После разгрома восстания декабристов в России усиливаются политическое давление. Николай 1 создает 111 отделение императорской канцелярии для борьбы с вольнодумством и революционным движением. Против свободомыслия борются также и Министерство просвещения, и суровая цензура (принят жесткий «чугунный» устав 1826 г.). В качестве национальной идеи предлагается «теория официальной народности» с формулой «православие, самодержавие, народность».Усиливается фланг официальной журналистики, появляется монополия на политические новости, формируется тип журналиста-приспособленца (Ф.Булгарин, Н.Греч).
В связи с капитализацией экономики в журналистике складывается так называемое «торговое направление», главной целью которого становится прибыль любой ценой, а следовательно, понижение читательского вкуса и нравственных ценностей в обществе (газета «Северная пчела» Булгарина и Греча, журнал «Библиотека для чтения» О.Сенковского). Против «торгового направления» в журналистике активно выступали лучшие писатели, публицисты, критики: А.С.Пушкин («Литературная газета», журнал «Современник»), Н.А.Полевой (журнал «Московский телеграф»), Н.И.Надеждин (журнал «Телескоп»), В.Г.Белинский («Телескоп», «Московский наблюдатель»). Власть со своей стороны активно преследовала их. Так в 1836 году за публикацию Первого философического письма П.Я.Чаадаева был закрыт журнал «Телескоп», его редактор Надеждин был отправлен в ссылку, а автор публикации объявлен сумасшедшим за своеобразный взгляд на историческое прошлое и настоящее России.
Практическое занятие 7
А.С.Пушкин
О ЗАПИСКАХ ВИДОКА
В одном из № «Литературной Газеты» упоминали о Записках парижского палача: нравственные сочинения Видока, полицейского сыщика, суть явление не менее отвратительное, не менее любопытное.
Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отьявленного плута, столь же бесстыдного, как и -гнусного, и потом вообразите себе, если можете, чт.о должны быть нравственные сочинения такого человека.
Видок в своих записках именует себя патриотом, коренным французом (un bоn Francais), как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество! Он уверяет, что служил в военной службе, и как ему не только дозволено, но и предписано всячески переодеваться, то и щеголяет орденом Почетного Легиона, возбуждая в кофейнях негодование честных бедняков, состоящих на половинном жалованье (officiers a ia demi-soide). Он нагло хвастается дружбою умерших известных людей, находившихся в сношении с ним (кто молод не бывал? а Видок человек услужливый, деловой). Он с удивительной важностию толкует о хорошем.обществе, как будто вход в оное может ему быть дозволен, и строго рассуждает об известных писателях, отчасти надеясь на их презрение, отчасти по расчету: суждения Видока о Казимире де ла Вине, о Б. Констане должны быть любопытны именно по своей нелепости.
Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости мнений: раздражительность, смешная во всяком другом писаке, но в Видоке утешительная, ибо видим из нее, что человеческая природа, в самом гнусном своем уничижении, все еще сохраняет благоговение перед понятиями, священными для человеческого рода.
Предлагается важный вопрос:
Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем, нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?
Напечатано в № 20 "Литературной Газеты" 16 апреля 1830 г. в отделе "Смесь". Принадлежность Пушкину определяется заметкой в "Литературной Газете" 9 августа. "Издателю "Северной Пчелы" "Литературная Газета" кажется печальною: сознаемся, что он прав, и самою печальнейшею статьею находим мнение А.С. Пушкина о сочинениях Видока". Пушкин в это время находился в Москве. В дневнике Погодина 18 марта 1830 г. имеется запись: Пушкин "давал статью о Видоке и догадался, что мне не хочется помещать ее (о доносах, о фискальстве Булгарина), и взял". Статья о Видоке явилась ответом на пасквильный "Анекдот" Булгарина, в котором он вывел Пушкина под видом французского писателя, который "в своих сочинениях не обнаружил ни одной мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины; у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова, род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камнями во всё священное, чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтоб спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство — суетность". В Видоке Пушкин изобразил самого Булгарина. Пушкин намекает на сомнительное прошлое жены Булгарина, на его службу во французских войсках во время войны 1812 г., на его похвальбу дружбой с Грибоедовым и на политические его доносы. Характеристика была настолько точной, что смысл заметки ни для кого не был темным. В ответ на эту заметку Булгарин выступил с новым пасквилем о происхождении Пушкина от негритенка, купленного за бутылку рома (см. "Моя родословная").
