Русская журналистика в пореформенную эпоху

(60-е – 70-е г.г. 19 века)

Несмотря на то, что реформа 1861 года была проведена, крепостное право отменено, но результатами ее большинство россиян удовлетворено не было. Демократическая пресса очень активно выступала против власти. И власть наносит адекватные удары: ужесточает цензуру (Временные правила о печати 1865 и 1882 г.г.), преследует инакомыслящих.

Одним из самых важных результатов реформы стала дальнейшая и очень быстрая капитализация страны. Все это, естественно, находило свое отражение в журналистике. Интеллигенция пыталась найти выходы из тупика и общую, объединяющую нацию идею. Такой идеей, по мнению Ф.М.Достоевского, могла стать теория «почвенничества», заключавшаяся в единении интеллигенции и народа (почвы) для взаимного духовного обогащения. Трибуной для этой теории становятся журналы братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (1861-1865г.г.).

В конце 60-х – 70-е г.г. 19 века самым демократическим становится журнал Некрасова и Салтыкова-Щедрина «Отечественные записки». Именно здесь была напечатана лучшая гражданская лирика и сатирическая публицистика авторов издания, которое продолжало лучшие критические традиции Белинского, Добролюбова и Чернышевского. Но после смерти Некрасова и отстранения Салтыкова-Щедрина к управлению в журнале приходят народники (Н.Михайловский и др.), чья идеология будет ведущей в этот период. Журнал был связан с революционным подпольем. В 1884 году «Отечественные записки» были закрыты.

Практическое занятие 14

Ф.М.Достоевский

[ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПОДПИСКЕ НА ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ» НА 1861 ГОД]

С января 1861 года будет издаваться

«ВРЕМ Я»

журнал литературный и политический ежемесячно,

книгами от 25 до 30 листов большого формата

режде чем мы приступим к объяснению, почему именно мы считаем нужным основать новый публич­ный орган в нашей литературе, скажем несколько слов о том, как мы понимаем наше время и именно насто­ящий момент нашей общественной жизни. Это послужит и к уяснению духа и направления нашего журнала.

Мы живем в эпоху в высшей степени замечательную и критическую. Не станем исключительно указывать, для доказательства нашего мнения, на те новые идеи и по­требности русского общества, так единодушно заявленные всею мыслящею его частью в последние годы. Не станем указывать и на великий крестьянский вопрос, начавший­ся в наше время... Все это только явления и признаки того огромного переворота, которому предстоит совер­шиться мирно и согласно во всем нашем отечестве, хотя он и равносилен, по значению своему, всем важнейшим со­бытиям нашей истории и даже самой реформе Петра. Этот переворот есть слитие образованности и ее представите­лей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жиз­ни — народа, отшатнувшегося от Петровской реформы еще 170 лет назад и с тех пор разъединенного с сословием образованным, жившего отдельно, своей собственной, осо­бенной и самостоятельной жизнью.

Мы упомянули о явлениях и признаках. Бесспорно, важнейший из них есть вопрос об улучшении крестьян- / ского быта. Теперь уже не тысячи, а многие миллионы рус­ских войдут в русскую жизнь, внесут в нее свои свежие непочатые силы и скажут свое новое слово. Не вражда сословий, победителей и побеждённых, как везде в Евро­пе, должна лечь в основание развития будущих начал нашей жизни. Мы не Европа, и у нас не будет и не должно быть победителей и побежденных.

Реформа Петра Великого и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. G самого начала народ от нее отказался. Формы жизни, оставленные ему преобразованием, не согласовались ни с его ду­хом, ни с его стремлением, были ему не по мерке, не впору. Он называл их немецкими, последователей великого ца­ря—иностранцами. Уже одно нравственное распадение народа с его высшим сословием, с его вожатаями и пред­водителями показывает, какою дорогою ценою досталась нам тогдашняя новая жизнь. Но, разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою са­мостоятельность, заявлял ее с чрезвычайными, судорож­ными усилиями, потому что был один и ему было трудно. Он шел в темноте, но энергически держался своей особой дороги. Он вдумывался в себя и в свое положение, пробовал создать себе воззрение, свою философию, распадался на таинственные уродливые секты, искал для своей жизни новых исходов, новых форм. Невозможно было более от­шатнуться от старого берега, невозможно было смелее жечь свои корабли, как это сделал наш народ при выходе на эти новые дороги, которые он сам себе с таким мучением отыскивал. А между тем его называли хранителем старых допетровских форм, тупого старообрядства.

