Успокаивающая. Ранящая.
Сад — аквариум. С ряской, с тинкою
Мглы зеленой. В ней вы — плотичка.
Полдень, затканный паутинками,
Стихотворная перекличка.
КОЛДОВСТВО («Прислушалась — и отложила книгу…») [200]
Прислушалась — и отложила книгу…
Но угол пуст, и только тишина,
Под чешую которой не проникнуть,
Каких-то прежних качеств лишена.
И, напряженно ожидая знака,
Ты, как струна, подстерегаешь звук:
Так чувствует незримое собака,
Насторожив глаза свои и слух.
И вот оно приблизилось, вздымая
Сердцебиенье к горлу… Вспомним миф.
Так чувствовала Демона Тамара,
Худые руки в муке заломив.
Падение в беспомощность… Колодцы
Летящих глаз… Надменная душа
На черном дне их горлицею бьется…
И снова — шаг. Опять — кошачий шаг!
И отойти, могущество измерив,
Уйти неслышно, не подняв лица,
Прошелестеть у застонавшей двери,
Встревожить сон овчарки у крыльца.
И, источая запах серной гари,
Отбросить сердце, рыжее, как меч…
Ты говоришь, что колдунов сжигали.
Нет, девочка, — незримого не сжечь!
КОНЧИНА («Карандашом по карте водит…») [201]
Карандашом по карте водит
Старик, читая города.
Вот точку нужную находит:
«Тамбов… теперь еще сюда…
Теперь проселочной дорогой,
Соседовым березняком,
В котором ягод было много
И сыроежек… А потом,
Потом — паром! А за рекою
И дом…» Вдруг лезвием меча
Коснулось сердца. «Что такое?» —
А смерть глядит из-за плеча.
Уже похолодели пальцы,
А на груди — в груди? — паук,
И гаснет память: встречи, зальце,
Глаза, уста и столько рук
Протянутых!.. Но смерть сурова,
И завтра утром, в час седой:
«А генерал-то из шестого
Скончался!» — скажет номерной.
«На много лет, увы, я старше Вас…» [202]
На много лет, увы, я старше Вас,
Я тяжелей, а старость не ходатай
В делах любви… Пишу, а в этот час
Из-за плеча Судьба, как соглядатай,
Глядит в тетрадь: «Любовные стишки?
Опять? Кому? — Пора б угомониться!»
Мне тяжело выслушивать смешки,
Мне не под силу, слышите ли, биться
За час, за миг… Я знаю — счастья нет,
За тенью же его не угоняться…
Я, бедный исписавшийся поэт,
Глагольной рифмой рад в том расписаться.
За поцелуй, за потемневший взгляд,
За то, что ты лицом к груди прижалась,
Благодарю, — но страшен мне пожар,
Тобой зажженный, может быть, как шалость.
Простимся же, простимся хорошо,
Не опустившись до уколов быта…
Я удаляюсь… В темный капюшон
Отчаянья — лицо мое укрыто…
Харбин, 1931
«День отошел. Отяжелевший, лег…» [203]
День отошел. Отяжелевший, лег,
Как вол послушный или слон рабочий, —
И эти двадцать или тридцать строк
Едва-едва я выпрошу у Ночи.
Не выпрошу — так вырву… Карандаш,
Покорный друг видений, льнущих к окнам, —
Еще одни стихи ты мне отдашь,
Что зачинались ямбом пятистопным…
А нужно мне сказать лишь об одном:
О том, что сердце, стиснутое в обруч
Томления, оберегало днем
И что теперь взошло, как женский образ…
Не назову, не выскажусь ясней,
Не обозначу знаком, цифрой, годом,
Не намекну, не прошепчу во сне,
Не зашифрую самым строгим кодом…
…Спасибо, Ночь. Спеши над миром течь
Туманами, огнями голубыми…
А мне, как заговорщику, беречь
Еще Гомеру ведомое имя.
Харбин, 1931
«…Не случайно …Был намечен выбор…» [204]
…Не случайно …Был намечен выбор,
Был в безмолвьи пройден долгий путь…
Без победы этой не могли бы
Мы и капли счастья зачерпнуть.
Ты лицом к груди моей прижалась…
О защите? О любви? О чем?..