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МИЗИНЦЕ Г. БУЛГАРИНА И О ПРОЧЕМ
Я не принадлежу к числу тех незлопамятных литераторов, которые, публично друг друга обругав, обнимаются потом всенародно, как Пролаз с Высоносом, говоря в похвальбу себе и в утешение: Ведь, кажется, у нас по полной оплеухе.
Нет: рассердясь единожды, сержусь я долго и утихаю не прежде, как истощив весь запас оскорбительных примечаний, обиняков, заграничных анекдотов и тому подобного. Для поддержания же себя в сем суровом расположении духа, перечитываю я тщательно мною переписанные в особую тетрадь статьи, подавшие мне повод к таковому 
ожесточению. Таким образом, пересматривая на днях антикритику, подавшую мне случай заступиться за почтенного друга моего А. А. Орлова, напал я на следующее место:
— «Я решился на сие — (на оправдание Г, Булгарина) — не для того, чтоб оправдать и защищать Булгарина, который в этом не имеет надобности, ибо у него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов (см. № 27 «Сына Отечества», издаваемого гг. Гречем и Булгариным).
Изумился я, каким образом мог я пропустить без внимания сии красноречивые, но необдуманные строки! Я стал по пальцам пересчитывать всевозможных рецензентов, у коих менее ума в голове, нежели у г. Булгарина в мизинце, а теперь догадываюсь, кому Николай Иванович думал погрозить мизинчиком Фаддея Венедиктовича.
В самом деле, к кому может отнестись это затейливое выражение? Кто наши записные рецензенты?
Вы, г. издатель «Телескопа»? Вероятно, мстительный мизинчик указует и на вас: предоставляю вам самим вступиться за свою голову. [До мизинцев ли мне. Изд.] Но кто же другие?
Г. Полевой? Но несмотря на прежние раздоры, на письма Бригадирши, на насмешки славного Грипусье, на недавнее прозвище Верхогляда и проч. и проч., всей Европе известно, что «Телеграф» состоит в добром согласии с «Северной Пчелой» я «Сыном Отечества»: мизинчик касается не его.
Г. Воейков? Но сей замечательный литератор рецензиями мало занимается, а известен более изданием Хамелеонистики, остроумного сбора статей, в коих выводятся, так сказать, на чистую воду некоторые, так сказать, литературные плут-ни. Ловкие издатели «Северной Пчелы» уж верно не станут, как говорится, класть ему пальца в рот, хотя бы сей палец был и знаменитый, вышеупомянутый мизинчик.
Г. Сомов? Но, кажется, «Литературная Газета», совершив свой единственный подвиг — совершенное уничтожение (литературной) славы г. Булгарина, — почиет на своих лаврах, и г. Греч, вероятно, не станет тревожить сего счастливого усыпления, щекота Газету проказливым мизинчиком.
Кого же оцарапал сей мизинец? Кто сии рецензенты, у коих — и так далее? Просвещенный читатель уже догадался, что дело идет обо мне, о Феофилакте Косичкине.
Всему свету известно, что никто постояннее моего не следовал за исполинским ходом нашего века. Сколько глубоких и блистательных творений по части политики, точных наук и чистой литературы вышли у нас из печати в течение последнего десятилетия (шагнувшего так далеко вперед) и обратило на себя справедливое внимание завидующей нам Европы! Ни одного из таковых явлений не пропустил я из виду; обо всяком, как известно, написал я по одной статье, отличающейся учено-стию, глубокомыслием и остроумием. Если долг беспристрастия требовал, чтоб я указывал иногда на недостатки разбираемого мною сочинения, то может ли кто-нибудь из гг. русских авторов жа-ловаться на заносчивость или невежество Феофи-лакта Косичкина? Может быть, по примеру г. Полевого, я слишком лестно отзываюсь о самом себе; я мог бы говорить в третьем лице и попросить моего друга подписать имя свое под сими справедливыми похвалами; но я гнушаюсь таковым уловками, и гг. русские журналисты, вероятно, не укорят меня в шарлатанстве.