Конечно, идеи народа, оставшегося без вожатаев на одни свои силы, были иногда чудовищны, попытки новых форм жизни безобразны. Но в них было общее начало, один дух, вера в себя незыблемая, сила непочатая. После реформы был между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения — двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает.

Но теперь разъединение оканчивается. Петровская ре­форма, продолжавшаяся вплоть до нашего времени, дошла наконец до последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена. Все последовав­шие за Петром узнали Европу, примкнули к европей­ской жизни и не сделались европейцами. Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму. Теперь мы думаем иначе. Мы знаем; теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработан­ных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных,— точно так, как мы не могли бы носить чужое платье, сшитое не по нашей мер­ке. Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная нацио­нальность, в высшей степени самобытная, и что наша за­дача — создать себе новую форму, пашу собственную, род­ную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал. Но на родную почву мы возвратились не побежденными. Мы не отказываемся от нашего про­шедшего: мы сознаем и разумность его. Мы сознаем, что реформа раздвинула наш кругозор, что через нее мы ос­мыслили будущее значение наше в великой семье всех народов.

Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества. Мы предугадываем, и предуга­дываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечело­веческий,' что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким му­жеством развивает Европа в отдельных своих националь­ностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях най­дет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности. Недаром же мы говорили на всех языках, по­нимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждо­го европейского народа, понимали смысл и разумность яв-. лений, совершенно нам чуждых. Недаром заявили мы та- кую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев. Они упрекали нас за это, называли нас безличными, людь­ми без отечества, не замечая, что способность отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взгля­нуть па себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности; способность же примирительного взгляда на чужое есть высочайший и благороднейший дар природы, который дается очень немногим национальностям. Иностранцы еще и не починали наших бесконечных сил...Но теперь, кажется, и мы вступаем в новую жизнь.

И вот перед этим-то вступлением в новую жизнь при­мирение последователей реформы Петра с народным на­чалом стало необходимостью. Мы говорим здесь не о сла­вянофилах и не о западниках. К их домашним раздорам наше время совершенно равнодушно. Мы говорим о при­мирении цивилизации с народным началом. Мы чувствуем, что обе стороны должны наконец понять друг друга, долж­ны разъяснить все недоумения, которых накопилось между ними такое невероятное множество, и потом согласно и стройно общими силами двинуться в новый широкий и славный путь. Соединение во что бы то ни стало, несмотря ни на какие пожертвования, и возможно скорейшее,— вот наша передовая мысль, вот девиз наш.

Но где же точка соприкосновения с народом? Как сде­лан, первый шаг к сближению с ним — вот вопрос, вот забота, которая должна быть разделяема всеми, кому доро­го русское имя, всеми, кто любит народ и дорожит его счастием. А счастие его — счастие наше. Разумеется, что первый шаг к достижению всякого согласия есть грамот­ность и образование. Народ никогда не поймет нас, если не будет к тому предварительно приготовлен. Другого нет пути, и мы знаем, что, высказывая это, мы не говорим ничего нового. Но пока за образованным сословием остается еще первый шаг, оно должно воспользоваться своим положением И воспользоваться усиленно. Распростране­ние образования усиленное, скорейшее и во что бы то ни стало — вот главная задача нашего времени, первый шаг [ко всякой деятельности.

