Шон не был уверен, что понял хоть что-нибудь из происходившего между ним и Кристианом в это лето. Большая часть вопросов так и повисла в воздухе, постепенно вынуждая смириться — ответы никогда не придут. И, возможно, это и правильно. Ему всегда хотелось разгадать Кристиана, и временами даже возникала иллюзия, что уж хотя бы единственному воспитаннику такое по силам — но, наверное, именно это и называется гордыней. Когда больше всего на свете хочешь понять, постичь, выучить и запомнить живое существо наизусть, сделать его предсказуемым и простым. И даже нуждаешься в этом.
Кристиан в который раз доказал, что на его счет можно обманываться сколько угодно, но к пониманию так и не приблизиться — и Шон сдался. Все равно будет только так, как захочет наставник. Тот, кто знает лучше, кто старше и опытнее, кому стихией на роду написано взять тебя за руку и вести за собой.
Ведь иначе он и не был бы твоим наставником. Он бы просто им никогда не стал.
Эта мысль больше не казалась странной.
Но по ночам приходили другие мысли — о том, что мистер Драко не выглядит как маг, не понимающий своего партнера и смирившийся с этим. Что, однажды увидев их вместе, в садовой беседке, Шон захлебнулся от огромного, как целый мир, ощущения чужой близости и доверия — и о том, что, кроме доверия, там было что-то еще. Каждый из них не просто безоглядно соглашался со всем, что в любой момент может сделать другой — он еще и будто бы видел наперед все, что тот может сделать. Может захотеть. И принимал — заранее — все.
Шон Миллз ненавидел ночи за эту бездну сомнений — так же сильно и яростно, как в последнее время обожал вечера.
Потому что жизнь, наконец, перестала быть тягомотной прелюдией неизвестно к чему, став будоражащей кровь, постыдной и одновременно притягивающе, пугающе прекрасной — жизнью. Настоящей.
Вечерами Крис отвлекался от своих монотонных занятий, в которые погрузился настолько, что Шон временами ловил себя на назревающем смутном опасении за его рассудок. Изо дня в день наставник копался в книгах, что-то выписывая и сопоставляя, а попытки подсмотреть черновики не приводили ни к чему — Шон не настолько хорошо знал латынь, чтобы хотя бы приблизительно понять смысл того, за чем пытался подглядывать.
Потом книги сменились газетами, пергаментами и картами — несколько бесконечных недель Кристиан просиживал над ними, что-то высчитывая и вычисляя, почти не выходя из мертвенно-каменного состояния, в котором, случалось, забывал даже моргать. На робкий вопрос, что именно он ищет, последовал хладнокровный и настолько неожиданный ответ, что только порция искреннего смеха и с почти незаметной нежностью взлохматившая волосы рука в ответ на вытянувшееся лицо смогли вернуть Шону способность дышать.
— Мне нравится решать непростые задачи, — ухмыльнулся тогда Крис, окидывая его взглядом и возвращаясь к своему занятию. — Идеальных преступлений не бывает, тем более — если они совершаются сериями. Кто бы ни убивал этих людей, по такому количеству случаев убийцу можно вычислить наверняка, — он мгновение подумал и добавил: — если задаться целью, конечно.
Шона восхищала его способность докапываться до сути чего угодно — пусть даже постичь логику земного мага и, тем более, научиться рассуждать, как он, ему никогда бы не удалось.
А однажды закончились и расчеты — вернувшись с занятий, Шон застал Криса развалившимся в кресле и придирчиво взирающим на невесть откуда взявшуюся светящуюся неярким желтовато-зеленым светом хрустальную вазу.
— Это что? — обалдев, осторожно поинтересовался Шон.
— Лампа, — спокойно ответил Кристиан. — Нравится?
Значит, сам сделал, машинально подумал Шон, разглядывая почти трехфутовое — явно трансфигурированное из чего-то — мерцающее сооружение. Оттенок получился довольно странным, но в целом в комнате и впрямь стало даже немного уютнее.