И что ж! Г. Греч в журнале, с жадностию читаемом во всей просвещенной Европе, даст понимать, будто бы в мизинце его товарища более ума и таланта, чем в голове моей! Отзыв слишком для меня оскорбительный! Полагаю себя вправе объявить во услышание всей Европы, что я ничьих мизинцев не убоюсь; ибо, не входя в рассмотрение голов, уверяю, что пальцы мои (каждый особо i все пять в совокупности) готовы воздать сторицею, кому бы то ни было Dixi [Я сказал].
Взявшись за перо, я не имел, однако ж, целию объявить о сем почтеннейшей публике; подобно нашим писателям-аристократам (разумею слово сие -в его ироническом смысле) а никогда не отвечал на журнальные критики: дружба, оскорбленная дружба призывает опять меня на помощь угнетенного дарования.
Признаюсь: после статьи, в которой так торжественно оправдал и защитил я А. А. Орлова (статьи, принятой московскою и петербургскою публикою с отличной благосклонностию) не ожидал я, чтоб «Северная Пчела» возобновила свои нападения на благородного друга моего и на первопрестольную столицу. Правда, сии нападения уже гораздо слабее прежних, но я не умолкну, доколе не принужу к совершенному безмолвию ожесточенных гонителей моего друга и непочтительного «Сына Отечества», издевающегося над нашей древнею Москвою.
«Северная Пчела» (№ 101), объявляя о выходе нового Выжигина, говорит: «Заглавие сего романа заставило нас подумать, что это одно из многочисленных подражаний произведениям нашего блаженного г. А Орлова, знаменитого автора... Притом же всякое произведение московской литературы, носящее на себе печать изделия книгопродавцев пятнадцатого класса... приводит нас в невольный трепет». — «Блаженный г. Орлов»... Что значит блаженный Орлов? О! конечно: если блаженство состоит в спокойствия духа, не возмущаемого ни завистью, ни корыстолюбием; в чистой совести, не запятнанной ни плутнями, ни лживыми доносами; в честном и благородном труде, в смиренном развитии дарования, данного от Бога, — то добрый и небогатый Орлов блажен и не станет завидовать ни богатству плута, ни чинам негодяя, ни известности шарлатана!!! Если же слово блаженный употреблено в смысле, коего здесь изъяснять не стану, то удивляюсь охоте некоторых людей, старающихся представить смешными вещи, вовсе не смешные, и которые даже не могут извинять неприлична мысли остроумием или веселости» оборота.
Насмешки над книгопродавцами пятнадцатого класса обличают аристократию чиновных издателей, некогда осмеянную так называемыми аристократическими нашими писателями. Повторим истину, столь же неоспоримую, как и нравственные размышления г. Булгарина: «чины не дают ни честности плуту, ни ума глупцу, ни дарования задорному мараке. Фильдинг и Лабрюер не были ни статскими советниками, да даже коллежскими ассесорамн. Разночинцы, вышедшие в дворянство, могут быть почтенными писателями, если только они люди с дарованием, образованностию и добро-совестностию, а не фигляры и не наглецы».
Надеюсь, что сей умеренный мой отзыв будет последним и что почтенные издатели «Северной Пчелы», «Сына Отечества» и «Северного Архива» не вызовут меня снова на поприще, на котором являюсь редко, но не без успеха, как изволите видеть. Я человек миролюбивый, но всегда готов заступиться за моего друга; я не похожу на того китайского журналиста, который, потакая своему товарищу и в глаза выхваляя его бредни, говорит на ухо всякому: «Этот пачкун и мерзавец ссорит меня со всеми порядочными людьми, марает меня своим товариществом; но что делать? он человек деловой и расторопный!»
Между тем, полагаю себя вправе объявить о существовании романа, коего заглавие прилагаю здесь. Он поступит в печать или останется в рукописи, смотря, по обстоятельствам.