Мы высказали только главную передовую мысль на­шего журнала, намекнули па характер, на дух его буду­щей деятельности. Но мы имеем и другую причину,— побудившую нас основать новый независимый литератур­ный орган. Мы давно уже заметили, что в нашей журна­листике, и последние годы, развилась какая-то особенная добровольная зависимость, подначальность литературным авторитетам, Разумеется, мы не обвиняем нашу журна­листику в корысти, в продажности. У нас нет, как почти везде в европейских литературах, журналов и газет, тор­гующих за деньги своими убеждениями, меняющих свою подлую службу и своих господ на других единственно из-за того, что другие дают больше денег. Но заметим, однако же, что можно продавать свои убеждения и не за деньги. Можно продать себя, например, от излишнего врожденного подобострастия или из-за страха прослыть глупцом за несогласие с литературными авторитетами. Золотая посредственность иногда даже бескорыстно тре­пещет перед мнениями, установленными столпами лите­ратуры, особенно если эти мнения смело, дерзко, нахально высказаны. Иногда только эта нахальность и дерзость до­ставляет знание столпа и авторитета писателю неглупому, умеющему воспользоваться обстоятельствами, а вместе с тем доставляет столпу чрезвычайное, хотя и временное влияние па массу. Посредственность, с своей стороны, почти всегда бывает крайне пуглива, несмотря на видимую заносчивость, и охотно подчиняется. Пугливость же по­рождает литературное рабство, а в литературе не должно быть рабства. Из жажды литературной власти, литератур­ного превосходства, литературного чина иной, даже старый и почтенный литератор, способен иногда решиться на та­кую неожиданную, на такую странную деятельность, что она поневоле составляет соблазн и изумление современни­ков и непременно перейдет в потомство в числе скандалез­ных анекдотов о русской литературе в половине девятна­дцатого столетия. И такие происшествия случаются все чаще и чаще, и такие люди имеют влияние продолжитель­ное, а журналистика молчит и не смеет до них дотрагивать­ся. Есть в литературе нашей до сих пор несколько устано­вившихся идей и мнений, не имеющих ни малейшей са­мостоятельности, но существующих в виде несомненных истин, единственно потому, что когда-то так определили литературные предводители. Критика пошлеет и мельчает. В иных изданиях совершенно обходят иных писателей, боясь проговориться о них. Спорят для верха в споре, а не для истины. Грошовый скептицизм, вредный своим влиянием на большинство, с успехом прикрывает бездар­ность и употребляется в дело для привлечения подписчи­ков. Строгое слово искреннего глубокого убеждения слы­шится все реже и реже. Наконец, спекулятивный дух, рас­пространяющийся в литературе, обращает иные периоди­ческие издания в дело преимущественно коммерческое, литература же и польза ее отодвигаются на задний план, а иногда о ней и не мыслится.

Мы решились основать журнал, вполне независимый от литературных авторитетов,— несмотря па наше уваже­ние к ним — с полным и самым смелым обличением всех литературных странностей нашего времени. Обличение это мы предпринимаем из глубочайшего уважения к русской литературе. Наш журнал не будет иметь никаких нелите­ратурных антипатий и пристрастий. Мы даже готовы бу­дем признаваться в собственных своих ошибках и прома­хах, и признаваться печатно, и не считаем себя смешными за то, что хвалимся этим (хотя бы и заранее). Мы не укло­нимся и от полемики. Мы не побоимся иногда немного и «пораздразнить» литературных гусей¹; гусиный крик иног­да полезен: он предвещает погоду, хотя и не всегда спаса­ет Капитолий². Особенное внимание мы обратим на отдел критики. Не только всякая замечательная книга, но и всякая замечательная литературная статья, появившаяся в других журналах, будет непременно разобрана в нашем журнале. Критика не должна же уничтожиться из-за того только, что книги стали печататься не отдельно, как преж­де, а в журналах. Оставляя в стороне всякие личности", об­ходя молчанием неё посредственное, если оно не вредно, «Время» будет следить за всеми сколько-нибудь важными явлениями литературы, останавливать внимание на рез­ко кидающихся фактах, как положительных, так и отрица­тельных, и без всякой уклончивости обличать бездар­ность, злонамеренность, ложные увлечения, неуместную гордость и литературный аристократизм — где бы они ни являлись. Явления жизни, ходячие мнения, установившие­ся принципы, сделавшиеся от общего и слишком частого употребления кстати и некстати какими-то опошлившими-ся, странными и досадными афоризмами, точно так же подлежит критике, как и вновь вышедшая книга или жур­нальная статья. Журнал наш поставляет себе неизменным правилом говорить прямо свое мнение о всяком литератур­ном и честном труде. Громкое имя, подписанное под ним, обязывает суд быть только строже к нему, и журнал наш никогда низойдет до общепринятой теперь уловки - наговорить известному писателю десять напыщенных комп­лиментов, чтобы иметь право сделать ему одно не совсем лестное для него замечание. Похвала всегда целомудрен­на; одна лесть пахнет лакейской, Не имея места в простом объявлении входить во все подробности нашего издания, скажем только, что программа наша, утвержденная прави­тельством, чрезвычайно разнообразна. Вот она:

Программа

I. Отдел литературный. Повести, романы, рассказы, мемуары, стихи и т. д.

П. Критика и библиографические заметки как о рус­ских книгах, так и об иностранныx. Сюда же относятся разборы новых пьес, поставленных на наши сцены.