Поломав голову несколько дней и так и не решившись просто спросить, Шон пришел к выводу, что, похоже, Крис наколдовал ее, каким-то образом вложив в кусок хрусталя часть собственной стихии. Как именно подобное вообще можно было сотворить — пониманию не поддавалось категорически, но других объяснений Шон не находил.
Крис был слишком доволен собой, что означало — эта задача оказалась не из легких. Он даже не смог остановиться на достигнутом, втихую сделав себе еще и аналогичный брелок для часов из маленькой, с галлеон, стекляшки — Шон обнаружил его почти случайно. Не так уж просто наткнуться на вещь, которую твой наставник, не вытаскивая, носит в кармане брюк.
Точнее, Шон вообще бы его не обнаружил, если бы однажды тот не выпал, осветив часть ковра все тем же неярким светом. Кристиан тогда смущенно хмыкнул и живо припрятал брелок обратно, что яснее всего говорило — ему хочется иметь при себе вещь, которую было почти невозможно сделать и которую Крис все-таки сделал, а теперь ему просто неловко признаться в подобном пристрастии к доказательствам силы собственного интеллекта.
Иногда он становился таким — дурацкое слово — человечным, что все сомнения выбивались из Шона одним махом, мгновенно, будто от ураганного порыва ветра в незащищенную грудь. В нем — таком — сомневаться просто не получалось.
Когда он вытягивал ноги, сидя перед камином и тихо улыбаясь собственным мыслям — в эти минуты Шон не раз ловил на себе его взгляд, какой-то совершенно особенный, мягкий и одновременно серьезный, испытующий, и цепкий, и пристальный, и притягивающий, будто Кристиан вглядывался под внешний слой привычных улыбок и разговоров, вглубь, в настоящего Шона, будто каждый раз хотел, очень хотел — сказать, сделать — но продолжал колебаться и взвешивать что-то… что-то.
От таких взглядов мгновенно сбивалось дыхание, слова пропадали, а движения становились неуклюжими и неловкими, и собственная поза тут же начинала казаться до ужаса неестественной. И именно в эти моменты время опять останавливалось, именно от этого цепенящего, пугающего — и одновременно до изнеможения притягательного ожидания дрожали руки. Так сильно, что Шон до боли вцеплялся в подлокотники, и мечтая провалиться сквозь пол, и отчаянно, до безумия желая — остаться. И пугаясь собственного желания.
Взгляд Криса — горящий, пугающий близостью, какой он никогда не допускал между ними раньше — из бесплодных и бесформенных фантазий превратился в душераздирающую реальность, в которой Шон не знал, как себя вести, боясь сказать лишнее слово и этим оттолкнуть, разочаровать или как-то иначе нечаянно вернуть ситуацию туда, где Кристиан не смотрел на него — так. И при этом понятия не имея, как именно можно — допустимо, разрешаемо — жить в ней.
Он проклинал собственную неуклюжесть и глупые слова, вечно срывающиеся с языка не вовремя и не к месту, больше всего страшась, что, глядя на него — такого — Крис в любой момент махнет рукой и разочаруется в нем, отложит в сторону, как не оправдывающую усилий задачу — и уже почти молясь на него за то, что взгляды не прекращались.
Каждый такой вечер приносил что-то новое — что-то, чего не было еще вчера. Задержавшаяся на плече ладонь, поцелуй сухих губ — быстрый и легкий, почти касание — в лоб, перед сном. Нервные, тяжелые пальцы, вроде бы мимоходом треплющие по волосам, неуловимая улыбка — теплая и какая-то горькая.
И обещание. В глазах, в прикосновениях, в интонациях Кристиана теперь жило обещание — и Шон, не колеблясь, отдал бы правую руку, лишь бы только знать наверняка, чего именно. Измотавшись и выдохшись, он сдался, перестав даже пытаться делать вид, что существующее между ними сейчас нечто зависит от них обоих. Только Крис решал, что можно, а что нельзя, и, смирившись и покорившись окончательно, Шон мог только с безмолвной мольбой ждать очередного вечера. И с замирающим сердцем надеяться — может быть, это случится сегодня? Что «это», он точно не был уверен — но, наверное, ему было уже и не важно.