Настоящий Выжигин
Историко-нраественно-сатирический роман XIX века
Содержание Глава I. Рождение Выжигина в кудлашкиной конуре. Воспитание ради Христа. Глава II. Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон, Глаза III. Драка в кабаке. Ваше благородие! Дайте опохмелиться! Глава IV. Дружба с Евсеем. Фризовая шинель. Кража. Бегство. Глава V. Ubi bene, ibi patria. Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII. Выжигин перебегает. Глава VIII. Выжигин без хуска хлеба. Выжигин ябедник. Выжигин торгаш. Глава IX Выжигин игрок. Выжигин и отставной квартальный. Глава X. Встреча Выжигина с Высухиным. Глава XI. Веселая компания. Курьезный куплет и письмо-аноним к знатной особе. Глава XII. Танта. Выжигин попадается в дураки. Глаза XIII. Свадьба Выжигина. Бедный племянничек! Ай да дядюшка! Глава XIV. Господин и госпожа Выжигины покупают на трудовые денежки деревню и с благодарностию объявляют о том почтенной публике. Глава XV. Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы. Глава XVI. Видок, или маску долой! Глава XVII. Выжигин раскаивается и делается порядочным человеком. Глава XVIII и последняя. Мышь в сыре.
Ф. Косичкин
Напечатано в сентябре 1831 г. в "Телескопе" за подписью "Ф. Косичкин". Статья продолжает полемику против Булгарина, начатую предыдущей статьей. В конце статьи Пушкин намекает на Греча ("китайский журналист"), ра ботавшего совместно с Булгариным, но в частных разговорах постоянно отгораживавшегося от него. План романа "Настоящий Выжигин" является сатирической схемой биографии Булгарина. Некоторые детали этой биографии Пушкин слышал от подполковника Спечинского, который рассказывал (вероятно, в апреле 1830 г.), что знал Булгарина в Ревеле, где он служил разжалованным в солдаты и страдал запоем. Он посещал слугу Спечинского Григория, у которого унес шинель и пропил ее. Главы V—VII основаны на том, что уволенный в 1811 г. из военной службы Булгарнн бежал в Варшаву, затем перебрался во Францию. служил в войсках Наполеона, принимал участие з походе 1812 г., затем вернулся в Россию, занялся журналистикой, после 1825 г., чтобы реабилитировать себя, как человек, бывший в близких отношениях с декабристами, занялся политическими доносами и устроился в качестве официозного журналиста под покровительством шефа жандармов Бенкендорфа. Вместе с Гречем ("Высухин" издавал "Сын Отечества". Как издатель этого журнала и газеты "Северная Пчела" был монополистом в петербургской печати.
ОПЫТ ОТРАЖЕНИЯ НЕКОТОРЫХ НЕЛИТЕРАТУРНЫХ ОБВИНЕНИЙ
Сколько ни удален я моими привычками и правилами от полемики всякого роду, но еще не отрекся а совершенно от права самозащищения.
Southey
У одного из наших известных писателей спрашивали, зачем не возражал он никогда на критики."Критики не понимают меня, — отвечал он, — а я не понимаю моих критиков. Если будем судитъся перед публикою, вероятно, и она нас не поймет". Это напоминает старинную эпиграмму:
Глухой глухого звал к суду судьи глухого.
Глухой кричал: моя им сведена корова.
Помилуй, возопил глухой тому в ответ.
Сей пустошью владел еще покойный дед.
Судья решил: почто ж идти вам брат на брата:
Ни тот и ни другой, а девка виновата.
Можн о не удостаивать ответом своих крити ков (как аристократически говорит сам о себе издатель Истории русского народа), когда напа дения суть чисто литературные и вредят разве одной продаже разбраненной книги. Но из уважения к себе не должно по лености или добродушию оставлять без внимания оскорбления личности и клеветы, ныне, к несчастию, слишком обыкновенные. Публика не заслуживает такого неуважения.
Если в течение 16-летней авторской жизни я никогда не отвечал ни на одну критику (не говорю уж о ругательствах), то сие происходило, конечно, не из презрения.
Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. Если приговоры журналов наших достаточны для нас, то из сего следует, что мы не имеем еще нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах. Презирать критику значило бы презирать публику (чего Боже сохрани). Как наша словесность с гордостию может выставить перед Европою Историю Карамзина, несколько од, несколько басен, пэан 12 года Жуковского, перевод Илиады, несколько цветов элегической поэзии, — так и наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили веса и постоянного влияния. Время их еще не приспело.
