Однажды вечером, когда я никуда не пошла, а сидела в квартире нашей гостеприимной хозяйки, слушая, как Крис де Бург поет «Borderline», моя амстердамская соседка познакомилась с двумя немками-путешественницами, направляющимися в сторону Австрии. Вернувшись, она рассказала мне об этом. К тому времени деньги у меня снова заканчивались, и я с облегчением узнала, что на дорогу много тратить не придется. На следующий день мы встретились с этими женщинами и вместе с ними двинулись на юг. Во Фрайбурге моя бывшая соседка решила поехать вместе с одной из этих женщин к ней на родину, в Чернолесье. Другая ехала в какую-то сказочную деревушку в земле Гессен. Средневековый замок, нависающий над узкими улочками — для меня это звучало, как мечта.
* * *
В это место я влюбилась с первого взгляда. Все улицы — узкие, мощенные камнем, все на разной высоте, так что с одной на другую нужно попадать по ступенькам. А вокруг — крутые холмы, и с каждого холма открывается вид на много миль вокруг. Смотришь — и кажется, что летишь.
Однако здесь мне негде было остановиться. Я стала ловить попутку; молодой немец остановился и подсадил меня. По-немецки я не говорила и чувствовала себя в безопасности, полагая, что и он не говорит по-английски. Однако выяснилось, что английский он знает, как родной. Он работал в детском доме, там же и жил — и сейчас как раз туда направлялся. Он предложил мне поселиться там, в свободной комнате. Меня поразила такая ирония судьбы: по собственной воле оказаться в стенах детского дома — в страшнейшем из моих кошмаров! Однако выбора не было, и я согласилась.
Юлиан оказался человеком мягким, но проницательным и настойчивым. Как и я, он писал стихи и музыку — и, как и я, именно в искусстве становился самим собой.
Дети, как и везде, сразу ко мне потянулись. Они всюду водили меня с собой, показывали разные вещи и говорили, как они называются по-немецки — а я, к их восторгу, повторяла незнакомые слова, прислушиваясь к тому, как они звучат.
Я наблюдала за детьми — а Юлиан незаметно наблюдал за мной. Он изучал меня.
— Перестань на меня пялиться! — огрызалась я, как обычно, когда замечала, что меня пытаются изучить.
Юлиан только понимающе улыбался в ответ. Мое поведение его не удивляло — должно быть, что-то похожее он встречал у кого-то из детей. Он не отвечал — но продолжал наблюдать, и в самые неожиданные моменты я ловила на себе его пристальный задумчивый взгляд.
Он взял гитару, предложил мне спеть — и начал играть, не дожидаясь ответа. Как будто ему было все равно, присоединюсь я к нему или нет. Правильная тактика. Я запела.
— Потрясающе, — проговорил он, склонив голову. А потом позвал друга послушать, как я пою.
Быть может, присутствие друга его приободрило; вдруг он посмотрел долгим взглядом прямо мне в глаза. У меня екнуло сердце: все мои «персонажи» меня покинули — я сидела перед ним, беззащитная.
Должно быть, мой испуганный вид подтвердил какие-то его предположения: он протянул руку и тыльной стороной ладони легко, осторожно погладил меня по щеке, словно приручая хрупкую перепуганную птичку. Я бросила на него полный ужаса взгляд и отодвинулась. Он шел по минному полю — на цыпочках, шажок за шажком. Я была легкой добычей. По счастью, Юлиан хищником не был — и становиться им не собирался.
Его поразило и заинтриговало то, что в разные моменты я веду себя совершенно по-разному; будучи проницательнее большинства людей, он догадался, что эти изменения — не столько истинные проявления моей личности, сколько реакции, вызванные страхом. Проведя со мной несколько дней — и все это время общаясь только с Кэрол — он однажды взглянул мне прямо в глаза и спросил, мягко и как ни в чем не бывало:
— Ты когда-нибудь сходишь со сцены?
Его проницательность меня поразила.
— Как ты догадался? — воскликнула я.
— Никогда еще не встречал человека, которому хватает сил на такие долгие представления. Откуда у тебя столько энергии? — продолжал спрашивать он, молчаливо приняв правоту своего наблюдения.
— Как ты узнал, что на самом деле это не я? — повторила я.
— Я тоже разыгрываю роли, — ответил Юлиан. — Но ты… знаешь, у тебя столько энергии. Это даже пугает.