Он знал наверняка, что от него не ждут шага навстречу — Кристиан не выносил самодеятельности и никогда не восторгался попытками воспитанника проявлять инициативу хоть в чем-то. Да, возможно, соглашаться с подобной авторитарностью было не так уж и правильно, и многие другие маги посмеялись бы над Шоном, услышав о таком распределении ролей, и закатили бы ему лекцию о правах, свободах и личном выборе — но разве каждый из них не смирялся, в свою очередь, с недостатками партнера? Разве принимать того, кто тебе важен и нужен, таким, какой он есть — это плохо?
Тем более, что не у каждого из местных ребят был партнер такого возраста. Точнее, вообще больше ни у кого…
А Кристиан совершенно точно ценил доверие. Всякий раз, когда на горизонте снова появлялся раздражающий, как камешек в ботинке, Северус Снейп — что, слава Мерлину, случалось не так уж и часто — и Шон ловил себя на естественном желании то ли напомнить нежданному гостю, где находится дверь, то ли просто открутить ему голову раз и навсегда, но вместо этого терпеливо дожидался его ухода, стараясь не раскрывать лишний раз рта, чтобы не наговорить совсем уж нелицеприятных гадостей, Крис потом коротко улыбался, одним взглядом умудряясь выразить и благодарность, и признательность.
— Не каждый, с кем ты вынужден любезничать — тот, кто тебе нравится, верно? — тихо спросил он однажды, когда Шон выдохнул сквозь зубы, еле дождавшись, пока за Снейпом закроется дверь. — Бывают и просто нужные связи, — ладонь улеглась на пылающую щеку, большой палец мягко погладил скулу. — Очень нужные, малыш.
Шон всякий раз замирал и терялся от этого обращения — оно было слишком интимным, слишком громким для вечно сдержанного и сухого наставника. И потому — в это он тоже верил — значило еще больше.
— Спокойной ночи, — глядя на него, шепнул Кристиан.
И наклонился, касаясь губами его лба. Горячими, не убирая со щеки руку.
Он — не сухарь, свирепо думал Шон, ворочаясь ночью без сна в своей спальне. Он просто не желает выражать то, чего еще неизвестно, заслуживаю ли я. Но он чувствует — я знаю это. Я знаю это наверняка. Нужно только верить — и ждать, и не ерепениться, торопя то, чему еще не настало время, и разочаровывая его.
Шон знал, что у него получится. На этот раз, почувствовав однажды, что такое — действительно остаться в одиночестве, без Криса, он был согласен покориться и ждать, сколько угодно. Сколько потребуется.
И один Мерлин знал, каких титанических усилий ему это стоило. Он почти не замечал ни занятий, ни других магов, ни происходящих в замке событий, о которых шептались, шушукались и вздыхали на каждом углу — мимо всего этого хотелось проскочить как можно быстрее, чтобы снова настал очередной вечер. Шона не волновали очередные открытия Мэтта, или политические дрязги вокруг убийства мистера Перкинса, или подробности недавно случившейся инициации — уже второй в стенах школы за последние полгода. Все это могло катиться к волкулакам, желательно — вместе со Снейпом и этими его презрительными, снисходительными взглядами.
Все это было тем, что отдалило их друг от друга когда-то — и теперь Шон готов был послать к Мерлину и собственное любопытство, и жажду знаний, и все на свете, лишь бы не потерять то новое и пугающее, что постепенно складывалось между ними.
Реальность сводилась к одной точке — в которой Кристиан откладывал в сторону книгу, выбирался из-за стола и вытягивался в кресле, безмолвно разрешая помассировать себе плечи. Теперь дозволялись прикосновения — уже даже такие! — и иногда звучал тихий смех, и Шону начинало казаться, что именно этот вечер станет — тем самым. Хотя и сам не очень понимал, каким именно. На какой шаг Крис пойдет дальше, как еще позволит своему воспитаннику увидеть, что тот ему — небезразличен.