Не отвечал я моим критикам не потому также, чтоб и не доставало во мне веселости или педантства; не потому, чтоб я не полагал в сих критиках никакого влияния на читающую публику. Я заметил, что самое неосновательное суждение, получает вес от волшебного влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!
Но признаюсь, мне совестно было идти судиться перед публикою и стараться насмешить ее (к чему ни малейшей не имею склонности). Мне было совестно для опровержения критик повторять школьные или пошлые истины, толковать об азбуке и риторике, оправдываться там, где не было обвинений, а что всего затруднительнее, важно говорить:
Et moi je vous soutiens que me-s vers sort tres bons!". [ A я утверждаю, что мои стихи очень хороши (из Мольера).]
Например, один из моих критиков, человек впрочем добрый я благонамеренный, разбирая кажется Полтаву, выставил несколько отрывков и вместо всякой критики уверял, что таковые стихи сами себя дурно рекомендуют. Что бы мог я отвечать ему на это! А так поступали почти все его товарищи, ибо критики наши говорят обыкновенно: это хорошо потому, что прекрасно, а это дурно, потому, что скверно. Отселе их никак не выманишь
Еще причина и главная: леность. Никогда не мог я до того рассердиться на непонятливость или недобросовестность, чтоб взять перо и приняться за возражения и доказательства. Нынче, в несносные часы карантинного заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища, вздумал для препровождения времени писать возражения не на критики (на это никак не могу решиться), но на обвинения нелитературные, которые нынче в большой моде. Смею уверить моего читателя (если Господь пошлет мне читателя), что глупее сего занятия отроду ничего не мог я выдумать.
----------
Один из великих ваших сограждан сказал однажды мне (он удостаивал меня своего внимания и часто оспаривал мои мнения), что если у нас была бы свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь. Все имеет свою злую сторону — и неуважение к чести граждан и удобность клеветы суть из главнейших невыгод свободы тиснения. У нас, где личность ограждена цензурою, естественно нашли косвенный путь для личной сатиры, имянно обиняки. Первым примером обязаны мы**, который в своем журнале напечатал уморительный анекдот о двух китайских журналистах, которых судия наказал бамбуковою палкою за плутни, унижающие честное звание литератора. Этот китайский анекдот так насмешил публику и так понравился журналистам, что с тех пор, коль скоро газетчик прогневался на кого-нибудь, тотчас в листках его является известие из-за границы (и большею частию из-за китайской), в коем противник расписан самыми черными красками, в лице какого-нибудь вымышленного или безыменного писателя. Большею частию сии китайские анекдоты, если не делают чести изобретательности и остроумию сочинителя, по крайней мере, достигают цели своей по злости, с каковой они написаны. Не узнавать себя в пасквиле безыменном, но явно направленном, было бы малодушием. Тот, о котором напечатают, что человек такого-то звания, таких-то лет, таких-то примет крадет, например, платки из карманов, — все-таки должен отозваться и вступиться за себя, конечно не из уважения к газетчику, но из уважения к публике. Что за аристократическая гордость, дозволять всякому негодяю швырять в вас грязью. Английский лорд равно не отказывается и от поединка на кухенрейтерских пистолетах с учтивым джентльменом и от кулачного боя с пьяным конюхом. Один из наших литераторов, бывший, говорят, в военной службе, отказывался от пистолетов, под предлогом, что на своем веку он вид ел более крови, чем его противник чернил. Отговорка забавная, но в таком случае, что прикажете делать с тем, который, по выражению Шатобриана, comraeun homme de nobie race, outrage et ne se bat pas?" [Как человек благородного происхождения, оскорбляет и не дерётся.]
Однажды (официально) напечатал кто-то, что такой-то французский стихотворец, подражатель Байрону, печатающий критические статьи в "Литературной Газете", человек подлый и безнравственный, а что такой-то журналист, человек умный, скромный, храбрый, служил с честью сперва одному отечеству, потом другому и проч. Француз отвечал подлинно так, что скромный и храбрый журналист об двух отечествах, вероятно, долго будет его помнить. On en rit, j'en ris encore moi-meme". [Над этим посмеялись, я сам ещё смеюсь.]