Он все заглядывал мне в глаза — а я все отворачивалась. Наконец решилась: взглянула прямо на него. И постаралась не бежать.
— Там кто-то есть, — сказала я, имея в виду того человека, которого я видела в его глазах. А потом спросила: — Я здесь?
— Да, ты здесь, — ободряюще ответил Юлиан.
Он погладил меня по голове. Я отстранилась.
— Больно, — объяснила я. — Любое прикосновение — как будто жжет.
— Я не хочу причинять тебе боль, — мягко ответил он.
Юлиан начал расспрашивать о моем детстве. Я пыталась что-то ему объяснить — но о тех секретах, что стали стенами моего убежища-тюрьмы, рассказывать не могла. Сперва я пыталась что-то объяснить кружным путем, символами и образами, потом бросила эту затею и принялась вместо этого рассказывать о трагических событиях своего раннего детства, к которым ничего не чувствовала. Так, сама того не желая, я направила его на ложный путь в его поисках ответов.
* * *
Юлиан пал жертвой моей беды: он чувствовал, что я сижу в какой-то черной яме, видел, что не могу из нее выбраться, и не знал, где искать ответы, которые помогут мне выйти на свет. Его забота обо мне и досада на свою беспомощность смущали меня и раздражали.
Я скрылась в городе в двух часах езды. Два дня спустя вернулась и позвонила Юлиану.
— Где ты? — воскликнул он.
— Здесь, на твоей улице, — ответила я; потом рассказала о своей поездке и о том, что нашла себе жилье — чердак общежития местной языковой школы, в обмен на преподавание студентам английского.
Мне нужно было побыть одной — и я заперлась на своем новообретенном чердаке. Здесь меня снова начали мучить кошмары: я просыпалась, но комната вокруг меня не сразу возвращалась к своему реальному облику. Перед глазами, словно в 3D-кинотеатре, продолжали разворачиваться сцены из снов. Я была в ужасе. Но страх застревал у меня в горле — и вырывался наружу лишь тихим жалобным хныканьем, которого никто, кроме меня, не слышал.
Мне приснилось, что мой младший брат связал семерых котят. Он связал им лапки, чтобы они не могли убежать, а потом притянул каждому голову к лапам, так что они не могли ни шевельнуться, ни вздохнуть. Я пыталась его остановить — но он, смеясь, перекинул первого котенка через высокую кирпичную стену, туда, где я не могла до него добраться. Кто-то схватил меня и не давал к нему подойти. Это мать держала меня за волосы и тянула назад. Я отчаянно боролась с ней, чтобы спасти котят, но тщетно — и, проснувшись, обнаружила, что бьюсь головой о стену.
Всякий раз, когда я становилась Кэрол, мое истинное «я» начинал символизировать котенок. Именно так я себя ощущала, когда реальная Кэрол привела меня к себе домой, словно бездомного котенка, найденного в парке. Однажды на берегу ручья я нашла пакет с семью котятами, принесла их домой и спрятала в гараже — так же, как сама пару лет спустя начала ночевать в чужих гаражах. Каждого из семерых я мысленно связывала с одним из цветов радуги, а каждый цвет радуги означал для меня определенные человеческие чувства, для меня самой такие далекие и недоступные.
Первым человеком, к которому я ощутила какие-то чувства как к отдельной личности, был мой младший брат. Во сне Том связывал котят и бросал через стену, где я не могла до них дотянуться — в этом отражалось то, как страх перед чувствами вынуждал меня сковывать себя. Всю жизнь я только и делала, что выбрасывала свое беспомощное «я» за стену, в «их мир», под маской Кэрол.
Защитником моего «я» был Уилли: это он рвался на защиту беспомощных котят. Однако спасти их не мог — сильнее его оказалась моя мать, которая позволила выбросить котят в «их мир», не думая о том, были ли они к этому готовы.
Я была в ярости на то, что Юлиан разбудил во мне чувства. Все эти эмоции в больших дозах слишком опасны — решила я и постаралась как можно больше времени проводить в одиночестве.