В воспаленных снах Шону мерещилась сила — уверенная и властная, способная покорить. Сила, которой отчаянно, безумно хотелось быть достойным, заслужить право находиться с ней рядом. Подчиняющая и принимающая, неведомая, страшная и почему-то знакомая и родная. Сила, которой откуда-то находилась смелость доверяться и доверять.
Может быть, завтра? — с замирающим сердцем думал Шон, пряча разгоряченное лицо в подушку. Ведь это может случиться в любой из дней, даже совсем-совсем скоро. Завтра — почти наверняка.
Если, конечно, я опять не совершу какую-нибудь глупость…
* * *
По полутемной комнате безрадостно и устало гулял сквозняк.
Разжигать камин не хотелось. Ложиться спать — тоже.
Мысль о том, чтобы отправиться в общую гостиную, к ребятам, посидеть там в углу, не отсвечивая — или, может, сыграть с О’Доннелом в шахматы, или попросить внимания и поговорить — вызывала почти отвращение. Доминик поморщился и потер лоб, разгоняя оцепенение. Надо чем-то заняться.
Или хотя бы вспомнить, чем занимался из вечера в вечер когда-то давно — раньше. Умудрялся же как-то жить, и даже нравилось чаще всего. Стихия не дает испытаний не по силам.
И никогда не дает того, что не является испытанием — даже для тех, кто оказывается втянут в ситуацию косвенно.
Я — косвенно втянутый объект, криво улыбаясь, подумал он. Вторичный, можно сказать. Побочный эффект. Случайная флуктуация… в чужой жизни…
Отчаяние накатило, нахлынуло одной неожиданной, сшибающей мысли волной — как всегда в последние дни — сдавило плечи, навалилось на грудь свинцовой тяжестью, не давая дышать. Доминик, задыхаясь, всхлипнул, сжимая виски ладонями и с силой упираясь в колени разгоряченным лбом. Опять захотелось, как мальчишке, зажмуриться, отвернуться от всего и повторять себе снова и снова — это ничего не значит. Ничто ничего не значит, пока мне не доказали обратного. Правильно — верить, и ему, и самому себе, и только это — правильно, а все остальное — пустые слова и чушь, и предубеждения, и…
Мерлин, как тошно врать. Даже если, кроме тебя, этого никто не услышит.
Вопрос «за что?» некорректен, как и вопрос «почему?». Правильно спрашивать — «для чего?», «зачем?», «для какой цели?». Стихия не связывает судьбы бесцельно. Но на этот вопрос только Тони и может ответить… он — или эта его, как ее там…
Верить почти получалось — целые сутки. Пока издерганный и измученный метаниями между разрывающими его сомнениями Доминик не спросил себя, какого гоблина он играет в догадки, если в замке есть тот, кто на своей шкуре выстрадал все, что сейчас чувствует Тони.
Дэнни увиливать от разговора и не подумал — заморгал ошарашенно от первой же фразы и растекся в смущенной улыбке. Вот только глаза у него не смеялись.
— Странный вопрос… — пробормотал он, прислоняясь к резному столбу садовой беседки. — Она для меня — все, Дом.
— И так прямо сразу и было? — уточнил Доминик.
Дэнни пожал плечами.
— Да не знаю… Мне, если честно, теперь уже трудно вспомнить, как оно там было раньше, — признался он. — Иногда кажется — вообще все это приснилось… ну, что я когда-то один жил… — парень вздохнул и отвел взгляд. — Знаешь. Это, наверное, не объяснить, пока сам не столкнешься. Ни что такое посвящение, ни что я к Вилене чувствовал. Ты потом поймешь, когда свой воспитанник появится. Вот увидишь.
Доминик смотрел на него в упор, не отрываясь, будто, просверлив мальчишку взглядом насквозь, можно было то ли отмотать время на сутки назад, то ли еще как-то изменить то, что уже случилось.