------------
В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула.
Иной говорит: какое дело критику или читателю хорош ли я собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты, и тому под. Будущий мой биограф, коли Бог пошлет мне биографа, об этом будет заботиться. А критику и читателю дело до моей книги и только. Суждение, кажется, поверхностное. Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics), к одному из главнейших условий высоко образованных обществ. В сем отношении и писатели, справедливо заслуживающие презрение ваше, ругатели и клеветники, приносят истинную пользу: мало-помалу образуется и уважение к личной чести гражданина и возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном народе основана чистота его нравов.
Таким образом, дружина ученых и писателей, какого б рода они ни были, всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности. Не должно им малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности.
----------
Недавно в Пекине случилось очень забавное происшествие. Некто из класса грамотеев, написал трагедию, долго не отдавал ее в печать, но читал ее неоднократно в порядочных пекинских обществах и даже вверял свою рукопись некоторым мандаринам. Другой грамотей (следуют китайские ругательства) или подслушал трагедию из прихожей (что, говорят, за ним наживалось), или тихонько взял рукопись из шкатулки мандарина (что в старину также с ним случалось) и склеил на скору руку из довольно нескладной трагедии чрезвычайно скучный роман. Грамотей-трагик, человек бесталанный, но смирный, поворчав немного, оставил было в покое похитителя, но грамотей-
Над этим посмеялись, я сам еше смеюсь.
романист, человек ловкий и беспокойный, опасаясь быть обличенным, первый стал кричать изо всей мочи, что трагик Фан-Хо обокрал его бесстыдным образом. Трагик Фан-Хо, рассердясь не на шутку, позвал романиста Фан-Хи в совестный Пекинский суд и проч. и проч.
-----------
Сам съешь [Происхождение сего слова: остроумный человек показывает шиш и говорит язвительно: съешь, а догадливый противник отвечает: сам съешь (Замечание для будуарных или даже для паркетных дам, как журналисты называют дам им незнакомых.) (Примеч. Пушкина.) ]. Сим выражением в энергическом наречии вашего народа заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: "Обратите это на себя". То и другое употребляется нецеремонными людьми, которые пользуются удачно шутками и колкостями своих же противников. "Сам съешь" есть ныне главная пружина нашей журнальной полемики. Является колкое стихотворение, в коем сказано, что Феб, усадив было такого-то, велел его после вывести лакею, за дурной тон и заносчивость, нестерпимую в хорошем обществе — и тотчас в ответ явилась эпиграмма, где то же самое пересказано немного похуже с надписью: Сам съешь".
Поэту вздумалось описать любопытное собрание букашек. — Сам ты букашка, закричали бойкие журналы, и стихи-то твои букашки, и друзья-то твои букашки. — Сам съешь.
Господа чиновные журналисты вздумали было напасть на одного из своих собратиев за то, что он не дворянин. Другие литераторы позволили себе посмеяться над нетерпимостью дворян-журналистов. Осмелились спросить, кто сии феодальные бароны, сии незнакомые рыцари, гордо требующие гербов и грамот от смиренной братии кашей? Что же они в ответ? Помолчав немного, господа чиновные журналисты с жаром возразили, что в литературе дворянства нет, что чваниться своим дворянством перед своею братьею (особенно мещанам во дворянстве) уморительно смешно, что и настоящему дворянину 600-летние его грамоты не помогут в плохой прозе или посредственных стихах. Ужасное "Сам съешь"! К несчастию в "Литературной Газете" отыскали, кто были аристократические литераторы, открывшие гонение на недворянство. А публика-то что? А публика, как судия беспристрастный и благоразумный, всегда соглашается с тем, кто последний жалуется ей. Например, в сию минуту она, покамест, совершенно согласна с нашим мнением: т. е. что "сам съешь" вообще показывает или мало остроумия или большую надеянность на беспамятство читателей и что фиглярство и недобросовестность унижают почтенное звание литераторов, как сказано в Китайском анекдоте №1
Мы так привыкли читать ребяческие критики, что они даже нас и не смешат Но что сказали бы мы, прочитав, например, следующий разбор Расиновой "Федры", (если б к несчастию написал ее русский и в наше время).
