— Алан, о чем ты… это же… Ты не знаешь, что говоришь…
Качает головой и бесстыдно трется щекой о ладонь — ее будто обжигает, она отдергивается сама собой — так нельзя. Нельзя позволять ему продолжать, нельзя слушать то, что он говорит сейчас, вдох, пауза, выдох, медленный вдох — успокоиться самому и остановить его, Мерлин бы знал, что в этой голове творится после того, что на нее обрушилось — там. Он сам не понимает, с чем заигрывает на этот раз — сколько ни объясняй, все равно будет считать, что его идеи забавны и увлекательны, для него просто нет слова — опасность. Никогда не было. Кто его остановит, если не ты? — пришла холодная, трезвая мысль. Это ведь просто очередная идея. И ты это выдержишь.
Ладонь сжалась на плече с такой силой, что удивительно, как не хрустнули кости, но Алан словно и не заметил ее, только сильнее запрокинул голову.
— Я все видел, Натан, — едва не задыхаясь, шепнул он. — Я был там… с тобой. Там. Я знаю, что ты чувствовал. Знаю… все.
Натан остолбенел.
В памяти против воли всплыл полутемный вечер в гостиничном номере, бездумно рвущийся ближе, льнущий к рукам податливый и разгоряченный Алан, жар и ровное дыхание сквозь стиснутые зубы — оттолкнуть его Натан не решался, он мог только удерживать хоть на подобии расстояния — и внезапно обрушившееся сверху видение. Безумие рванувшегося наружу кипящего, животного возбуждения, раздирающее грудь желание… желание…
— Ты хотел его, — глотая слова, торопливо забормотал Алан. — Этого мальчика — всегда хотел, вот так, просто взять и… Тебя возбуждало то, что ты видел. Ты не можешь иначе, потому и сорваться боишься, тебя только боль и трогает, чужая боль, и власть, чувство, что ты — хозяин! Что ты решаешь, жить ему или… Что это только в твоих руках…
С силой рвануть к себе — и снова впечатать в стену, с размаху, так, чтобы искры посыпались из сияющих дерзких глаз. Алан выдохнул, податливо и жарко, его взгляд чуть затуманился, и от этого ком внутри едва не лопнул с ледяным, оглушительным звоном, за которым снова маячила бездна.
— Я люблю тебя… — почти беззвучно сказал Алан. — Хочу тебя… вот такого, Натан, всегда хотел… и если ты сумасшедший, то я — тоже!.. Я хочу этого. С тобой.
Теперь он почти плакал, с силой кусая губы, но не отводя взгляда. Натан вдруг осознал, что пальцы Алана впились в рубашку на его груди, что его колотит от напряжения.
— С ума сошел?! — он отшатнулся, одним злым ударом сбрасывая цепкие руки. — Ты не понимаешь, о чем говоришь.
— Я не понимаю?! — Алан сжал кулаки. — Я только и делал, что провоцировал тебя! Все лучшее, что я о тебе помню — это как мы дрались! Знаешь, почему?!
Смятение и страх — нужно что-то сказать, бегом, быстро, сейчас, заткнуть его, отвлечь, заставить замолчать — как угодно — он не мог этого сказать, он вечно говорит так, что ни слова в ряд не уложишь, только и можно, что — умудриться не дать ему довести себя до истерики, до воплей и обжигающего марева в воздухе. Это не могло прозвучать, у него крыша точно вконец повредилась, огненные маги быстрее всех с ума сходят, это даже в книгах во всех…
— Просто сделай это, Натан, — Алан тяжело дышал. — Со мной. Так, как ты хочешь. Пожалуйста, я… тоже хочу этого…
— Замолчи! — прошипел тот.
— Нет! — горящие глаза Алана, казалось, вынуждали прикипеть к полу. — Я не боюсь боли. Не из твоих рук! Если я способен вообще доверять хоть кому-то, то только — тебе!
Бездна дохнула прямо в лицо, заставив мир на мгновение покачнуться. Алан. Доверяющий ему. Принимающий его — всего — целиком. Всего.