III. Статьи ученого содержания. Вопросы экономиче­ские, финансовые, философские, имеющие современный интерес. Изложение самое популярное, доступное и для читателей, но занимающихся специально этими пред­метами.

IV. Внутренние новости. Распоряжения правительства, события в отечестве, письма из губерний и проч.

.V. Политическое обозрение. Полное ежемесячное обозрение политической жизни государств. Известия послед­ней почты, политические слухи, письма иностранных кор­респондентов.

VI. Смесь, а) Небольшие рассказы, письма из-за гра­ницы и из наших губерний и проч. Ь) Фельетон, с) Статьи юмористического содержания.

Из этого перечня видно, что всё, что может интересо­вать современного читателя, входит в нашу программу. Из статей юмористического содержания мы сделаем осо­бый отдел в конце каждой книжки.

Мы не выставляем имен писателей, принимающих участие в нашем издании. Этот способ привлечения внима­ния публики оказался в последнее время совершенно не­состоятельным. Мы видели не одно издание, дававшее громкие имена только в своем объявлении. Хотя и мы в нашем могли бы выставить не одно известное в нашей ли­тературе имя, но нарочно удерживаемся от этого, потому что, при всем уважении к нашим литературным знамени­тостям, сознаем, что не они составляют силу журнала.

«Время» будет выходить каждый месяц, в первых чис­лах, книгами от 25 до 30 листов большого формата, в объ­еме наших больших ежемесячных журналов.

[ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПОДПИСКЕ НА ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ» НА 1863 ГОД]

«Время» журнал литературный и политический, издаваемый М. Достоевским

будущим годом начнется третий год издания нашего журнала. Направление наше остается то же самое. Мы знаем, что некоторые из недоброжелателей на­ших стараются затемнить нашу мысль в глазах публики, стараются не понять ее. Недоброжелателей у нас много, да и не могло быть иначе. Мы нажили их сразу, вдруг. Мы выступили на дорогу слишком удачно, чтоб не воз­будить иных враждебных толков. Это очень попятно. Мы, конечно, на это не жалуемся: иной журнал, иная книга иногда по нескольку лет не только не возбуждают ника­ких толков, но даже не обращают на себя никакого вни­мания на литературе, ни в публике. С нами случилось иначе, и мы этим даже довольны. Но крайней мере, мы возбудили толки, споры, Это ведь более лестно, чем встретить всеобщее невнимание,

Конечно, мы оставляем в стороне пустые и ничтож­ные толки рутинных крикунов, не понимающих дела и неспособных понять его. Они с чужого голоса бросаются на добычу; их натравливают те, у которых они в услуже­нии и которые за них думают. Это — рутина. В рутине никогда не было ни одной своей мысли. С ними и толко­вать не стоит. Но в нашей литературе есть теоретики и есть доктринеры, и они постоянно нападали на нас. Эти действуют сознательно. И они понимают нас, и мы их понимаем. С ними мы спорили и будем спорить. Но объ­яснимся, почему они на нас нападали.

С первого появления нашего журнала теоретики по­чувствовали, что мы с ними во многом разнимся. Что хотя мы и согласны с ними в том, в чем всякий в на­стоящее время должен быть убежден окончательно (мы разумеем прогресс), но в развитии, в идеалах и в точках отправления и опоры общей мысли мы с ними не могли согласиться. Они, администраторы и кабинетные изуча-тели западных воззрений, тотчас же поняли про себя то, что мы говорили о почве, и с яростью напали на нас, обвиняя нас в фразерстве, говоря, что почва — пустое слово, которого мы сами не понимаем и которое мы изо­брели для эффекта. А между тем они нас совершенно по­нимали, и об этом свидетельствовала самая ярость их нападений. На пустое слово, на рутинную гонку за эф­фектом не нападают с таким ожесточением. Повторяем: было много изданий и с претензией на новую мысль и с погоней за эффектом, которые по нескольку лет издава­лись, но не удостоивались даже малейшего внимания тео­ретиков. А на нас они обрушились со всею яростью.