"Нет ничего отвратительнее предмета, избранного г. сочинителем. Женщина замужняя, мать семейства влюблена в молодого олуха, побочного сына ее мужа (!!!). Какое неприличие! Она не стыдится в глаза ему признаваться в развратной страсти своей (!!!!). Сего недовольно: сия фурия, употребляя во зло глупую легковерность супруга своего, взносит на невинного Ипполита гнусную небывальщину, которую из уважения к нашим читательницам не смеем даже объяснить (!!!). Злой старичишка, не входя в обстоятельства, не разобрав дела, проклинает своего собственного сына (!!) — после чего Ипполита разбивают лошади (!!!); Федра отравливается, ее гнусная наперсница утепляется и точка. И вот что пишут, не краснея, писатели, которые, и проч. (тут личности и ругательства); вот до какого разврата дошла у нас литература — кровожадная, развратная ведьма с прыщиками на лице!"
Шлюсь на совесть самих критиков. Не так ли, хотя и более кудрявым слогом, разбирают они каждый день сочинения, конечно, не равные достоинством произведениям Расина, но, верно, ничуть не предосудительнее оных в нравственном отношении.
Спрашиваем: должно ли и можно ли серьезно отвечать на таковые критики, хотя б они были писаны и по-латыни, а приятели называли это глубокомыслием.
Если б "Недоросль", сей единственный памятник народной сатиры, "Недоросль", которым некогда восхищалась Екатерина и весь ее блестящий двор, если б "Недоросль" явился в наше время, то в наших журналах, посмеясь над правописанием Фонвизина, с ужасом заметили бы, что Простако-ва бранит Палашку канальей и собачьей дочерью, а себя сравнивает с сукою (!!) "Что скажут дамы! воскликнул бы критик, — ведь эта комедия может попасться дамам!" — В самом деле страшно! Что за нежный и разборчивый язык должны употреблять господа сии с дамами! Где бы, как бы послушать! А дамы наши (Бог им судья!) их и не слушают и не читают, а читают этого грубого Вальтер Скотта, который никак не умеет заменять просторечие простомыслием.
"Граф Нулин" наделал мне больших хлопот Нашли его (с позволения сказать) похабным, — разумеется, в журналах — в свете приняли его благосклонно, и никто из журналистов не захотел за него заступиться. Молодой человек ночью осмелился войти в спальню молодой женщины и получил он нее пощечину! Какой ужас! Как сметь писать такие отвратительные гадости? Автор спрашивал, что бы на месте Натальи Павловны сделали петербургские дамы: какая дерзость!
Кстати о моей бедной сказке (писанной, будь сказано мимоходом, самым трезвым и благопристойным образом) — подняли противу меня всю 
классическую древность и всю европейскую литературу! Верю стыдливости моих критиков; верю что "Граф Нулин" точно кажется им предосудительным. Но как же упоминать о древних, когда дело идет о благопристойности? И ужели творцы шутливых повестей: Ариост, Боккачио, Лафонтен, Касти, Спенсер, Чаусер, Виланд, Байрон известны им по одним лишь именам? Ужели, по крайней мере, не читали они Богдановича и Дмитриева? Какой несчастный педант осмелится укорить "Душеньку" в безнравственности и неблагопристойности? Какой угрюмый дурак станет важно осуждать "Модную жену", сей прелестный образец легкого и шутливого рассказа? А эротические стихотворения Державина, невинного, великого Державина? Но отстраним уже неравенство поэтического достоинства. "Граф Нулин" должен им уступить и в вольности, и в живости шуток.
Эти г. критики нашли странный способ судить о степени нравственности какого-нибудь стихотворения. У одного из них есть 15-летняя племянница, у другого 15-летняя знакомая, и все, что по благоусмотрению родителей еще не дозволяется им читать, провозглашено неприличным, безнравственным, похабным etc.! Как будто литература и существует только для 16-летних девушек! Благоразумный наставник, вероятно, не дает в руки ни им, ни даже их братцам, полных собраний сочинений ни единого классического поэта, особенно древнего; на то издаются хрестоматии, выбранные места и тому под. Но публика не 15-летняя девица, и не 13-летний мальчик. Она, слава Богу, может себе прочесть без опасения и сказки доброго Ла-фонтена, и эклогу доброго Виргилия, и все, что про себя читают сами г. критики, если критики наши что-нибудь читают, кроме корректурных листов своих журналов.