— Ты сильнее меня, — жарко шептал Алан — он рвался вперед, ближе, настойчивый и бездумный. — Я хочу это чувствовать. Всегда хотел — это, Натан! Чувствовать, что ты удержишь меня… всегда…
— А что, если нет?! — заорал Натан, вжимая его в стену вытянутыми руками, едва сдерживаясь, чтобы не приложить об нее затылком — еще пару раз. — Ты понятия не имеешь, во что лезешь опять! Чем это может кончиться для тебя! — взгляд Алана полыхнул шальным возбуждением, предвкушением, он притягивал, как огромной силы магнит. — Ты не понимаешь, что я скорее сам умру, чем пойду на это? — ладони скользнули выше, обхватили горящее лицо, сжали. — Чем позволю… тебе…
— Да что за чушь! — взорвался Алан, отбрасывая его руки. — Открой глаза, Натан — ты же маг, ты! Так боишься прикоснуться ко мне, что готов избивать, как только я слово против скажу? Ты все равно это делаешь! Хватит прятаться — я знаю, каким ты бываешь, каким ты можешь быть, знаю! Слышишь меня?!
Натан рывком перехватил его руки, не давая отстраниться, снова толкая обратно к стене. Мальчишка полыхал так, что вокруг едва не искрил воздух.
— Не смей снова отказываться, — Алан яростно вырывался. — Не смей бросать меня, слышишь? Я знаю, что мне нужно, и я прятаться — не собираюсь! Если ты не захочешь, я найду того, кто не сможет мне отказать, — Натан стискивал его запястья так, что удивительно, как Алан все еще мог шевелить пальцами. — И мне плевать, сможет ли он остановиться и чем все закончится! Я сам не знаю, куда меня занесет, но я знаю здесь того, кто отлично ловит чужие желания! — выкрученные руки наконец-то удалось прижать к стене намертво. — Хочешь этого, Натан? Проверить, как далеко заходит моя безбашенность?!
Холодная, пульсирующая, ослепляющая злость — или это уже не она, или ее остатки, Натан в жизни не был так близок к грани. Оно рвалось наружу — никуда ты не пойдешь, я лучше сам убью тебя, твое место — здесь, пусть ты бьешься, выдираясь из моих рук, взбешенный и пылающий, даже думать не смей — ты никуда не уйдешь, никогда.
Натан осознал, что шепчет это, вжимая Алана в стену всем телом, чувствуя, как отчаянно бьется его сердце — будто пытается выскочить из груди и с дикой скоростью поколотиться обо все поверхности. Руки выпустили запястья и впились в плечи, скользнули по груди, по бедрам, заставив Алана задохнуться.
— Хочу тебя… — как в горячечном бреду, стонал тот. — Мерлин, как я тебя хочу, у меня просто крышу рвет, когда ты… — ладонь рванулась вверх и, вцепившись в волосы, потянула с силой, запрокинула дерзкую голову — туман в голове редел с бешеной скоростью, оставляя что-то другое, кристально чистое, яркое и отчетливое. — О, черт… Натан…
Он задыхался и все время стонал, напряженный, выкручивающийся из хватки и льнущий к рукам, невозможно горячий, невыносимо непокорный, нуждающийся в нем. С силой потянув за ткань на плече, Натан выдохнул и зарылся лицом в обнажившуюся шею — смуглая кожа и знакомый, будоражащий запах пьянили, вышибали рассудок.
Алан дрожал, его трясло, как в истерике, как в лихорадке, колени подгибались, и это тоже было — правильно, так, как нужно, именно так, вжимать, вплавлять его собой в стену, распластывать, чувствуя волны выгибающей тело дрожи, поглощая их каждой клеткой, каждым нервом. Голова запрокинулась еще выше, и Натан впился зубами в открытую шею, пока ладони жили своей жизнью, сжимая, разминая, поглаживая напряженное тело — словно пытались и не могли утолить давний голод.
Мальчишка забился в рыданиях.
— Не смей, только не отпускай меня… — короткие всхлипы. — Я умру, если ты опять, если ты остановишься, я… Натан…
Резкий рывок за волосы — отпустить, тебя?.. — Алан захлебнулся стоном, и Натан коснулся языком влажной, горячей кожи — и снова прикусил шею, сжимая зубы. Сильнее. Еще сильнее.
