Демократическая журналистика второй половины 19 века

В 40-е годы 19 века усиливаются кризисные явления в экономической жизни России, усиливается оппозиционное движение. В этот период складываются и развиваются идейные течения «западников» и «славянофилов».

Самым значительным явлением в русской публицистике этого периода является творчество В.Г.Белинского. Он – центральная фигура эпохи, создатель и ниспровергатель писательских авторитетов. Именно его статьи определяют демократическое направление лучшего журнала 40-х годов «Отечественные записки» (издатель А.Краевский). Власть ужесточает цензурные репрессии против журнала, а так же поддерживает промонархическую печать (журналы «Маяк», «Москвитянин»),с которой «Отечественные записки» (в первую очередь, Белинский и Герцен) ведут жесткую полемику. Именно в этот период две идеологические тенденции (демократическая и либеральная) начинают расходиться. Белинский уходит в журнал «Современник» Некрасова и Панаева, который с его приходом становится самым прогрессивным изданием. Но в конце 40-х годов начинается так называемое «мрачное семилетие»: Белинский умер, Герцен эмигрировал, в Европе начались революции, в России начинается цензурно-политический террор, заметно снижается уровень общественно-литературной жизни.

Уехавший Герцен, за границей создает систему вольной русской прессы, организует вольную русскую типографию, где печатает листовки и брошюры против самодержавия и альманах «Полярная звезда». В 1857 году начинает выходить газета «Колокол», активно поддерживающая начинающиеся в России реформы, требующая освобождения крестьян с землей, свободы слова, отмены телесных наказаний. Царское правительство организует дискредитирующую кампанию против Герцена, его пытался поддержать и защитить Д.И.Писарев (О брошюре Шедо-Феротти). Недовольный результатами реформы 1861 года, Герцен, как и многие демократы в России, призывает к революционной борьбе (статья «У11 лет»).

В середине 50-х годов на общественную арену снова выходит журнал «Современник» Некрасова, особенно с приходом молодых демократов-журналистов Н.Чернышевского и Н.Добролюбова, поддерживающих в своих статьях «полезную» литературу и революционные методы борьбы.

К демократическому лагерю принадлежали так же журналы «Русское слово» (идейный вдохновитель и главный автор Д.И.Писарев) и сатирический еженедельник «Искра» (редакторы В.Курочкин и Н.Степанов), в котором большую роль играет карикатура.

Практическое занятие 9

В.Г.Белинский

письмо к н.в. гоголю

Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека '; этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения то­го состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет, тут была причина более важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б всё дело заключалось только в нем; но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоин­ства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и до­бродетель.

Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную причину хотя на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою наградою великого таланта, а потому, что, в этом отношении, пред­ставляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большего числа и которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах ², ни о том вопле дикой радости, кото­рый издали, при появлении ее, все враги Ваши — и нелитератур­ные (Чичиковы, Ноздревы, Городничие и т. п.), и литературные, которые имена Вам известны ³. Вы сами видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому, одного духа с ее духом ⁴. Если б она и была написана вследствие глубоко искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатление. И если ее принимали все (за ис­ключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур переточен­ную проделку для достижения небесным путем чисто земных це­лей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивитель­но, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я ду­маю, это от того, что Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека⁵, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы, в этом прекрасном далеке, живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя или в однообразии круж­ка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию ⁶. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нуж­ны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства че­ловеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и на­возе⁷, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здра­вым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васька­ми, Палашками; страны, где наконец, нет не только никаких га­рантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные на­циональные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чув­ствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бес­плодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута треххвостою плетью ⁸. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне! И в это-то время великий писатель, который своими дивно-худо­жественными, глубоко-истинными творениями так могуществен­но содействовал самосознанию России, давший ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рыла­ми!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки... И после это­го Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги? Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова учения, — совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в лож­ном в отношении к ним положении. А выражение: ах ты неумытое рыло! да у какого Ноздрева, какого Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру как великое открытие в пользу и нази­дание русских мужиков, которые, и без того, потому и не умыва­ются, что поверив своим барам, сами себя не считают за людей?⁹ А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли Вы в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и правого и виноватого? ¹⁰ Да это и так у нас делается в частую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления — быть без вины виноватым! И такая-то книга могла быть резуль­татом трудного внутреннего процесса, высокого духовного про­светления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спе­шить лечиться, или— не смею досказать моей мысли...

Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскуран­тизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною... Что Вы подобное учение опираете на православную церковь — это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы на­шли общего между ними и какою-нибудь, а тем более православ­ною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основа­ние принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гони­тельницею братства между людьми, — чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова открыт философским движе­нием прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, оруди­ем насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и неве­жества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не знае­те? А ведь все это теперь вовсе не новость для всякого гимнази­ста...

А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католи­ческого? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше,духовенство находится во всеобщем пре­зрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает пахабную сказку? Про попа, пападью, по­пову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы^п, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низ­копоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знае­те? Странно! По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесы­вая себе задницу. Он говорит об образе: годится — молиться, не годиться — горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, Но нет и следа религиозности. Суеве­рие проходит с успехами цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример Франция, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми просвещен­ными и образованными и где многие, отложившись от христиан­ства, все еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положи­тельности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностью — ничего не доказывают. Боль­шинство же нашего духовенства всегда отличалось только тол­стыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольни­ческих сектах, столь противоположных,_ по духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.

Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками ¹². Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к Вам, по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из вашего пре­красного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопас­на... Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладеет религиозный дух — он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania *, он тотчас же земному богу подкрутит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим скомпро­метировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат, рус­ский человек!..

Вспомнил я еще, что в Вашей книге Вы утверждаете как ве­ликую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский бог за эту византий­скую мысль, если только, передавши ее бумаге, Вы не знали, что творили...

«Но, может быть,— скажете Вы мне,— положим, что я заб­луждался, и все мои мысли ложь; но почему ж отнимают у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности моих заблуж­дений?»— Потому, отвечаю я Вам, что подобное направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно оно было вполне исчерпано Бурачком с братиею ¹³. Конечно, в Вашей книге больше ума и даже таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем в их сочинениях; зато они развили общее им с Вами учение с большей энергиею и большею последовательностию, смело дошли до его последних результатов, все отдали византий­скому богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая по­ставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаи­вали, например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения, если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к ее погибели. Чья же голова могла переварить мысль о тождественности Гоголя с Бурачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в глупцах, то не может казаться та­ким в гениальном человеке. Некоторые остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуман­ность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника. Еще прежде этого в Петербурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением, что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними про­изведениями и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т. д.¹⁴ Теперь судите сами:; можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила" Вас.в гла­зах публики и как писателя и, еще больше, как человека?

Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Ее характер определяется положением русского обще­ства, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавлен­ные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уны­ние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особен­ности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление, даже и при бедности таланта, и поче­му так скоро падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодер­жавию и народности. Разительный пример — Пушкин, которому стоило написать только две-три верноподданических стихотво­рения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви ¹⁵, И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думае­те, что Ваша книга пала не от ее дурного направления, а от рез­кости истин, будто бы высказанных Вами всем и каждому. Положим, Вы могли это думать о пишущей братии, но публика-то как могла попасть в эту категорию? Неужели в «Ревизоре» и «Мертвых душах» Вы менее резко, с меньшею истиною и талан­том, и менее горькие правды высказали ей? И она, действитель­но, осердилась на Вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мертвые души» от этого не пали, тогда как Ваша последняя книга позор­но провалилась сквозь землю. И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, ни­когда не прощает ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в зародыше, свежего, здо­рового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!..

Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по самой низкой цене, мои друзья приуныли, но я тогда же сказал им, что несмотря ни на что книга не будет иметь успеха и о ней скоро забудут. И дей­ствительно, она теперь памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит еще инстинкт истины!

Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но мысль — довести о нем до сведения публики — была самая несчастная. Времена наивного благочествия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде все равно, и что в Иерусалиме ищут Христа только люди или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его ¹⁶. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей,— тот носит Христа в гру­ди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим. Сми­рение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшною гордостью, а с другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным совершенством, стать выше всех смирением может быть плодом только или гордости, или слабоумия, и в обоих случаях ведет неизбежно к лицемерию, ханжеству, китаизму. И при этом Вы позволили себе цинически грязно выражаться не только о других (это было бы только не­вежливо), но и о самом себе — это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодо­вание, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнью смерти, чорта и ада веет от Вашей книги. И что за язык, что за фразы! «Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек» ^и. Неужели Вы ду­маете, что сказать всяк вместо всякий, значит выразиться библей ски? Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выстав­лено Вашего имени и будь из нее выключены те места, где Вы говорите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз — произведе­ние пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?

Что же касается до меня лично, повторяю Вам: вы ошиблись, СОЧТЯ статью мою выражением досады за Ваш отзыв обо мне как об одном из Ваших критиков. Если б только это рассердило меня, Я только об этом и отозвался бы с досадою, а обо всем остальном выразился бы спокойно и беспристрастно. А это правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю необ­ходимость иногда щелкнуть глупца, который своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает меня смешным; но и эта необходимость тяжела, потому что как-то по-человечески нелов­ко даже за ложную любовь платить враждою. Но Вы имели в виду людей если не с отменным умом, то все же и не глупцов. Эти люди в своем удивлении к Вашим творениям наделали, может быть, гораздо больше восторженных восклицаний, нежели сколь­ко высказали о них дела; но все же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их головою общим их и Вашим врагам, да еще вдобавок обвинить их в намерении дать какой-то предо­судительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотри­тельности, а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в ли­тературе, развил Вашу мысль и напечатал на Ваших почитате­лей (стало быть, на меня всех больше) чистый донос ¹⁸. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам за то, что Вы его, плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его «вялый, влачащийся по земле стих» ¹⁹. Все это нехорошо! А что Вы только ожидали времени, когда Вам можно будет отдать справедливость и почитателям Вашего таланта (отдавши ее с гордым смирением Вашим врагам), этого я не знал, не мог, да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мною была Ваша книга, а не Ваши намерения. Я читал и перечитывал ее сто раз, и все-таки не нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу.

Если б я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к Вам об этом предмете, хотя и мучительно желал этого и хотя Вы всем и каждому печатно дали право писать к Вам без цере­моний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние Шпекины²⁰ распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Но нынешним летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше письмо в Зальцбрунн^2I, откуда я сегодня же еду с Ан<ненковым> в Па­риж через Франкфурт-на-Майне. Неожиданное получение Ваше­го письма дало мне возможность высказать Вам все, что лежало у меня на душе против Вас по поводу Вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей лич­ности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о Рос­сии. И вот мое последнее, заключительное слово: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно вели­ких произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех ее, издания в свет Искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.

 

Зальцбрунн

15-го июля н. с.'1847-го года.

 

* Религиозная мания (лат.) – Ред.

Впервые письмо Белинского к Гоголю было опубликовано по неисправно­му списку А. И. Герценом в «Полярной звезде» на 1855 г.

Письмо В. Г. Белинского было «одним из лучших произведений бес­цензурной демократической печати» (В. И. Лени н. Соч., изд. 5, т. 25, стр. 94). Полное непримиримой ненависти к крепостному праву,, самодержа­вию, религии и церкви, оно наносило сокрушительный удар по всему самодер­жавно-крепостническому строю царской России.