Однако способность чувствовать ко мне вернулась — «отменить» ее было уже невозможно. Все труднее и труднее было мне держаться за своих «персонажей», Кэрол и Уилли. Специальная диета, призванная избежать пищевых и химических аллергенов и поддерживать постоянный уровень сахара в крови, стабилизировала мое физическое состояние. Но из-за этого утратилась часть энергии, необходимой для поддержания «персонажей»: ведь эта энергия отчасти порождалась тревогой, связанной с аллергическими реакциями организма. Играть я еще могла, но закрываться от мира мне уже не удавалось. Гипогликемия, хоть и частично поставленная под контроль, по-прежнему оставалась тесно связана с моими эмоциями. И все же невозможно было повернуть время назад и сделать обретенное — необретенным. Я начала понимать, что мой страх — уже не страх перед тем, что эмоции могут появиться, а реакция на их появление.
Чувства, которые пробудил во мне и вывел на поверхность незнакомец из Уэльса, отказывались ложиться и умирать. Огонь уже разгорелся — и Юлиан помог его раздуть. Обратной дороги не было.
Во втором сне я увидела дедушку.
Еще до того, как дедушка умер, мне много раз снился один и тот же сон. Я иду одна по голой земле, в долине, окруженной холмами. Вдруг слышу страшный рев — и огромные океанские волны внезапно, без предупреждения, скатываются с холмов и накрывают меня со всех сторон. Из голой земли торчит какая-то палка, и я отчаянно вцепляюсь в нее. Я зажмуриваю глаза. Не могу дышать. Не могу крикнуть. Огромный океан сокрушил меня и поглотил. А затем прилив сменяется отливом — и волна отступает назад, в холмы, так же внезапно, как и появилась. А я в ужасе цепляюсь за свою палку, напуганная так, что не могу сдвинуться с места. Видимо, именно так большую часть жизни воспринимало эмоции мое истинное «я».
В этом втором сне меня окружала высокая стена. Дедушка уходил от меня через дыру в стене, а я пыталась его остановить. Я дождалась, пока он ушел, и пошла за ним.
Я пролезла через дыру — и вдруг оказалась на знакомом пустыре среди холмов. Начала звать дедушку. Голос мой звучал слабо и отдаленно, словно эхо. Никто не откликнулся.
Я вернулась за стену. Здесь меня схватила мать. Я знала: она хочет, чтобы я осталась на этой стороне, за стеной. Мне отчаянно нужно было назад, но я оказалась в ловушке и не могла найти выход.
Я проснулась, не в силах стряхнуть с себя невероятное чувство уязвимости. Теперь даже одиночество не сулило мне безопасности. Хотела я этого или нет — в двадцать шесть лет мне наконец пришлось выйти в «их мир» и в нем остаться.
* * *
В доме мне было страшнее, чем на улице — особенно по ночам, когда начинались кошмары. Ночами я выходила и бродила по холмам, по снегу и палым листьям.
Зимней ночью в лесу совсем не так темно, как можно подумать. Снег словно источает слабое сияние, и атмосфера напоминает не столько ночь, сколько раннее-раннее утро — те предрассветные часы, когда я приходила в гости к дедушке.
В своем непромокаемом пальто я ложилась прямо на снег. Ботинки у меня были дырявые, в них набивался снег, и ноги вечно промокали. Свернувшись калачиком на снежной постели, я тихонько пела себе — и мечтала о том, чтобы набраться храбрости позвонить Юлиану, попросить его прийти и посидеть со мной, защищая меня от кошмаров. Я думала о незнакомце из Уэльса и спрашивала себя: решусь ли я вернуться к нему после этого долгого странствия по собственной душе? Я напевала собственные песни и наслаждалась чувством безопасности.
Настало время прощаться с Юлианом. Я позвонила ему поздно вечером, вдруг — и сообщила, что завтра с утра уезжаю.
— Будь там, я сейчас за тобой приеду, — сказал он.
Он привез меня в детский дом, где я прожила несколько дней почти два месяца назад. Я не снимала пальто, не ставила на пол сумку — мне было не по себе. Как обычно, нужна была открытая дверь. Нужно было знать, что в любой момент я смогу убежать — только на таких условиях я могла попробовать быть собой.
Юлиан взял меня за руку. Я сплела свои пальцы с его пальцами — также, как когда-то просовывала пальчики в вязаную бабушкину кофту. Он все старался заглянуть мне в глаза. Оба мы были здесь. Были там и какие-то другие люди, но они словно исчезли. Наши ноги соприкоснулись. Я болезненно ощущала его близость — но успокаивала себя, мысленно твердя себе, что все под контролем и опасности нет.