— Но твое отношение к ребятам ведь не изменилось после этого? — отрывисто спросил он. — К другим магам. Просто еще и она добавилась. Верно?
Дэнни с горечью улыбнулся и запрокинул голову, уставившись куда-то в сторону.
— Я просто понял, что никогда ни к кому такого не чувствовал, — спокойно проговорил он. — Мне только казалось, что чужие проблемы — это мои проблемы, или что я в ком-то там нуждаюсь, или даже — люблю… Я ведь никого и не знал до нее. А воспитанника — его знаешь сразу, с самого начала. Всего. Чувствуешь всей кожей, как будто вы — одно существо…
— Знаешь — что? — перебил его Доминик. — Все, что с ней было, что ли?
— Нет, — терпеливо поправил Дэнни. — Ее знаешь. Всю. Не могу понятнее объяснить… Но, по-моему, вот это вот знание, Дом — это и есть любовь, как я ее сейчас понимаю. Ни с одним посторонним магом такое даже в принципе невозможно. Это же — как одна душа на двоих, пополам поделенная, и в каждом из вас своя половинка живет, и со второй половинкой она вся-вся, как есть, переплетена и связана. Один вздохнул — второй услышал. Я даже сны Вилены иногда видеть могу… Я знаю, чего она боится, о чем мечтает, чего хочет, и я знаю, где мое место во всем этом, почему рядом с ней — именно я. Понимаешь? Я просто смотрю на нее и вижу себя. Не отражение, а себя, настоящего. Я только рядом с ней до конца — настоящий. Наверное, потому и не помню толком жизни до нее… Это и не жизнь была, правда. Это иллюзия существования… по сравнению с тем, что значит — когда ты рядом с воспитанником.
Доминик никогда раньше не подозревал, что слова на самом деле способны бить — наотмашь, хуже пощечин. Как только голова не дергалась — непонятно, потому что прилетало так от души, будто Дэнни не рассуждал сейчас спокойно и неторопливо, а с размаху вколачивал фразы ему в лоб.
Это — конец, осознал он, вернувшись вечером в опустевшую спальню. Без Тони, который одним своим присутствием умудрялся накалять атмосферу почти до свечения, комната выглядела пустой и потухшей. Заброшенной.
Я справлюсь, сжав зубы, подумал Доминик, решительно разжигая камин. Если МакКейну понадобилась воспитанница — а стихии виднее, значит, понадобилась, да и не смог бы он посвящение провести, если бы уж совсем ничего к ней не чувствовал — то я справлюсь. Так правильно. Наверное, я слишком привязался к нему. Или вообще — с чего мы взяли, что можем быть нужными друг другу? Что нам обоим на пользу то, что мы вместе — с точки зрения стихии? Его больше нет. Он не вернется. Он больше не одинок.
А я никогда не смогу соперничать со стихийной связью.
Это была почти переносимая ночь — Доминик с отчаянием принялся за давно обещанную самому себе уборку, потратив на это почти весь вечер, после чего, закрыв глаза, провалялся почти два часа в ванной, где едва не уснул. Вымотаться и вырубиться — это, наверное, и впрямь был не самый глупый подход, когда хочешь переключиться и забыть, чтобы научиться жить заново.
Вот только на следующий день легче не стало.
Тони не появился на занятиях — и, видимо, оно было и к лучшему, Дэнни тоже поначалу носа из комнаты не высовывал. Уж чего там делал, один Мерлин бы знал… Но видеть МакКейна сейчас было бы невыносимо. Видеть, как он смотрит сквозь тебя, или — что еще хуже — так же приветлив и равнодушен, как и с прочими магами.
Я привыкну, пообещал себе Доминик. Его не будет по крайней мере несколько дней, и я обязательно вспомню, что такое — жизнь без него. Ну вот… как если бы он умер, к примеру. Или уехал куда-нибудь. Навсегда. Я же справился бы? Как-нибудь…
Мысль мгновенно всколыхнула такой огромный, пугающий, всеобъемлющий пласт дежа вю, что у Дома подкосились колени. Тони уже уезжал однажды… и возвращался. Мерлин, лучше бы я не вспоминал, как именно он возвращался…
Отблески пламени, будто осиротевшие, тихо бились в кладке камина — им теперь некуда больше светить. Тони притягивал к себе свет, словно и сам был светом, и здесь никогда не было так холодно — с ним. Здесь даже не было сквозняков. Или только казалось?