История возникновения этого письма связана с книгой Гоголя «Выбран­ные места из переписки с друзьями», вышедшей в конце 1846 г. Эта печально известная книга была апологией самодержавия, крепостничества, православия. Гоголь осуждал в ней свои прежние произведения, прежде всего «Ревизор» и «Мертвые души», нападал на передовые общественно-политические идеи. В февральском номере «Современника» за 1847 г. Белинский напечатал рез­кую статью об этой книге. Однако в подцензурном издании он не мог, разу­меется, с полной откровенностью высказать все, что думал. «Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею,— писал он Боткину,— если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешен­ству». Белинский сообщил далее, что официальный редактор журнала Никитенко и цензура вычеркнули целую треть его статьи (письмо от 28 февраля 1847 г.).

Ознакомившись со статьей Белинского, Гоголь послал ему письмо, в ко­тором упрекал за чрезмерно суровый отзыв. Ответом Гоголю и было знаме­нитое письмо Белинского.

Письмо Белинского к Гоголю быстро распространилось в многочисленных списках по всей стране. Его революционное значение было настолько велико, что царское правительство жестоко преследовало тех, кто читал и распро­странял письмо.

Печатается по изданию: В. Г. Белинский. Поли. собр. соч. Т. 10. М., Изд-во АН СССР, 1956, стр. 212—220.

¹ Гоголь писал Белинскому: «Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне во втором № «Современника». Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося» (Н. В. Гоголь. Поли. собр. соч. Т. 13. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 326).

² Среди тех, кто резко осуждал книгу Гоголя, были А. И. Герцен, Т. Н. Грановский, П. В. Анненков, В. П. Боткин, Э. И. Губер, Н. Ф. Павлов.

³ Хвалебные отзывы о «Выбранных местах» написали Булгарин («Север­ная пчела», 1847, № 8), Сенковский («Библиотека для чтения», 1847, № 2, отД. VI, стр. 42—50) и др.

⁴ Белинский говорит о славянофилах. 27 января 1847 г. С. Т. Аксаков пи­сал Гоголю: «...Книга ваша вредна: она распространяет ложь ваших умство­ваний и заблуждений» («Русский архив», 1890, № 8, стр. 164).

⁵ В одиннадцатой главе «Мертвых душ» Гоголь писал: «Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу».

⁶ Ближайшими знакомыми Гоголя за границей была А. О. Смирнова-Россет, художник А. А. Иванов, семья Виельгорских, В. А. Жуковский, будущий обер-прокурор Синода А. П. Толстой, чьи мистические взгляды отвечали тог­дашней настроенности писателя.

⁷ Некоторые исследователи считают правильным иное чтение этого места: «в грязи и неволе», — встречающееся в ряде списков. (См. сб. «Вопросы изу­чения русской литературы XI—XX веков». М.—Л., Изд-во АН СССР, 1958,
стр. 137—138).

⁸ Эту замену Николай I произвел в «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» 1845 г.

⁹ Имеется в виду совет Гоголя помещику в статье «Русский помещик», как разговаривать с крестьянами «негодяями» и «пьяницами»: «Ах, ты, невымытое рыло! Сам весь зажил в саже, так, что и глаз не видать, да еще не хочешь оказать и чести честному!»

¹⁰ Капитанша Василиса Егоровна в повести Пушкина «Капитанская доч­ка» приказывает мужу: «Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто вино­ват. Да обоих и накажи».

¹¹ Калухан — еретик, отщепенец, отступник от православия.

¹² Имеются в виду слова Гоголя о любви к царю в статье «О лиризме наших поэтов».

¹³ См. прим. 5 на стр. 130.