Такое самоуспокоение было для меня чем-то новым. Уилли бывал при мне надзирателем, затем психиатром — но, кажется, в первый раз стал настоящей матерью, говорящей на моем собственном языке. Наконец-то я вышла в «их мир», оставаясь самой собой — и чувствовала себя здесь, как дома.
— Мне пора, — сказала я.
— Я провожу тебя до дверей, — сказал Юлиан.
В первый раз я сама потянулась к нему, чтобы его обнять. Мысленно повторяя себе: «Все нормально, все нормально. Если станет слишком больно — обещаю, тут же уйдем».
Юлиан приподнял мое лицо за подбородок, взглянул мне в глаза. Я блаженно улыбалась.
— Я здесь. А ты? — сказала я.
Юлиан улыбнулся в ответ.
В этот миг страх взял надо мной верх. Торопливо и не слишком вежливо бросив: «Пока!», я повернулась и, глядя себе под ноги, ринулась прочь из дома.
— Все нормально, — повторяла я себе. — Видишь, я же говорила: как только станет слишком больно, уйдем.
Это меня успокоило; я остановилась и вернулась к Юлиану. Подняла голову, грустно посмотрела ему в глаза — так же, как смотрела на дедушку, когда чувствовала, что его реальность от меня ускользает. Но Юлиан не ускользал. По лицу моему катились слезы, но я улыбалась, счастливая и гордая тем, что нашла в себе силы выразить свои чувства — и доверие, чтобы позволить ему их увидеть.
— Я буду по тебе скучать, — сказала я, шмыгнув носом.
— Приезжай как-нибудь еще, — предложил Юлиан.
— Может быть, — ответила я.
— Приезжай еще, — повторил он.
Я снова его обняла — и поспешила на улицу, где ждала меня машина.
* * *
С рюкзаком на спине, в черном пальто и шляпе, я стояла на обочине шоссе, ловя попутку на станцию, откуда поезд унесет меня в Бельгию. На поезд из Германии, как и недавно на паром, я садилась одна.
Паром, на котором мне предстояло вернуться в Англию, уже стоял на причале. Мне пришлось бежать. Не только для того, чтобы успеть на паром. Юлиан остался далеко — но мое «я», которое я нашла и сумела удержать, уже так долго было на виду, что я знала, что это и есть выход.
Куда ехать — я не знала; но меня тянуло к океану. Я встретилась со своими эмоциями — и символически, и в реальности; научилась осознавать сразу и «мир», и себя, не теряя ни того, ни другого. И я направилась в Уэльс.
* * *
Я приехала к валлийцу домой. Он как раз возвращался в Англию после трех месяцев заграничной поездки; вместе с его отцом я поехала его встречать.
Ехали мы очень долго; говорил в основном его отец.
— Знаете, Донна, наш сын немного странный, — сказал он.
— Вовсе нет, — ответила я.
— Пожалуйста, не говорите ни ему, ни его матери, что я с вами об этом говорил, — продолжал он, — но, видите ли, он немного… как бы это сказать? Вроде как отсталый.
Я мысленно улыбнулась. Валлиец мне сам все это рассказал — а его родители уверены, что он ничего о себе не понимает! Я вспомнила, как он рассказывал мне, что отец помог ему найти работу, о том, как трудно ему всегда было заводить друзей, переживать эмоции и находить для них нужные слова.
— Еще младенцем он переболел менингитом, и это на него повлияло, — объяснял его отец. — Иной раз он такое вытворяет!..
— Да все с ним в порядке, — ответила я. — Он просто такой же, как я.
* * *
Валлийца звали Шон; и Шон был пьян. Почти не глядя на меня, он взгромоздился на переднее сиденье. Он знал, что я приезжаю, и быстрые молчаливые взгляды в мою сторону говорили громче всяких слов.
На обратной дороге мы застряли в пробке. Вдруг Шон без предупреждения выскочил из машины. Не обращая внимания на крики отца, добежал до обочины и расстегнул ширинку.
Отец повернулся ко мне и извинился. Я сообразила: видимо, он считает, что поведение его сына должно меня смутить.
— За что же? — ответила я. Для меня-то все было нормально: почему бы не сходить пописать, если приспичило?
— Наш Шон иногда бывает просто как не в себе, — вздохнул он, стараясь скрыть собственное смущение и стыд.