Они очень хорошо знали, что призывы к почве, к сое­динению с народным началом не пустые звуки, не пус­тые слова, изобретенные спекуляцией для эффекта. Эти слова были для них напомипаньем и упреком, что сами они строят не на земле, а на воздухе. Мы с жаром вос­ставали на теоретиков, не признающих не только того, что в народности почти всё заключается, но даже и са­мой народности. Они хотят единственно начал общечело­веческих и верят, что народности в дальнейшем развитии стираются, как старые монеты, что всё сливается в одну форму, в один общий тип, который, впрочем, они сами никогда не в силах определить. Это — западничество в самом крайнем своем развитии и без малейших уступок. В своей ярости они преследовали не только грязные и уродливые стороны национальностей, стороны, и без то­го необходимо долженствующие со временем уступить правильному развитию, по даже выставляли в уродливом виде и такие особенности народа нашего, которые именно составляют залоги его будущего самостоятельного разви­тия; которые составляют его надежду и самостоятельную, вековечную силу. В своем отвращении от грязи и урод­ства они, за грязью и уродством, многое проглядели и мно­гое не заметили. Конечно, желая искренно добра, они были слишком строги. Они с любовью самоосуждения и обличения искали одного только «темного царства» и не видали светлых и свежих сторон. Нехотя они иногда поч­ти совпадали с клеветниками народа нашего, с белоруч­ками, смотревшими на него свысока; они, сами того не зная, осуждали наш народ на бессилие и не верили в его самостоятельность. Мы, разумеется, отличали их от тех гадливых белоручек, о которых сейчас упомянули. Мы понимали и умели ценить и любовь, и великодушные чув­ства этих искренних друзей народа, мы уважали и будем уважать их искреннюю и честную деятельность, несмотря па то, что мы не во всем согласны с ними. Но эти чувства не заставят нас скрывать и наших убеждений. Молчание было бы пристрастием; к тому же мы не мол­чали и прежде. Теоретики не только по понимали наро­да, углубясь в свою книжную мудрость, по даже прези­рали его и, разумеется, без худого намерения и, так ска­зать, нечаянно. Мы положительно уверены, что самые умные из них думают, что при случае стоит только де­сять минут поговорить с пародом и он всё поймет; тогда как парод, может быть, и слушать-то их не станет, об чем бы они пи говорили ему. В правдивость, в искренность нашего сочувствия не верит народ до сих пор и даже удивляется, зачем мы не за себя стоим, а за его инте­ресы, и какая нам до него надобность. Ведь мы до сих нор для него птичьим языком говорим. Но теоретики на это упорно не хотят смотреть, и кто знает, может быть, не только рассуждения, но даже самые факты не могли бы их убедить в том, что они одни, па воздухе, в совершен­ном одиночестве и без всякой опоры па почву; что всё это не то, совершенно не то.

Что касается до наших доктринеров, то они, конечно, не отвергают народности, но зато смотрят на нее свысо­ка. В том-то и дело, что весь спор состоит в том, как нужно понимать народ и народность. Они понимают еще слишком по-старому; они верят в разные общественные слои и осадки. Доктринеры хотят учить парод, согласны писать для него народные книжки (до сих пор, впрочем, по умели написать ни одной) и не понимают.главнейшей аксиомы, что только тогда народ станет читать их книж­ки, когда они сами станут народом, от всего сердца и ра­зума, а не по-маскарадному, то есть когда народные интересы станут совершенно нашими, а наши его интере­сами. По подобное возвращение па почву для них и не­мыслимо. Недаром же они так много говорят о своих па­уках, профессорствах, достоинствах и чуть ли не об чинах своих. Самые милостивые из них соглашаются разве только на то, чтоб возвысить парод до себя, обучив его всем паукам и тем образовав его. Они не понимают на­шего выражения «соединение с народным началом», и нападают на нас за него, как будто это какая-то таинственная формула, под которой заключается какой-то та­инственный смысл. «Да и что нового в народности?— говорят нам¹ они.— Это тысячу раз говорилось и прежде, говорилось даже в недавние давнопрошедшие времена. В чем тут новая мысль, в чем особенность?»