¹⁴ Белинский объединил здесь содержание двух писем Гоголя. В письме к министру просвещения С. С. Уварову, написанном в конце апреля 1845 г., Го­голь благодарил за материальную помощь, оказанную ему правительством,
и заявлял. «..Все, доселе мною писанное,, не стоит большого внимания; хоть в основание его легла и добрая мысль,- но выражено все так незрело, дурно, ничтожно и притом в такой степени не так, как бы следовало, что недаром большинство приписывает моим сочинениям скорее дурной смысл, чем хоро­ший» (Н. В. Гоголь. Поли. собр. соч., т. 12, стр. 483—484). Слова же: «...Только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто...»— неточно цитируются Белинским из проекта официального письма к Николаю I, присланного Гоголем П. А. Плетневу в январе 1847 г. (Н. В. Гоголь. Поли, собр соч., т. 13, стр. 424—425).

¹⁵ Распространенное в то время мнение о Пушкине. «Верноподданнически­ми стихотворениями» Белинский называет «Стансы» (1826) и «Друзьям» (1828). Исследователи доказали, что эти стихотворения вызваны были жела­нием поэта облегчить участь декабристов.

¹⁶ Белинский намекает на желание Гоголя совершить паломничество в Иерусалим, высказанное им в предисловии к «Выбранным местам». Паломни­чество Гоголь осуществил в 1848 г.

¹⁷ Фраза из статьи «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту...».

¹⁸ П. А. Вяземский, давний враг Белинского, в своей статье «Языков и Гоголь» («Спб. ведомости», 1847, 24 и 25 апреля, № 90 и 91) обвинил критика в проповеди революционных идей.

¹⁹ Не совсем точная цитата из статьи «В чем же, наконец, существо рус­ской поэзии и в чем ее особенность»: «...Этот тяжелый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкой, щемящей русской грустью».

²⁰ Шпекин — почтмейстер в комедии Гоголя «Ревизор», который распе­чатывал чужие письма.

²¹ Письмо для передачи Белинскому Гоголь прислал Н. Я. Прокоповичу, который, в свою очередь, отдал письмо Н. Н. Тютчеву, а тот переслал его Бе­линскому, о чем Прокопович известил Гоголя. По мнению исследователей, инициалом N зашифровано в письме Белинского имя Н. Я- Прокоповича, так как имя Н. Н. Тютчева не было даже известно Гоголю.

 

 

Вопросы и задания.

1. В.Г.Белинский – центральная общественно-литературная фигура эпохи: мировоззрение, эстетический кодекс.

2. Журнал «Отечественные записки» А.Краевского; роль Белинского в формировании «лица» издания.

3. Полемика вокруг книги Н.В.гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями».

4. Письмо Белинского к Гоголю.

А) особенности жанра и композиции произведения;

Б) основная идея письма;

В) система аргументации;

Г) стилистические особенности;

5. Значение и роль Белинского в развитии русской критики и журналистики.

Практическое занятие 10

Н.Г.Чернышевский

БАРСКИМ КРЕСТЬЯНАМ ОТ ИХ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЕЙ ПОКЛОН

Ждали вы, что даст вам царь волю, вот вам и вышла от царя воля.

Хороша ли воля, какую дал вам царь, сами вы теперь знаете.

Много тут рассказывать нечего. На два года остается все по-прежнему: и барщина остается, и помещику власть над вами остается, как была '. А где барщины не было, а был оброк, там оброк остается, либо какой прежде был, либо еще больше преж­него станет. Это на два года, говорит царь. В два года, говорит царь, землю перепишут да отмежуют. Как не в два года! Пять лет, либо десять лет проволочат это дело. А там что? Да почитай, что- то же самое еще на семь лет; только та разница и будет, что такие разные управления устроят, куда, вишь ты, можно жало­ваться будет на помещика, если притеснять будет. Знаете вы са­ми, каково это слово «жалуйся на барина». Оно жаловаться-то и прежде было можно, да много ли толку было от жалоб? Толь­ко жалобщиков же оберут, да разорят, да еще пересекут, а иных, которые смелость имели, еще и в солдаты забреют, либо в Сибирь да в арестантские роты сошлют. Только и проку было от жалоб. Известно дело: коза с волком тягалась, один хвост остался. Так оно было, так оно и будет, покуда волки останутся,— зна­чит— помещики да чиновники останутся. А как уладить дело, чтобы волков-то не осталось, это дальше все рассказано будет. А теперь покуда не об этом речь, какие новые порядки надо вам завести; покуда об том речь идет, какой порядок вам от царя дан,— что значит, не больно-то хороши для вас нонешние поряд­ки, а что порядки, какие по царскому' манифесту да по указам заводятся, все те же самые прежние порядки. Только в словах и выходит разница, что названья переменяются. Прежде крепост­ными, либо барскими вас звали, а ноне срочно-обязанными вас звать велят; а на деле перемены либо мало, либо вовсе нет². Эки слова-то выдуманы! Срочно-обязанные, — вишь ты глупость какая! Какой им черт это в ум-то вложил такие слова! А по-на­шему надо сказать: вольный человек, да и все тут. Да чтобы не названием одним, а самым делом был вольный человек. А как бывает в исправду вольный человек и каким манером вольными людьми можно вам стать, об этом обо всем дальше на­писано будет. А теперь покуда о царском указе речь, хорош ли он.