Бездна, качнувшись, полыхнула внутри — и раздробилась с оглушительным, на пределе слышимости хрустальным звоном, оседая осколками, оставляя только четкость, ясную и чистую, распирающую грудь — хорошо, Мерлин, как хорошо, я могу, это все — мне, я могу не останавливаться, не сдерживаться, не бояться, могу просто…
Вскрики, один за другим — будоражащие, болезненные — громче и громче, с каждым выдохом, с каждой долей дюйма сжимающихся зубов. Восхитительное, одуряющее чувство — держать его, вздрагивающего, податливого, напряженного, впиваясь все глубже, задыхаясь от его криков — ему нравится, нравится! Это он в твоих руках, именно он, и он хочет тебя. Настоящего.
Еще сильнее — до предела, до пика, до разливающейся по телу волны жара. Выпустить, бережно коснуться губами — и прихватить чуть иначе, не попадая в укус, с той же силой, а потом еще и еще раз, впиваясь глубже, быстрее, пьянея от бессильно выгибающегося в руках тела.
— На… тан…
Он усмехнулся и заглянул в безумные, расфокусированные глаза — затуманенные, с расширившимися зрачками. Коснулся кончиками пальцев истерзанной шеи, наслаждаясь шоком, дрожащим, еще только осознающим, что такое покорность, ожиданием во взгляде Алана, и, сжав в кулаке ткань, спокойно рванул ее на себя, раздирая опостылевшую водолазку.
— Я уже говорил, что мне не нравятся такие тряпки?
В глазах Алана — распахнутых, бездонно черных — целая вселенная. Натан с нажимом провел ладонью по его груди, припадая губами и зубами к обнажающейся коже короткими укусами. Мальчишка выдохнул — спокойный, неотвратимый захват, выкручивающий запястья и локти за спину, заставил его глухо застонать, повисая в крепких, как тиски, руках.
— Ну же… — хрипло выдохнул Алан, запрокидывая голову под новой лаской, умудряясь, даже почти обездвиженный, продолжать бессознательно тянуться вперед. — Натан… пожалуйста…
Пальцы свободной руки уверенно рвут застежку на его джинсах, вытаскивают ремень — узкая полоса мягкой темной кожи ложится в ладонь, как влитая, Алан впивается в нее почти невидящими от затуманившего желания глазами. Натан едва не физически ощутил звук, с которым эта полоса рассечет воздух — когда-нибудь. Впереди ждало столько, что от возможности оттягивать, не спешить, беря свое и не торопясь, внутри что-то зашкаливало. От мысли, что это может не закончиться завтра.
Наклониться ближе, позволив ему рухнуть на колени, перегнуться вперед и жестко перехватить ремнем стиснутые за спиной руки — чуть выше запястий, слегка выворачивая напряженные плечи, фиксируя захват.
— Сильнее… — простонал Алан куда-то ему в ключицу, и его дыхание едва не опалило кожу. — Ну же…
Натан резким движением потянул его за волосы и жестко впился в губы. Ладонь улеглась на разгоряченное лицо, обхватила подбородок, заставляя смотреть в глаза.
— Здесь решаешь не ты, — спокойно напомнил он.
Алан ухмыльнулся дрожащими губами — покорность, еще только переламывающая въевшуюся в кровь дерзость, невысказанная, дрожащая в каждой клетке его тела просьба, мольба — помоги мне, переломи. Сделай это. Я не смогу — сам, без тебя.
Натан отстранился и молча швырнул его лицом вниз, сдирая остатки одежды, собственнически впился ногтями в невольно вздрагивающее тело — он едва мог заставить себя отвести глаза от обнажающихся ягодиц и бедер. Мой, мой, сладко шептало что-то внутри — только мой, для меня, такой открытый и задыхающийся. Беспомощный, жаждущий — весь для меня.
— Да, — врываясь одним движением в непокорное, но такое податливое тело, выдохнул Натан. — Вот так.