Повторяем: все дело в понимании слова «народность». В наших словах о соединении не было никакого таинст­венного смысла. Надо было понимать буквально, именно буквально, и мы до сих пор убеждены, что мы ясно вы­разились. Мы прямо говорили и теперь говорим, что нрав­ственно надо соединиться с народом вполне и как можно крепче; что надо совершенно слиться с ним и.нравствен­но стать с ним как одна единица. Вот что мы говорили и до сих пор говорим. Такого полного соединения, ко­нечно, теоретики и доктринеры ее могли понимать. Не могли понимать и те, которые уже полтораста лет поне­воле привыкли себя считать за особое общество. Мы со­гласны, что совершенно понять это довольно трудно. Из книг иногда труднее полян, то, что понимается часто са­мо собой на фактах и в действительной жизни. Но, впро­чем, нечего пускаться в слишком подробные объяснения. За нашу идею мы не боимся. Никогда и быть того не могло, чтоб справедливая мысль не была наконец поня­та. За нас жизнь и действительность. И боже! какие нам иногда делали возражения: боялись за пауку, за цивили­зацию!.. «Куда денется наука?— кричат они.— И неуже­ли нам всем воротиться назад, надеть зипуны и куда-нибудь приписаться?» На это мы отвечаем и теперь, что за науку опасаться нечего. Она — вечная и высшая сила, всем присущая и всем необходимая. Она — воздух, кото­рым мы дышим. Она никогда не исчезнет и везде найдет себе место. Что же касается до зипунов, то, может быть, их и не будет, когда мы настоящим образом поймем, что такое народ и народность. Может быть, оттого-то именно, что мы искренно, а не па шутку воротимся к пароду, и начнут исчезать у пего зипуны. Разумеется, это замеча­ние мы делаем для робких и белоручек, им в утешение. Мы же уважаем зипун. Это честная одёжа, и гнушаться ею нечего.

Мы признаемся: нам труднее издавать журнал, чем кому-нибудь. Мы вносим новую мысль о полнейшей народной нравственной самостоятельности, мы отстаиваем Русь, наш корень, наши начала. Мы должны говорить патетически, уверять и доказывать. Мы должны выказать идеал наш и выказать в полной ясности. Обличите­лям легче нашего. Им стоит только обличать, напа­дать и свистать, чтоб быть всеми понятыми, часто не да­вая отчета, во имя чего они обличают, нападают и сви­щут. Боже пас сохрани, чтоб мы теперь свысока говорили об обличителях. Честное, великодушное, смелое обличе­ние мы всегда уважаем, а если обличение основано на глубокой, живой идее, то, конечно, оно нелегко достает­ся. Мы сами обличители; ссылаемся на журнал наш за всё это время. Мы хотим только сказать, что обличителю легче найти сочувствие. Даже разномыслящие и не со­всем согласные с обличителем готовы примкнуть к нему ради обличения. Разумеется, мы вместе с нашими обли­чителями, и дельными и дешевыми, отвергаем и гнилость иных наносных осадков и исконной грязи. Мы рвемся к обновлению уж, конечно, не меньше их. Но мы не хо­тим вместе с грязью и выбросить золота; а жизнь и опыт убедили нас, что оно есть в земле нашей, свое, самород­ное, что залегает оно в естественных, родовых основа­ниях русского характера и обычая, что спасенье в почве и народе. Этот парод недаром отстоял свою самостоя­тельность. Над ним глумятся иные дешевые критики; го­ворят, что он ничего не сделал, ни к чему не пришел. Вольно ж не видать. Это-то мы и хотим указать, что он сделал. Это укажут и последствия, разовьет и наука; мы верим и это. Уж одно го, что он отстоял себя в течение многих веков, что па его месте другой парод, после таких испытаний, которые тысячу раз посылало ему провиде­ние, может быть, давно стал бы чем-нибудь вроде каких-нибудь чукчей. Пусть на нем много грязи. Но в его взглядах на жизнь, в иных его родовых обычаях, в иных уже сложившихся основаниях общества и общины есть столько смысла, столько надежды в будущем, что запад­ные идеалы не могут к нам подойти беззаветно. Не по­дойдут и потому, что не нашим племенем, не нашей ис­торией они выжиты, что другие обстоятельства были при созданьи их и что право народности есть сильнее всех нрав, которые могут быть у пародов и общества. Это ак­сиома слишком известная. Неужели повторять ее? Не­ужели повторять и то, что считающие народ несостоя­тельным, готовые только обличать его за его грязь и уродство, считающие его неспособным к самостоятельно­сти, уже тем самым про себя презирают его? В сущно­сти, один только наш журнал признает вполне народную самостоятельность нашу даже и в том виде, в котором: она теперь находится. Мы идем прямо от нее, от этой народности, как от самостоятельной точки опоры, прямо, какая она ни есть теперь — невзрачная, дикая, двести лет прожившая в угрюмом одиночестве. Но мы верим, что в ней-то и заключаются все способы ее развития. Мы не ходили в древнюю Москву за идеалами; мы не говорили, что всё надо переломить сперва по-немецки и только тогда считать нашу народность за способный ма­териал для будущего вековечного здания. Мы прямо шли от того, что есть, и только желаем: этому что есть наи­большей свободы развития. При свободе развития мы ве­рим в русскую будущность; мы верим в самостоятель­ную возможность ее.