Так вот оно как: два года ждите, царь говорит, покуда земля отмежуется, а на деле земля-то межеваться будет пять, либо и все десять лет; а потом еще семь лет живите в прежней кабале, а по правде-то оно выйдет опять не семь лет, а разве что семнад­цать, либо двадцать, потому что все, как сами видите, в прово­лочку идет. Так, значит, живите вы по-старому в кабале у поме­щика все эти годы, два года, да семь лет, значит — девять лет, как там в указе написано, а с проволочками-то взаправду выйдет двадцать лет, либо тридцать лет, либо к больше. Во все эти годы оставайся мужик в неволе, уйти никуда не моги: значит, не стал еще вольный человек, а все остается срочно-обязанный, значит — все тот же крепостной. Не скоро же воли вы дождетесь,— малые мальчики до бород аль и до седых волос дожить успеют, покуда воля-то придет по тем порядкам, какие царь заводит.

Ну, а покуда она придет, что с вашей землей будет? А вот что с нею будет. Когда отмежевывать станут, обрезывать ее ве­лено против того, что у вас прежде было, в иных селах четвер­тую долю отрежут из прежнего, в иных третью, а в иных и целую половину, а то и больше, как придется где. Это еще без плу­товства от помещиков да без потачки им от межевщиков по са­мому царскому указу. А без потачки помещикам межевщики де­лать не станут, ведь им за то помещики станут деньги давать; оно и выйдет, что оставят вам земли меньше, чем наполови­ну против прежней: где было на тягло по две десятины в поле, оставят меньше одной десятины. И за одну десятину, либо мень­ше, мужик справляй барщину почти что такую же, как прежде за две десятины, либо оброк плати почти что такой же, как прежде за две десятины.

Ну, а как мужику обойтись половиной земли? Значит, дол­жен будет прийти к барину просить: дай, дескать, землицы по­больше, больно мало мне под хлеб по царскому указу оставили. А помещик скажет: мне за нее прибавочную барщину справляй, либо прибавочный оброк давай. Да и заломит с мужика сколько хочет.. А мужику уйти от него нельзя, а прокормиться с одной земли, какая оставлена ему по отмежевке, тоже нельзя. Ну, мужик на все и будет согласен, чего барин потребует. Вот оно и выйдет, что нагрузит на пего барин барщину больше нонешней, либо оброк тяжеле нонешнего.

Да за одну ли пашню надбавка будет? Нет, ты барину и за луга подавай, ведь сенокос-то, почитай что, весь отнимут у мужи­ка по царскому указу. И за лес барин с мужика возьмет, ведь лес-то, почитай что, во всех селах отнимут; сказано в указе, что лес барское добро, а мужик и валежнику подобрать не смей, коли барину за то не заплатит. Где в речке или в озере рыбу ло­вили, и за то барин станет брать. Да за все, что ты ни коснись, за все станет с мужика барин либо к