Алан вскрикнул, гортанно и глухо, изогнулся под ним, пытаясь выскользнуть, пальцы впились в горячие бедра — до синяков, едва ли не до хруста костей — никуда ты не денешься, тебе не убежать от меня, ты — мой. Здесь только я решу, что ты получишь и когда, Алан.
Прюэтта словно прорвало — рыданиями, плачем, хныканьем, криками, задыхающимися и отчаянными, умоляющими — Натан, Натан — он дрожал и извивался, уткнувшись лбом в жесткий ковер, болезненно выгибая спину, рвался из кожаной петли ремня, будто уже не помнил, что именно держит его руки, почему не получается выдернуть их, чтобы обрести хоть какую-то опору. Я — твоя опора, дохнула бездна внутри Натана, заставляя наклониться и впиться поцелуем-укусом в основание шеи, вжимаясь в пылающие бедра, с силой вплавляя себя в бьющееся тело, проникая глубже и глубже.
Алан всхлипывал, терся лбом о пол, словно только руки Натана удерживали его, не давали сломаться и рухнуть, и от его стонов что-то с рычанием лопалось, взрывалось внутри, распрямляясь во всю ширь, вынуждая вбиваться сильнее, выколачивая новые и новые бессвязные вскрики, утопая в них — я могу и это, могу заставить тебя потерять остатки рассудка, могу все, что угодно — если я этого захочу.
Он задрожал, расплавленно-покорный, выгнувшийся, льнущий навстречу — Натан накрыл его затылок ладонью и сгреб волосы в горсть, потянул на себя. Влажные от слез щеки, сомкнутые ресницы, распахнутый в сладком, задыхающемся вскрике рот — еще, еще, пожалуйста, о, пожалуйста, Натан, еще… не останавливайся… сильнее…
Даже связанный и едва держащийся на коленях, Алан все равно пытался подаваться назад, насаживаясь и изворачиваясь. Натан коротко коснулся губами его виска и, рывком выпрямившись, вышел из него и замер, удерживая на весу бьющиеся бедра, не давая рухнуть вниз.
Алан заорал, как раненое животное, короткими отчаянными воплями, выдираясь из рук с такой силой, что у Натана перехватило дыхание. Хочешь меня, ухмыльнулась бездна. Хочешь кончить, когда я внутри.
Он улыбнулся и перевернул его, швыряя на спину, на связанные запястья. Алан часто дышал, закрыв глаза, влажное от испарины тело подрагивало — он все еще бессознательно рвался обратно, прижаться животом к ковру, потереться ноющим членом. Натан завороженно провел ладонью по внутренней стороне бедра, сгибая его ноги в коленях. Такая нежная кожа. Такая… тонкая.
— Пожалуйста, все, что захочешь, Мерлин, пожалуйста… — всхлипывал и стонал под его руками Алан. — Не уходи, не останавливайся…
Он был прекрасен — невозможно, нереально восхитителен, возбужденный, разгоряченный, напряженный и одновременно размякший, податливый. Натан не отказал себе в удовольствии наклониться и обхватить губами подрагивающую головку, провести языком, вдыхая терпкий запах — одна удерживающая ладонь на бедре, другая на плече. Только я решу, когда и как тебе двигаться. И когда кончать.
Теперь он почти плакал, мотая головой, прижимаясь щекой к полу. Ты так близко, Алан. Мы оба — так близко.
— Все, что захочешь… — прорыдал Алан. — Натан, пожалуйста, Натан!..
Натан отстранился и с нажимом провел по коже ногтями, оставляя мгновенно вспухающие полосы, а потом медленно поцеловал краснеющий след.
— Конечно. Все, что я захочу.
И выпрямился, расстегивая ремень и вытаскивая его из петель.
У Алана перехватило дыхание — пальцы сжались, он смотрел на него снизу вверх, задыхаясь, смотрел — и не узнавал. Растерявший всю свою сдержанность и отстраненность, всю холодность и закрытость, Натан, властный и уверенный, сильный, возвышающийся над ним, жесткий и любящий, пожирающий его глазами — вот такого, возбужденного и распластанного в неловкой позе — как будто нет в мире больше ничего, ничего, что было бы столь же дорого. Столь же прекрасно.