Край подушки царапал щеку, и даже одеяло, вместо того, чтобы укутывать в уют и согревать, только мешало улечься поудобнее и забыться сном. Доминик ворочался почти до утра, кусая губы и стараясь, изо всех сил стараясь не думать, что так теперь будет — всегда.
Мысль о том, что Тони сейчас, наверное, счастлив, была единственным, что согревало вообще — хоть немного. Он просто обязан быть счастлив, беспомощно думал Дом, устало вглядываясь в предрассветный сумрак. Как Дэнни. Дэнни ведь посвящение действительно помогло — такой был вечно неловкий забитый хлюпик… А теперь поди-ка — вон каким стал…
Весь следующий день он старался не раскрывать лишний раз рта — чтобы не вызвериться на подвернувшегося под руку мага. Отчаяние медленно, но верно переплавлялось в злость — на себя, на Тони, на каждый чертов камушек в этом замке, который, как нарочно, напоминал о нем, о грубоватых ладонях, и смехе, и усталом, почти домашнем тепле под боком, когда измотанный МакКейн, наконец, засыпал, уткнувшись носом в затылок Доминика… И в голове не оставалось ни одной мысли, ни капли тревоги, или сомнений, или забот — Тони прижимал его к себе, как свое, как самое дорогое, и никогда еще не казалось так отчетливо, что жизнь бьет ключом, и каждую минуту в ней ты — на своем месте, а рядом тот, с кем так легко, как ты думал — и не бывает.
Тот, кто помогает тебе оставаться собой, просто находясь рядом.
Наверное, он никогда и не нуждался во мне по большому счету, вяло убеждал себя Дом. Это же совершенно разные вещи — то, что чувствую я, и то, что происходит в голове у Тони. Если бы было не так, стихия ему бы воспитанницу не подсунула. Тем более — женщину…
Именно от этой мысли Доминика сворачивало в бесформенный, смятый и горький комок, именно от нее хотелось орать во весь голос, выливаясь в крик целиком, до последней ноющей клетки. Развлечения развлечениями, а баба — бабой. То, что было у нас — развлечения. Вот так жестоко и просто, когда дело заходит всерьез… Когда шутки кончаются, и речь идет о том, что Тони нужен полноценный партнер. Полноценный — это не я. Это просто… баба. Лучше б я умер еще в резервации, честное слово, лучше вообще не жить, чем ошибаться — вот так. Принимать… это… за настоящее. А оно ведь не может быть настоящим — не для Тони уж точно, потому что иначе не было бы посвящения, не было бы этой девицы, и вообще ничего бы не было…
Он чувствовал, что ходит по кругу, но выход не находился. Легко сказать — забыть и начать жить заново. Если в этой на всю голову стукнутой жизни можно ошибаться настолько сильно, то — какой смысл что-то там начинать? Лучше уж точно… прямо сразу…
Его прошиб пот. Я только что обосновал себе целесообразность самоубийства, остолбенело подумал Доминик, отталкиваясь от стены и выпрямляясь. Все — это тупик. Старший маг, называется… Должен быть какой-то другой выход. Я где-то ошибся. Но где? Инициация означает то, что она означает. Моя слепота все эти месяцы с Тони тоже остается моей слепотой. Я, видимо, бестолочь хуже Прюэтта, но я уже просто не знаю, как именно делаюсь такой бестолочью… Совершенно не знаю.
Хуже того — уже, кажется, и знать толком ничего не хочу. Дорога в объятия стихии, путь номер два.