Шон снова сел в машину, теперь на заднее сиденье. Он сидел рядом, но в глаза мне смотреть по-прежнему не мог. В том, что я хорошо его понимала, теперь не чувствовалось угрозы — наоборот, я ощутила потребность сказать ему, что его понимаю. И сказала это — молча, одним взглядом. Так Донна впервые заговорила в «их мире», пусть и без слов. Руки наши соприкоснулись; по моему телу прошла дрожь. Повезло ему, что он догадался напиться, подумала я. Больше мы не смотрели друг на друга.
* * *
Вернувшись домой, Шон немедленно куда-то исчез. Вернулся несколько часов спустя, еще пьянее, чем был — кто-то подвез его из соседнего городка. Я сидела прямо, как на электрическом стуле, и смотрела в потолок. Внезапно вырванная из безопасной предсказуемости моего мира под стеклом, я уставилась на человека, вошедшего в комнату.
Лицо Шона молча повернулось ко мне — и в его глазах я увидела тот же взгляд, каким сама много лет назад смотрела на дедушку и бабушку. Взгляд, говоривший: «Я за тысячу миль отсюда, и обратной дороги нет».
Протрезвев, Шон снова собрался уйти. Я попросила его подождать и отвезти меня на станцию. Как и я, он привез с собой из путешествия подарки. Молча положил рядом с моей сумкой плюшевого верблюда. Я взглянула на него — и мне представилось, как верблюд идет по бесконечной пустыне, сам не зная куда. В целом мире нет для него дома. Я отодвинула игрушку, взяла сумку и направилась к дверям.
— Вы уж извините, что он у нас такой, — говорили его родители, сердитые и расстроенные отстраненным поведением сына.
«Он такой» — это напомнило мне о том, что те же черты есть и у меня.
— Все нормально, — ответила я. — Я понимаю.
Но они продолжали что-то говорить о том, что «Шон у них такой»; в их словах мне послышались отзвуки голоса матери. Она тоже стыдилась меня, тоже за меня извинялась. «Не обращайте на нее внимания, она ненормальная!» — эти слова зазвенели у меня в ушах. И я рявкнула:
— Да я прекрасно понимаю, почему он такой! Я и сама такая же. Не в нем дело. И не во мне. Оба мы «такие»!
Что значит «такие» — я понимала, но не могла найти слова для этого «такие», огромного и неотвратимого, как смерть.
* * *
Шон гнал машину на станцию, словно безумный; он молчал, и взгляд его загнанно метался по сторонам. Он был напряжен и дрожал всем телом. Вот он ударил по тормозам, с отчаянным лицом открыл мне дверь. Я хотела выскочить из машины и бежать — но он дрожащей рукой схватил меня за плечо, а затем выхватил карандаш и листок бумаги для записей.
Он так дрожал, что почти не мог писать. Несколько раз карандаш рвал бумагу. В глазах Шона стояли слезы досады; на лице его отражалась борьба с самим собой.
Закончив черкать на измятом клочке бумаги, он грубо сунул записку мне в ладонь и сжал мою руку.
— Иди. Иди скорее, пока ничего не случилось! — с этими словами он вытолкнул меня из машины, захлопнул дверь и сорвался с места.
Я стояла на платформе, дрожа, боясь развернуть записку. Может быть, выбросить ее? — думала я. Все это было для меня слишком. Слишком знакомым. Слишком моим.
* * *
Куда ехал поезд, я не представляла, да меня это и не волновало. Главное, подальше отсюда. Цвета, свет, люди и звуки людей — все это было для меня невыносимо. Слишком ярко, слишком громко. Я забилась в угол, повернулась к стене, все еще сжимая в кулаке записку, и стала ждать, пока все стихнет.
Доехав до конечной, я вдруг сообразила, что ехала без билета. Пересекла платформу, спрыгнула на пути и двинулась вперед, в сгущающейся тьме, вдоль высокой проволочной ограды.
— Что это ты делаешь? — услышала я голос — и поняла, что он мой собственный.
В виде ответа на этот вопрос я вскарабкалась обратно на платформу, чтобы выяснить, где я очутилась и куда ехать дальше.
Дошла до пустой автобусной остановки и села, радуясь тому, что вокруг тихо и я одна: никто нигде. И вдруг вспомнила, что записка все еще со мной.