Крепкие широкие ладони перехватывают ремень, взгляд прикипел к распростертому телу.
— Да… — беззвучно прошептал Алан, не отрывая глаз от уверенно замахивающейся руки.
От первого же удара по бедрам невольно брызнули слезы — Алан вскрикнул, зажмуриваясь, инстинктивно сжимаясь. Боль обожгла тело, свернула в комок, расползаясь по нервам. Медленно, отчаянно, добираясь до кончиков пальцев — боль из его рук, подчиняющая, очищающая. Алан выдохнул, дрожа, щека опять когда-то успела прижаться к ковру, и это было неправильно — он хотел видеть глаза Натана, видеть его всего. Согнутые в коленях ноги неуверенно и неловко раздвинулись шире.
Не останавливайся.
Пожалуйста…
Следующий удар уже будто миновал кожу, отпечатавшись сразу в каждой клетке, зазвеневшей до шума в ушах. Да-а… — простонало что-то внутри, вынуждая выгнуться навстречу, потянуться за отведенным для новой ласки ремнем. Да, да, вот так… Каждый удар будто раздирал изнутри, выплескиваясь криками, воплями, мольбами, плачем — еще, еще! Вспыхивающие с каждым движением глаза Натана, его настойчивый, пожирающий взгляд — на бедрах, на ягодицах, на груди — только ты, Натан, всегда только ты, о Мерлин, что ты делаешь со мной, хочешь меня таким — вот он я, я такой и есть, горящий и нетерпеливый, жадный до твоих рук, все что захочешь…
Ты не остановишься, вдруг понял Алан, запрокидывая в бессильном вопле голову под очередным хлестким ударом. Ты никогда не остановишься, как бы я ни кричал и ни плакал, как бы ни умолял, ты действительно — вот такой, это правда, а, значит… значит…
Значит, я могу быть любым, и ты примешь это. Всю мою ярость и все безумства, все страхи, Натан, что бы я ни вытворил. Ты не отступишься никогда.
Я не ошибся.
Шорох отброшенного в сторону ремня — и снова раздирающие пылающую кожу жесткие настойчивые ладони. Алан захлебывался криком, ноги сводило судорогой от попыток держать их разведенными, как можно шире, не позволять сжиматься, прятаться — он не хотел прятаться, он хотел больше и больше, как можно больше, он был согласен на все, умоляющий, мечущийся под уверенными руками.
На все — лишь бы руки позволяли ему это.
Тяжелое дыхание Натана, его тело накрывает сверху, тяжелое, огромное, закрывает от всего мира, защищает и прячет под собой — как всегда, как никогда раньше. Алан осознал, что его крепко держат за волосы, только потянувшись вперед, к нему, он ведь так близко, как можно не льнуть, не вжиматься, не тереться, когда он рядом? Он хныкал и стонал, сотрясаясь от коротких мощных толчков, глядя сквозь слезы в огромные, смотрящие на него в упор глаза Натана, растекаясь, плавясь под их жаром, теплом, под льющейся из них уверенной силой. Они заставляли забыть о боли в истерзанных бедрах, трущихся об одежду, о ломоте в скрученных за спиной запястьях, о жжении внутри, все смешивалось и погребалось под лавиной чего-то всепожирающего, огромного — в этих глазах.
Настоящего, того самого, что Алан искал в них так долго, расшибаясь о холод навечно возведенной стены — теперь оно хлестало наружу, не прикрытое ничем — восхищение, почти преклонение, желание и вседозволенность, всесильность — ты можешь это, Натан! Мы можем.
— Кончи для меня, — ладони обхватили разгоряченное мокрое лицо, Натан впился в него взглядом, выпивая боль, и возбуждение, и близость до капли, до дна. — Давай.
Стискивать, сжимать его, вбивая в пол, задыхаясь от его стонов, от его беспомощности, беззащитности, хочу тебя, Алан, Алан, безумие мое, моя боль, мое счастье, никогда раньше не знал, что счастье — это такая свобода. До рвущегося из груди крика, до рычания и неконтролируемого желания.