Он выпрямился и, оглянувшись на так и не разожженный сегодня камин, быстрым шагом вышел из комнаты. Что бы там ни творилось с учителями — мистер Драко не отделается от меня отговорками. Любой маг имеет право обратиться за помощью. У Дэнни я уже был, а остальным нечего мне подсказать, кроме таких же догадок. Он должен помочь мне. Просто обязан.
В конце концов, если твой ученик искренне ловит себя на мысли, что хочет умереть — значит, у него вконец поехала крыша. И не успокаивать себя нужно, а разбираться, разбираться и искать причины и корни. И ошибки. Настоящие, а не которые доводят до самоубийств — неважно, своими руками ты это делаешь или просто медленно скатываешься на тот свет, позволяя себе заблуждаться. Я — заблуждаюсь. Точнее, я уже заблудился. И даже вслух это признаю — я идиот и тупица, но… Мерлин, я не хочу без него. И если это неправильно, то — как тогда верно?..
Он помедлил секунду, остановившись перед дверью в кабинет Драко Малфоя. Вламываюсь чуть ли не ночью… — вдруг смутившись, подумал он. Черт — да, вламываюсь! Он все равно так рано никогда не ложится. Вон, свет горит даже.
Постучать оказалось проще, чем решиться на это.
— Открыто, Дом! — крикнул из-за двери голос Драко.
И, только распахнув дверь, Доминик понял, что, похоже, вломился все-таки немного не вовремя. Мистер Малфой сидел, оседлав стул, перед ним на столе, заложив ногу на ногу, расположилась мисс Луна — то ли насупленная, то ли просто заплаканная. И, судя по их лицам, разговор Дом умудрился прервать не из приятных.
— Входи, — прерывисто вздохнув, махнула ему девушка.
И осторожно вытерла щеку. Ну, точно — плакала…
— Я… — Доминик окончательно смутился.
Ну вот и как тут все объяснишь? Даже неловко как-то. И время — чуть ли не полночь уже…
Мистер Драко только улыбнулся, опираясь локтями на спинку стула, и Дом неожиданно увидел, как много мелких морщинок вокруг его глаз, а в самих глазах, где-то далеко — на самой глубине, почти и не разглядишь — прячется давно ставшая привычной, уже вросшая в них усталость. Теплая такая, почти уютная, обволакивающая и мягкая. Успокаивающая.
И как он бросает быстрый взгляд на мисс Луну — снизу вверх, снисходительный и ласковый, с нежностью, с бесконечным терпением. А та только шмыгает носом — и вдруг фыркает, толкает его в плечо, смущенно вытирая ладошкой мокрые щеки и пытаясь слезть со стола.
— Я пойду, вы тут разговаривайте… — несчастным голосом бормочет она, и руки мистера Драко обвиваются вокруг ее бедер, не давая пошевелиться, а улыбка становится шире.
— Малфой! — шипит сквозь зубы девушка, уже откровенно косясь на Доминика, а тот все никак не может найти слова, чтобы то ли сказать хоть что-нибудь, то ли уже развернуться и все-таки уйти.
Пока он думал, дверь в соседнюю комнату распахнулась.
— Драко, ты не видел, где… о, привет, Дом, — выпалил высунувшийся оттуда мистер Гарри. — Где зелье, которое Снейп оставлял?
— Если для Панси, то в баре на верхней полке, — спокойно ответил Драко. — А если для тебя, то на средней.
Поттер выразительно ухмыльнулся, бросив на него быстрый взгляд, кивнул Доминику и исчез.
— Это для Панси, — снова вздохнула мисс Луна и сделала еще одну попытку слезть со стола. — Драко, пусти, ей опять плохо, значит…
Дом завороженно смотрел, как мистер Малфой нехотя убирает руки, перехватывая ее ладошку, осторожно целует сжатый кулачок, и девушка, закатив глаза, снова фыркает и, оттолкнув его, спрыгивает, наконец, на пол.
— Всего хорошего, Дом, — мягко улыбается она и быстрым шагом убегает туда же, где исчез Гарри Поттер.
Драко вздохнул, как-то странно глядя ей вслед.