В свете фонаря я развернула смятый клочок бумаги. Слова на листке не соответствовали корявому, грубому почерку. Вот что там было написано: «Ты — лучший друг, которого я ждал всю жизнь. Не исчезай». В этой записке был Шон. В этой записке была Донна. И хоть я почти ничего еще не знала, хоть и не понимала, каким словом это назвать, — я ясно чувствовала, что есть еще много таких, как мы, кто бредет во тьме и, быть может, никогда не выйдет на ту тропу, что открылась для нас. Наша тропа темна, и на каждом шагу черные ямы. В каждую можно упасть — и лететь, лететь в бездонную пропасть, так похожую на смерть. Мы идем по этой тропе — каждый в одиночку, улыбаясь заученными улыбками, а мир проносится мимо, и мы глядим на него, как из-за стекла.
* * *
Я не исчезла — я начала звонить Шону. Но ему оказалось очень тяжело со мной говорить. Четыре раза он звонил мне в ответ, и всякий раз запинался, обрывал себя на полуслове или принимался «говорить поэтически». На пятом звонке сказал, что с тех пор, как со мной познакомился, у него начались проблемы. Начальник на работе говорит, что Шон «совсем с ума сошел», и очень этим недоволен. Он еще сильнее, чем прежде, отстранился от всего окружающего и живет лишь в своих мыслях.
— У меня проблема, — сказал он после долгого молчания. И замолчал снова. Наконец выдавил из себя: — Я тебя люблю.
И снова повисло молчание — с обоих концов.
— А проблема в том, — наконец договорил он, — что я чувствую: это меня убивает.
— Знаю, — ответила я.
Это был наш последний разговор с Шоном. Больше я не видела его и ничего о нем не слышала. Родители его тоже со мной не связывались. Он просто исчез — так же, как много раз исчезала я сама. Быть может, растворился в океане.
* * *
В Лондоне я нашла себе квартиру и работу секретаря. Именно то, чего мне хотелось: квартира на верхнем этаже — вся в моем распоряжении, и работа в офисе — как раз для меня. Работала я в администрации большой больницы, под началом у совершенно невозможного босса, словно вышедшего из мультика. Во время обеденных перерывов смотрела на птиц и белок в больничном парке, обрывала с деревьев сухие листья или ходила в местную библиотеку.
Дома я купила дешевую пластмассовую пишущую машинку и принялась писать. Начала с сердцевины своего мира — так, как помнила. Писала по вечерам, засиживаясь далеко за полночь; страница катилась за страницей, слова одно за другим выходили из-под моих пальцев, я смотрела прямо перед собой — и вновь переживала каждое мгновение.
Внутри себя я искала название тому, что роднило меня с валлийцем. Стопка страниц росла — и учащались визиты в библиотеку, где я с головой зарылась в книги о шизофрении, отчаянно ища на их страницах что-то знакомое, что объяснило бы мне, что со мной.
И вдруг в глаза мне со страницы прыгнуло слово. В первый раз я увидела его — не считая того случая четыре года назад, когда услышала его от отца. «Шизофрению, — прочла я, — не следует смешивать с аутизмом». Сердце мое подпрыгнуло, я задрожала. Быть может, это ответ — или хотя бы указание на то, где искать ответ? И я отправилась за книгой по аутизму.
Листая найденную книгу, я чувствовала и гнев, и узнавание. Повторение чужих слов, неспособность выносить прикосновения, хождение на цыпочках, болезненность звуков, навязчивое вращение и прыжки на месте, раскачивание, повторение одних и тех же действий… это же все обо мне! Голова у меня шла кругом при воспоминаниях о том, какими методами «лечила» меня от всего этого мать. Создание «персонажей» разорвало мою личность, но уберегло от попадания в статистику. Часть меня подчинилась жестокой дрессировке — а другая часть спряталась в своем собственном мире и там, нетронутая, провела двадцать шесть лет.
* * *
Мне хотелось понять раз и навсегда, почему же я «такая». Я решила отнести свою книгу детскому психиатру: пусть он ее прочтет и объяснит, что со мной. В обеденный перерыв я спросила, где у нас в больнице отделение детской психиатрии. Мне объяснили, куда идти: я нашла дверь с соответствующей табличкой и постучала.
— Я написала книгу, — сказала я врачу, сидящему за столом в кабинете. — Хочу, чтобы вы ее прочли и объяснили, почему я такая, как есть.
Психиатр, немало удивленный, поинтересовался, о чем моя книга. Я рассказала, как меня всю жизнь называли «дурой», «сумасшедшей», «ненормальной», «трудным ребенком» или просто «странной», упомянула и о замечании отца, что в детстве у меня подозревали аутизм.