Алан снова потянулся вперед, едва ощутив, что его больше не держат — и Натана будто сорвало в штопор. От простого поцелуя, от прикосновения дрожащих губ, от бессвязного торопливого шепота — люблю тебя, люблю, люблю — от попыток изогнуться еще сильнее, чтобы — еще глубже, еще дальше. От отчаянной, неприкрытой искренности, рвущейся наружу, как сметающий обоих поток.
Несколько секунд словно выпали из памяти — Натан не помнил ничего, кроме дрожи горячего тела в руках, не помнил, когда сгреб Алана в охапку, обнимая за плечи и целуя, целуя, осторожно и бережно. Не оторваться, не отстраниться и не вдохнуть, сладкие губы, нежное дыхание — руки тоже дрожат, зарываясь в спутанные влажные волосы.
Алан хныкнул и пошевелился под ним, и Натан перекатился на бок, развязывая стягивающий запястья узел за спиной. Врезавшийся ярко-красный след от ремня — прижаться губами, покрыть поцелуями, Мерлин, ему не должно быть больно. Теперь — не должно.
— Я люблю тебя… — с завороженной улыбкой покачал головой Алан.
Ты и сам не понимаешь, что даешь мне, отчаянный безбашенный мальчишка, что ты творишь, что ты со мной делаешь, я с ума схожу от твоего голоса, от твоего тела. От всего тебя, Алан, Алан, столько лет страха, чтобы только теперь понять — я не убийца. Ты думаешь, что я удержал тебя, но на самом деле это ты меня держишь, ты даже не представляешь, как крепко.
— Иди ко мне.
Руки мягко подхватывают, несут на кровать — он не сопротивляется, наконец-то я могу и это, носить тебя на руках, хоть иногда.
— Что ты делаешь?.. — хмыкает, расслабленно выгибаясь под прикосновениями.
От зрелища медленно исчезающих под поцелуями синяков и кровоподтеков сносило крышу. Это так просто. Неужели действительно — настолько просто? Просто любить…
— Вот этот я, пожалуй, оставлю.
Алан зажмурился, коснулся непослушными пальцами истерзанной шеи — Натан молча перехватил их губами, целуя самые кончики.
— Это был твой дядя, да? — чуть слышно, почти беззвучно. — Там… с ним.
Был?.. Вот именно, что — был, пришла впервые странная мысль. Он был, а я — есть. Мы с тобой — есть, Алан. И будем.
— Да, — негромко ответил Натан. — Забудь о них.
Приоткрыл глаза, улыбаясь.
— А ты почему в одежде, вообще? — почти недовольно, словно только что обратил внимание. Придвигается чуть ближе, теплая ладонь на груди. — Разденешься для меня? В следующий раз.
Чертов искуситель — Натан притянул к себе его голову, коснулся губами макушки.
— Будешь провоцировать — нарвешься на неприятности, — ровно сообщил он.
Алан фыркнул — и рассмеялся, зашелся тихим грудным смехом, откидываясь на подушки, запустил пальцы в волосы, раскинулся рядом, обнаженный, бесстыдный… смеющийся. Рядом.
Если это сон — пусть я никогда не проснусь, подумал Натан, бессильно утыкаясь лбом ему в плечо.
Глава 18. Отрыв.
— А я на самом деле считаю, что все понял, — спокойно сказал Рэй.
— Да ну? — криво усмехнувшись, подняла голову Марта. — А чего так сияешь тогда?
У нее самой был такой вид, словно она недавно увидела будущее, в котором умрут абсолютно все, причем страшной смертью, и предотвратить это невозможно. Идиотское сравнение, тупо подумал Гарри. Никто больше не умрет. Все закончилось.
Рэй непонимающе моргнул и отвернулся от девушки.
— Думаю, что теперь все будет хорошо, — ровно сообщил он, не глядя в ее сторону. — Эта мысль, Дарлейн, меня, ты не поверишь, радует. Нормальные маги обычно радуются, когда что-то подобное понимают.
— У кого все будет хорошо? — очень тихо поинтересовался из своего угла Филипп.
Он сидел, запрокинув голову и прикрыв глаза, расставив колени и сцепив руки в бессильный замок. Ему плохо, машинально удивился Гарри. Да и не только ему.