И кто знает, пожалуй, нас назовут обскурантами, не понимая, что мы, может быть, несравненно дальше и глубже идем, чем они, обличители наши, доказывая, что в иных естественных началах характера и обычаев зем­ли русской несравненно более здравых и жизненных за­логов к прогрессу и обновлению, чем в мечтаниях самых горячих обновителей Запада, уже осудивших свою циви­лизацию и ищущих из нее исхода. Возьмем хоть один из многих примеров. Там, на Западе, за крайний и са­мый недостижимый идеал благополучия считается то, что у нас уже давно есть па деле, в действительности, но только в естественном, а не в развитом, не в правиль­но организованном состоянии. У нас существует, напри­мер, так, что, кроме ограниченного числа мещан и бедных чиновников, никто не должен бы родиться бедным. Вся­кая душа, чуть выйдет из чрева матери, ужо приписана к. земле, уже ей отрезан клочок земли в общем владении, и с голоду она умереть не должна бы. Если же у нас, несмотря на то, столько бедных, так ведь это единствен­но потому, что эти народные начала до сих пор оставались в единственном, в неразвитом состоянии, даже не удо­стаивались внимания передовых людей наших. Но с 19 февраля уже началась новая жизнь. Мы. жадно встре­чаем ее.

Мы долго сидели в бездействии, как будто заколдо­ванные страшной силой. А между тем в нашем обществе начала сильно проявляться жажда жить. Через это-то са­мое желание жить общество и дойдет до настоящего пути, до сознания, что без соединения с народом оно одно ничего не сделает. Но только чтоб без скачков и без опасных salto-mortale совершился этот выход на насто­ящую дорогу. Мы первые желаем этого. Оттого-то мы желаем благовременного соединения с народом. Но во всяком случае лучше прогресс и жизнь, чем застой и ту­пой беспробудный сон, от которого всё коченеет и всё парализуется. В нашем обществе уже есть энтузиазм, есть святая, драгоценная сила, которая жаждет приме­нения и исхода. И потому дай бог, чтоб этой силе был дан какой-нибудь законный, нормальный исход. Разуме­ется, свобода, данная этому выходу, хотя бы в свободном слове, сама себя регуляризировала бы, сама себя судила бы и законно, нормально направила. Мы искренно ждем и желаем того.

Нам кажется, что с нынешнего года паша прогрессив­ная жизнь, наш прогрессизм (если можно так выразить­ся) должен принять другие формы и даже в иных слу­чаях и другие начала. Необходимость народного элемен­та в жизни становится очевидной и ощутительной. Ина­че не будет основания, не будет поддержки пи для чего, ни для каких благих начинаний. Это слишком очевидно, и на деле в этом согласны: и прогрессисты и консерва­торы.

Мы уважаем всякое благородное начинание; в наше время, когда всё запуталось и когда повсеместно возни­кает спор об основаниях и принципах, мы стараемся смот­реть как можно шире п беспристрастнее, не впадая в без­различность, потому что имеем свои собственные убеж­дения, за которые горячо стоим. Но вместе с тем и всем сердцем сочувствуем всему, что искренно и честно.

Но мы ненавидим пустых, безмозглых крикунов, позо­рящих всё, до чего они ни дотронутся, марающих иную чистую, честную идею уже одним тем, что они в пей уча­ствуют; свистунов, свистящих из хлеба и только для то­го, чтоб свистать; выезжающих верхом на чужой, укра­денной фразе, как верхом на палочке, и подхлестываю­щих себя маленьким кнутиком рутинного либерализма. Убеждения этих господ им ничего не стоят. Не страда­нием достаются им убеждения. Они их тотчас же и про­дадут за что купили. Они всегда со стороны тех, кто сильнее. Тут одни слова, слова и слова, а нам довольно слов; пора уж и синицу в руки.

Мы не боимся авторитетов и презираем лакейство в литературе; а этого лакейства у пас еще много, особенно в последнее время, когда всё в литературе поднялось и замутилось. Скажем еще одно слово: мы надеемся, ч го публика в эти два года убедилась в беспристрастии на­шего журнала. Мы особенно этим гордимся. Мы хвалим хорошее и во враждебных нам изданиях и никогда из кумовства не похвалили худого у друзей наших. Увы! неужели такую простую вещь приходится в наше время ставить себе в заслугу?..