— Что ж, свою книгу вы представляете вполне по-аутичному, — заметил он. Затем спросил, почему я принесла книгу именно ему. Я объяснила, что просто нашла кабинет с табличкой «детский психиатр» на двери.
Вскоре этот доктор со мной связался. Книга его очень заинтересовала; он хотел показать ее специалистам по аутизму. Он просил у меня разрешения разослать ее нескольким людям. До сих пор мне не приходило в голову публиковать свою книгу; я испугалась. Он привел такой аргумент: многие дети пережили то же, что и я, и моя книга может быть важна для того, чтобы их понять. Мне хотелось ее сжечь. Я написала ее для себя — просто для того, чтобы перечитать, увидеть разом всю свою жизнь и осознать, что эта жизнь принадлежит мне. И еще мне хотелось знать, почему же все это произошло: хотя я и нашла многие ответы, но настоящей, главной причины так и не понимала.
Отзывы специалистов очень меня поддержали. Судя по всему, описанное в моей книге было типично для аутичных детей — хотя, без сомнения, я справлялась со своими проблемами лучше многих и многих из них. Это меня ободрило, и я решилась отослать книгу издателю.
Я по-прежнему боялась засыпать. Сознание мое продолжало напряженно работать и во сне: в мире снов и я сама, и мои «персонажи» выходили из укрытий — и то, что я там видела, порой было почти невыносимо.
Я спала и видела себя на пустом чердаке. Мимо меня по голому полу пробежала мышь, за ней еще одна. Я сидела спокойно, делая вид, что их не замечаю. Пытаясь не сознавать того, что вижу. Появился какой-то человек: он хотел их убить.
— Не надо! — закричала я вдруг. — Не убивайте их! Это же не мыши, — сказала я наконец, — это котята! — И взмолилась: — Пожалуйста, давайте их покормим!
Он открыл шкаф, и оттуда посыпались банки консервов для животных. Я открыла одну банку и подозвала котят. Незнакомец хотел их потрогать.
— Не надо! — вскричала я. — Если до них дотронуться, они умрут!
Котята стали есть — и начали расти. У меня разрывалось сердце.
Что будет с ними, когда я уйду и некому будет накормить их еще раз? — думала я. Может быть, лучше совсем не есть, чем один раз получить еду, а потом навсегда ее лишиться? Я сидела на полу рядом с котятами, а незнакомец молча смотрел на меня.
— Вы не знаете, — проговорила я тихо, почти шепотом, — но ведь их здесь гораздо больше! Их семеро.
Я проснулась в холодном поту и, вскочив, начала ходить по комнате. Книга освободила слова — а теперь и смысл их стал для меня ясен. Я плакала, раскачивалась взад-вперед и повторяла себе, что все хорошо. Все нормально. Это нормально — быть собой.
Я вышла, купила банку кошачьих консервов и поставила их на тумбочку у кровати. Настоящей кошки у меня не было — но пусть это будет символ, решила я. Символ того, что я всегда готова накормить «котят», представляющих меня саму, всегда готова о них позаботиться. Пусть эта связь с самой собой существует и в «их мире», а не только в моем.
* * *
Однажды, много лет назад, я нашла котенка в мусорном баке. Я принесла его домой; но он был чем-то болен, я не знала, как за ним ухаживать и чем лечить, так что он скоро умер. Теперь для меня настало время вновь заглянуть в тот мусорный бак.
Я смотрела на банку кошачьих консервов в свете настольной лампы, пока не погрузилась в сон. В этом сне я была подростком Кэрол; стоя в углу, я болтала с компанией друзей. Неподалеку стоял большой мусорный бак, и из него доносилось какое-то шуршание. Кэрол не обращала на него внимания; она говорила все быстрее и быстрее. Почему-то очень важно было, чтобы все слушали только ее и никто не заметил бы шуршания в мусоре. Мало ли что там? Может быть, просто крыса.
Крышка бака распахнулась; оттуда вывалилась девочка лет четырех, грязная, в рваном платье. Кэрол встала к своим друзьям спиной — живая стена между девочкой и ими. Глядя на девочку, произнесла одними губами:
— Вот ты и дома.
Девочка забилась в угол; взгляд ее метался, она готова была бежать.
— Все хорошо, — проговорила Кэрол. — Обещаю, они к тебе не подойдут. Даже я не дотронусь до тебя.