Половина группы выглядела сбитой с толку и раздавленной обрушившимся на них опытом. Вторая, впрочем, тоже не походила сама на себя.
Никто больше не похож на себя, пришла горькая мысль. По нам будто ураган прошелся — кого смял, кого разворошил и перетряхнул, как уже было однажды. Осенью, после похорон Дины Торринс.
Сравнение отдавало привкусом беспомощности и раздражающего, утомительного дежа вю. Почему-то захотелось выпрямиться и рявкнуть — так, чтобы все вздрогнули и мгновенно очнулись, выдрались из сумбурного полусна. Сделать хоть что-нибудь — лишь бы не вариться в собственных мыслях о том, о чем бессмысленно и пытаться думать.
Ведь все закончилось — а для ребят и вовсе прошло стороной, им свои события последних дней пережить бы… И совершенно неважно, что, пока они выживали в человеческом мире, Кристиан Эббинс где-то успел умереть. Это просто смерть, ей давно стоило случиться, и думать здесь не о чем абсолютно.
Еще бы действительно получилось — не думать…
Наверное, Малфой был прав утром, и я опять прячусь от чего-то, вздохнул Гарри. Вот только — от чего?
— А о ком я могу говорить? — огрызнулся Рэй. — О нас, понятное дело. Учитель спрашивал, что мне дала эта поездка — я объясняю. Я понял, что делать дальше, и почему раньше не понимал — тоже понял. Или и это разжевывать нужно?
— Для того, кто увидел, как впереди все радужно и замечательно, ты, вообще-то, чересчур агрессивен, — устало заметил Доминик. — Хотя ты всегда агрессивен, но я бы предпочел, чтобы великое понимание у тебя злобы на мир поубавило. Если уж оно такое великое.
Сидящий рядом с ним Тони промолчал — угрюмо и мрачно — но не почувствовать хлынувшую от него толчком волну раздражения смог бы только тупой. И этот туда же, с тоской подумал Гарри, глядя на его упрямо сжатые губы.
— А при чем здесь мир? — нахмурился Рэй. — Я, кажется, не о нем говорил, а о себе.
— А это не одно и то же? — уточнил Доминик.
Марта печально усмехнулась каким-то своим мыслям — взгляд Гарри метнулся к опустошенно и потерянно рассматривающей свои руки Линдс. Ему все отчетливее казалось, что каждого из ребят теперь придется узнавать заново. И им самим — тоже придется. И именно это их и пугает.
Но даже от такого объяснения легче почему-то не становилось. А еще действовал на нервы цепкий прищур Натана, внимательный и спокойный, как взгляд врача.
— Отцепись, — ухмыльнулся Рэй, откидываясь на локти. — Ларри, он… ему не наплевать на каждого, кому, как ему кажется, плохо. И он не видит, что при этом плюет на тех, кто к нему ближе всех. Ему важнее осчастливить весь мир, а не кого-то одного. Мне — наоборот. То есть… — парень сосредоточенно покусал губы. — То есть — я тоже так думал, как он. Пока его не было. Очень легко беспокоиться о целом мире, когда тебе некого любить. Я… люблю его — я это и понял. И, если понадобится, я весь этот мир своими руками передушу за него, каждого представителя по отдельности. Для меня Ларри — важнее.
— Что важнее для Ларри — как всегда, остается пренебрежимой мелочью, — угрюмо закончила за него Энни. — Далеко пойдешь, Рэй. Не хочу быть назойливой, но твой воспитанник все еще не в состоянии даже прийти в сознание, не то что — ходить на занятия, а ты второй день…
— Это тебя не касается, — отрезал парень. — Мы сами справимся, это наше личное дело.
