учитель спросил, что происходит с выделениями растений. И снова моя рука непоколебимо взлетела вверх — с рвением первоклашки, которому очень-очень надо выйти. Учитель, желая помочь мне исправиться, кивнул мне.
— И в туалет они тоже ходят в землю! — гордо сообщила я.
Снова хохот.
— Не совсем так, — спокойно проговорил учитель, не без труда сохраняя на лице серьезность, и попросил ответить кого-то другого.
В то время, думается мне, люди, глядя на меня, не могли понять, придуриваюсь ли я, чтобы всех насмешить, или я на самом деле такая дура. Но с моей точки зрения все было просто. Мой ответ логичен — значит, правилен. Однако похоже было, что мне придется слушать, как отвечают другие, и заучивать их ответы наизусть — и такая перспектива наводила скуку.
На английском все было по-другому. Правильных или неправильных ответов здесь не было. От нас требовалось много читать — стихи, повести, романы; и мои многословные, но уклончивые описания того, что я поняла из прочитанного, более или менее сходили за интеллектуальный отклик, нуждающийся только в некотором прояснении, чтобы его можно было понять.
На уроках английского нам рассказывали, как то или иное впечатление создается при помощи символов. Если что-то я и умела — так это рисовать словами картины, объясняющие то, что иначе было бы просто разрозненными строчками черных букв на белой бумаге.
На уроках английского пригодилось мне и то, что я никогда не читала книги слово за слово, от начала до конца — всегда пропускала это изобилие бесполезных словечек, которые только отягощают ум и не дают понять, о чем книга на самом деле. Наша учительница не проверяла нас на знание мельчайших деталей книг — ей хотелось, чтобы мы уловили их дух.
Стихи и короткие рассказы мы читали в классе вслух, от начала до конца. Порой я не слушала, а только наблюдала за классом. Порой вслушивалась в тон читающего и старалась угадать, что он или она там понимает.
Еще на английском мы писали сочинения. Первое свое сочинение я создавала с большим энтузиазмом, как обычно, покрыв бумагу рисунками поверх слов, чтобы лучше передать свои чувства. Написать нужно было о чем-то таком, что произошло с тобой самим. Я, по наивности, рассказала о трагических событиях, предшествовавших моей первой встрече с Мэри, а поверх текста изрисовала всю страничку слезами.
— Донна, я просила каждого написать о себе, — сказала учительница.