Мы стоим за литературу, мы стоит и за искусство. Мы верим в их самостоятельную и необходимую силу. Толь­ко самый крайний теоретизм и, с другой стороны, саман пошлая бездарность могут отрицать эту силу. Но бездар­ность, рутина отрицают с чужого голоса. Им с руки неве­жество. Не за искусство для искусства мы стоим. В этом отношении мы достаточно высказались. Да и беллетристи­ческие произведения, помещенные нами, достаточно это доказывают.

Мы не станет говорить здесь о тех улучшениях, какие намерены сделать в будущем году. Читатели сами их заметят.¹

ОБ ИЗДАНИИ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ЖУРНАЛА «ЭПОХА», ЛИТЕРАТУРНОГО И ПОЛИТИЧЕСКОГО, ИЗДАВАЕМОГО СЕМЕЙСТВОМ М. М. ДОСТОЕВСКОГО

здание «Эпохи», журнала литературного и полити­ческого, будет продолжаться в будущем 1865 году семейством покойного Михаила Михайловича Дос­тоевского.. «Эпоха» будет выходить по-прежнему раз в ме­сяц, в прежней программе, в объеме наших ежемесячных журналов, то есть от 30 до 35 листов большого формата в каждой книге.

Собственники журнала принимают в издании его не­посредственное участие.

Все прежние всегдашние сотрудники покойного ре­дактора и почти все те писатели, которые помещали свои произведения в изданиях М. Достоевского (г-да Порецкий, Аверкиев, Страхов, М. Владиславлев, Ахптарумов, А. А. Головачев, Долгомостьев, Островский, Плещеев, Полонский, Милюков, Ф. Достоевский, Бабиков, Фатеев, Майков, Тургенев и многие другие), по-прежнему будут помещать своп труды в «Эпохе».

Из них А. Н. Островский¹ положительно обещал нам в будущем году свою комедию. И. С. Тургенев² уведомил нас, что первая написанная им повесть будет помещена в нашем журнале. Ф. М. Достоевский: кроме постоян­ного, непосредственного своего участия в «Эпохе», по­местит в ней в будущем году свой роман. Журнал по­стоянно расширяет круг своих сотрудников.

Направление журнала неуклонно остается прежнее. Разработка и изучение наших общественных и земских явлений в направлении русском, национальном по-преж­нему будут составлять главную цель нашего издания. Мы по-прежнему убеждены, что не будет в нашем об­ществе никакого прогресса, прежде чем мы не станем сами настоящими русскими. Признак же настоящего рус ского теперь — это знать то, что именно теперь надо не бранить у нас на Руси. Но хулить, не осуждать, а лю­бить уметь — вот что надо теперь наиболее настоящему, русскому. Потому что кто способен любить и не оши­бается в том, что именно ему надо любить на Руси,— тот уж знает, что и хулить ему надо; знает безошибочно, и чего пожелать, что осудить, о чем сетовать, и чего до­могаться ему надо; и полезное слово умеет он лучше if понятнее всякого другого сказать — полезнее всякого присяжного обличителя. Многое научились мы бранить в пашем отечестве, и иногда, надо отдать справедливость, довольно остроумно и как будто даже и метко бранились. Чаще же всего городили ужаснейший вздор, за который покраснеют за нас грядущие поколения. Но за­то мы до сих пор не научились и, почти сплошь, не зна­ем того, что именно должно не бранить на Руси. За это и нас никто не похвалит. В самом деле, в чем мы наи­более все ошибаемся и в чем все до ярости несогласны друг с другом:? В том, что именно у нас есть хорошего. Если б нам только удалось согласиться в этом пункте, мы б тотчас же согласились и в том, что у нас есть не­хорошего. Неумелость эта — опасный и червивый при­знак для общества. Вот отчего нас (то есть общество) до сих пор и не понимает парод. Народ и мы — любим розно; вот в чем наш главный пункт разделения. Непо­нятно и смешно другим стало наше выражение: «почва». Почва вообще есть то, за что все держатся и на чем все держатся и на чем все укрепляются. Ну а держатся только того, что любят. А что мы любим и умеем лю­бить теперь в России искренно, непосредственно, всем существом нашим? Что нам в ней теперь дорого? Разве не за стыд, не за ретроградство считают у нас до сих пор идею о том, что мы — сами по себе, что мы своеоб­разны, своеисторичны? Разве не за принцип пауки счи­тают у лас, что националь