Группа холодно промолчала — одна Мелани задумчиво грызла ноготь, обдумывая что-то свое и ничем не выражая неодобрения. Впрочем, она и не ездила никуда. Земной маг не представлял ценности в подобной операции сам по себе, земных магов в замке оставалось предостаточно, а у мисс Симпс есть обязанности, на которые она не плюет ни при каких обстоятельствах. Отмазка — или способность продолжать выполнять свою работу, когда большинство радостно бросилось в нечто более заманчивое и значимое? И Доминик, и Тони, и Маргарет уезжали вместе со всеми. Несколько дней Мелани в одиночку тащила на себе управление хозяйством и обеспечением школы, не разделяя работу на «свою» и «чужую», чтобы каждому из вернувшихся можно было включиться в привычный ритм — вместо того, чтобы ужасаться скопившимся завалам. И ведь хоть бы круги под глазами появились…
Гарри поморщился и потер лоб. Он никогда ничего не понимал в земных магах — его жизнь с Панси тому подтверждение. Но сейчас казалось, что он и в самом себе никогда не понимал ни черта.
Где грань между верой в себя и страхом признаться, что ты не справляешься с ситуацией? И справляюсь ли я сам сейчас… Нам случалось убивать и людей, и магов, и никогда раньше это не было так… вот так. Ни для одного из нас. Никаких кошмаров…
…если не считать того, что Малфой после смерти Финнигана провалялся в коме Мерлин знает сколько времени, а что пережил я после смерти Сюзан — пусть даже случайной — лучше просто не вспоминать. Так или иначе, но…
Он вздохнул и снова перевел взгляд на Рэя. Парень однозначно был неправ, отказавшись от помощи целителя, и тот факт, что сам Гарри на его месте поступил бы так же, случись что с Драко, или Луной, или самой Панси, почему-то ничего не отменял. Если ты любишь — ты поднимешь на ноги своего воспитанника самостоятельно. Но, если ты не можешь ему помочь, если мальчик вернулся в школу на своих ногах, а свалился от переутомления уже здесь, если, похоже, вся твоя любовь не сделала ничего, чтобы Ларри нашел в себе — или в тебе — силы вернуться и жить, то стоит ли продолжать кричать — это наше личное дело?
Все тот же вопрос — где грань…
— Мы выжили там, — подытожил молчание группы Рэй. — Значит, я способен его закрывать. И я на самом деле понял, в чем был неправ — я зря пытался ограничивать его, требовал отдачи… Ларри такой, какой он есть. И его вечная беготня где попало — это то, что зачем-то ему нужно, и это не имеет отношения к нам. Любить — значит, позволять тому, кого любишь, проявлять где-то с другими даже то, что тебе не нравится. Верить, что он никогда не сделает ничего из того, чего бы ты не одобрил. И мне плевать, согласны вы со мной или нет. Я уверен, что прав. Я так чувствую.
Гарри тряхнул головой, отгоняя медленно наплывающую пелену перед глазами, и обвел группу тяжелым взглядом. Большинство варилось в собственных мыслях, прикладывая слова Рэя к своим представлениям и принципам, и впервые занятие выглядело так, словно каждому, наконец, стало важнее разобраться в себе, а не разобрать на части соседа.
Ради одного этого стоило пережить такое, устало подумал Гарри.
— Бери выше, Рэй, — посоветовал молчавший весь урок Алан. — Ты прав, и я с этим не спорю. Но любить — это значит принимать в том, кого любишь, его самого. Не терпеть в нем то, что не нужно лично тебе, а любить все, что в нем есть. Потому что все, что в нем есть — это отражение того, что тебе нужно. Иначе ты и не полюбил бы его никогда. Остается только принять, что тебе нужно именно это.
— Точно, — скрипуче откликнулся Брайан.
Гарри вскинулся — и тут же осознал, что знакомый до дрожи в позвоночнике тон ему померещился. Мэддок, как и всегда, плавал в собственной безмятежности.
Рэй непонимающе нахмурился. Похоже, он вообще не понимал, о чем ему говорят.
Марта горько хмыкнула и запрокинула голову, обхватив поднятые колени — с таким видом, словно Алан только что подтвердил ее доводы в давнем споре. И эти доводы ей абсолютно не нравятся, хоть и отражают ее же позицию.
Да что с ними стряслось-то со всеми, с прорывающимся раздражением подумал Гарри.
И тут же мысленно одернул себя. Что бы ни стряслось — они не виноваты в том, что учитель встал не с той ноги, потому что ему полночи снились кошмары. Или как это еще назвать…