Все эти господа, столь щекотливые насчет благопристойности, напоминают Тартюфа, стыдливо накидывающего платок на открытую грудь Дорины, и заслуживают забавное возражение горничной: Vous etes done bien tendre a la tentation Et la chair sur vos sens fait grande impression! Certes, je ne sais pas quelle chaleur vous monte: Mais a convoiter, moi, je ne suis point si prompte, Et je vous verrais nu du haut jusques en bas, Que toute votre peau ne me tenterait pas. [Однако вы очень податливы на искушение. И тело производят сильное впечатление на ваши чувства! Не понимаю, право, что за пылкость вас одолела. Я совсем не так быстра на плотские желания, И когда 6 а увидела вас голым с головы до пят. — Bcя ваша кожа меня бы не соблазнила. Мольер, "Тартюф", действие III, сцена 2.]
Безнравственное сочинение есть то, коего целию или действием бывает потрясение правил, на коих основано счастие общественное или достоинство человеческое. Стихотворения, коих цель го рячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный состав, а музу — в отвратительную Канидию. Но шутка, вдохновенная сердечною веселостию и минутною игрою воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятяе, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие.
------------
Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести моей... По крайней мере не должен я отвечать за перепечатание грехов моего отрочества, а тем паче за чужие проказы. В альманахе, изданном г-ном Федоровым, между найденными Бог знает где стихами моими, напечатана Идиллия, писанная слогом переписчика стихов г-на Панаева. Г-н Бестужев, в предисловии какого-то альманаха, благодарит какого-то г-на Ап. за доставление стихотворений, объявляя, что не все удостоились напечатания.
Сей г-н Ап. не имел никакого права располагать моими стихами, поправлять их по-своему и отсылать в альманах г. Бестужева вместе с собственными произведениями стихи, преданные мною забвению или написанные не для печати (например, "Она мила, скажу меж нами"), или которые простительно мне было написать на 19 году, ко непростительно признать публично в возрасте более зрелом и степенном (например, "Послание к Юрьеву").
-------------
Отчего издателя "Литературной Газеты" и его сотрудников называют аристократами (разумеется в ироническом смысле, пишут остроумно журналисты). В чем же состоит их аристократия? В том ли, что они дворяне? — Нет: все журналы побожились уже, что над званием никто не имел и намерения смеяться. Стало быть в дворянской спеси? Нет: в "Литературной Газете" доказано, что главные сотрудники оной одни и вооружились противу сего смешного чванства, и заставили чиновных литераторов уважать собратьев мещан. Может быть, в притязаниях на тон высшего общества? Нет: они стараются сохранить тон хорошего общества; проповедают сей тон и другим собратьям, но проповедают в пустыне. Не они поминутно находят одно выражение бурлацким, другое мужицким, третье неприличным для дамских ушей, и т. п. Не они гнушаются просторечием и заменяют его простомыслием (niaiserie) (NB. не одно просторечие). Не они провозгласили себя опекунами высшего общества. Не они вечно пишут приторные статейки, где стараются подделаться под светский тон так же удачно, как горничные и камердинеры пересказывают разговоры своих господ. Не они comme un homme de noble race outragent el ве se battent pas. [Как человек благородного происхождения, оскорбляют и не дерутся.]
Не они находят 600-летнее дворянство мещанством; не они печатают свои портреты с гербами весьма сомнительными — разбирают дворянские грамоты и провозглашают такого мещанином, такого-то аристократом. Не они толкуют вечно о будуарных читательницах, о паркетных дамах. Отчего же они аристократы (разумеется в ироническом смысле)?
-------------
В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), отец Ганнибала, покорившего Наварил (см. памятник, воздвигнутый в Царском Селе гр. Ф. Г. Орлову), генерал-аншеф и