— Что случилось, Доминик? — спросил он, переводя взгляд на застывшего у дверей парня.
Мыслей почему-то было так много, что они все время роились, сталкивались и не давали себя отловить и подумать. Мысли были сумбурными, совершенно невнятными, но какими-то пугающе одинаковыми.
И каждая из них отдавала одним и тем же привкусом — он знает. Драко Малфой знает все о проблемах Доминика Рэммета, не может не знать, ведь правда — просто не может. Даже не потому, что он — учитель, который видит их всех насквозь и знает все обо всех. Ну, ладно, по крайней мере — многое о многих.
А потому что. Между Драко Малфоем. И Гарри Поттером. Нет. Стихийной. Связи. Они разорвали ее больше пяти лет назад, и один застывший сейчас в дверях остолоп разбирал эту ситуацию на занятиях Мерлин бы помнил, когда. И сам лично спрашивал у мистера Поттера — неужели отсутствие связи на его отношение к наставнику не повлияло никак? И даже слушал ответ. А Гарри Поттер тогда искренне хохотал, глядя на их вытянувшиеся лица.
А еще мысли намекали, что связь в этой семье у мистера Драко есть вообще только с мисс Луной — и все. Живущие в школе маги воспринимают их семью, как нечто само собой разумеющееся, но сложить два и два, да еще и к себе применить — это же совсем другое дело, верно? Даже если забыть про то, что разбиралось когда-то, и вспомнить один из последних уроков — об инициации мисс Луны, собственно. И о том, как двое лишенных возможности быть честными и воспринимать реальность магов едва не поубивали друг друга, один — боясь потерять и не решаясь настаивать, а другой — пугаясь, что проведенное посвящение перечеркнуло чувства между ними двумя.
Мерлин, какой же я идиот, подумал Доминик, во все глаза глядя на все еще разглядывающего его мистера Малфоя. Феерическая бестолочь. Хуже Прюэтта.
— Я… ну, то есть… — пробормотал он, путаясь в словах. — Спасибо! — выдохнул он наконец, нащупывая за спиной ручку двери и растекаясь в невольной улыбке.
— Удачи тебе, — ухмыльнулся тот, пожимая плечами.
И даже не спрашивая — за что.
А действительно — зачем ему спрашивать, подумал Доминик, с такой скоростью слетая вниз по лестнице, что ноги едва успевали касаться ступенек. У меня, видать, весь мой конченый идиотизм на лбу огромными буквами все три дня был написан.
Тони, я на самом деле полнейший дебил. И я люблю тебя. Ты даже не представляешь, как сильно.
* * *
Найти нужную дверь почему-то оказалось несложно — даже без помощи других магов. Доминик только сейчас понял, что за все время практически совместной жизни с МакКейном не то что ни разу не был в его комнате — даже не имел повода выяснить, где именно она расположена.
Тони всегда приходил сам — а в последние месяцы и вовсе поселился у него, перестав возвращаться к себе. Хотя отсутствие в их общей спальне личных вещей МакКейна могло бы навести на мысль, что в собственных апартаментах тот должен когда-то бывать все равно.
Ему просто нравилось оставаться ночевать у меня, пришел к выводу Дом. А насчет — переехать окончательно… Разве я когда-нибудь его звал? Или — хотя бы говорил, что был бы не против?
Черт, кажется, я даже вряд ли хоть раз говорил, что вообще рад его видеть… Как-то всегда подразумевалось, что он и сам это понимает… Неужели тоже — зря? И я совершал ошибку за ошибкой, не видя этого?
В мыслях творился такой разброд, что Доминик был почти счастлив не сидеть на месте, а мчаться по коридорам. Его разорвало бы на части от волнения и потока сбивчивых озарений, потому что казалось — еще пара минут, и он рехнется настолько, что начнет благодарить Мерлина за эту непредвиденную инициацию. За совершенно не знакомую ему девицу, одним своим появлением перетряхнувшую в них так много. Так много уже заставившую понять — еще ничего не сделав.