И не только нежность, но и жалость
Обожгла мне сердце горячо…
Взор тонул в глазах полузакрытых,
Умирал полуоткрытый рот…
Твоего дыхания напиток
Сладостнее лотоса цветет…
Знаю я всё то, что надлежало б
Испытать нам в вечер тот глухой, —
Но ведь ты к груди моей прижалась
С нежностью доверчивой такой…
Темный зверь не вырвался из плена,
Он дремал на дальнем берегу…
Я и сам, и сам не знал, Елена,
Как, любя, любовь беречь могу…
Харбин, 1932
СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ («Хорошо на легких лыжах…») [205]
Хорошо на легких лыжах
Мчаться с белого холма,
Чтобы ветер бега выжег
Всю тоску твою сполна.
Чтобы радом в белом светре
Мчалась та, что так мила,
Чтоб пронзила в этом ветре
Сердце — общая стрела.
Были многие другие,
Много взоров и ланит,
Но далекая Россия
Ту, далекую, хранит…
Называлася Лидусей,
Гимназисткой костромской,
Очи — сини, косы — русы,
Голос ласковый такой.
Аракчеевским кадетом
Приезжал ты. Счастья нет, —
Не гусаром, а поэтом
Отчего-то стал кадет.
Дома жарко дышит печка,
А на улице — мороз…
Выбегала на крылечко,
За тобой он лыжи нес…
Ах, коричневая шубка,
Капор, муфта из песца!
Наст похрустывает хрупко,
В нетерпении сердца…
Север. В три уже темнело,
Зажигал окошки дом
И поземкою звенела
Ночь, как чистым серебром.
Перекатывало небо
Лучезарные столбы…
Память, большего не требуй, —
Тяжела рука Судьбы.
Дивным Северным Сияньем
Даль моя озарена,
И томит воспоминанье
Крепче терпкого вина.
«Так развертывается пружина…» [206]
Так развертывается пружина,
Соскочив со своих зубцов,
Так беснуется одержимый,
Так измене плюют в лицо.
Так, обрушив на сердце память
О стране, где всего теплей,
Сводят брови на черный пламень
Сожигаемых кораблей!
НА ЗАДАННЫЕ РИФМЫ(«Постукивая точным молоточком…») [207]
Постукивая точным молоточком,
Шлифуя речь, как индус — шар из яшмы,
Поет поэт, пока не капнет точка,
И не войдем в его шальной шалаш мы.
И тот турист, который хмуро тщится
Проникнуть в смысл, — не прячь лицо в жабо ты!
Ведь эта бесподобная вещица
Прелестна исключительной работой.
А современник (в смокинге иль блузе —
Наряд не важен в человечьей чаще!) —
Он от стихов, вздыхая, ждет иллюзий,
Ведущих, умягчающих, учащих.
В КИТАЕ («Узкие окна. Фонарика…») [208]
Узкие окна. Фонарика
Продолговатый лимон,
Выжженный в мреющем паре — как
Вызолоченное клеймо.
Думаешь: тщательно вырисуй
Загнутых кровель углы,
Звезд лиловатые ирисы,
Синее марево мглы.
Небо… Не медными грудами
Над перевалом веков —
Храм с девятнадцатью Буддами
Медленных облаков.
ПЛАВУНЬЯ («Вытягиваясь, — в преломленьи струй…») [209]
Вытягиваясь, — в преломленьи струй
Она на миг как в воздухе висела, —
Открыла глазу блеск и чистоту
Очаровательнейших линий тела.
То левое, то правое плечо…
Как бы лаская, взмах руки положен…
И, удаляясь, красный колпачок
На поплавок нам кажется похожим.
И только небо было вкруг него
Да золотой, чуть дымный, зной июня…
Под синевою и над синевой
Как бы парила в воздухе плавунья.
У горизонта тлели паруса,
Тончайшим ветром веяло оттуда…
Не так ли совершались чудеса
Библейские?.. Но разве жизнь — не чудо?
У ПРЕДЕЛА («Изгнание, безвыходность…Пустое!..») [210]
Изгнание, безвыходность… Пустое!
Я мог бы жить еще года, века,
Как сорок лет, что жил самим собою,
Не зная ощущенья тупика.
Негодовать, влюбляться, удивляться,
С самим собой изнемогать в борьбе,
С надменной миной сноба-верхоглядца
Подкрадываться к самому себе…
Но я себе наскучил, как сожитель
По каземату, скрытому в душе.
Так что же делать мне с собой, скажите,
Самим собой зачеркнутым уже?
Беззвездный год мной терпеливо прожит,
Он отошел, ничем не пособя,
Не выползти из одряхлевшей кожи,
Не убежать от самого себя!..
«Свет зажжен. Журнал разрезан…» [211]
Свет зажжен. Журнал разрезан…
Чтобы в радость проскакать,
На подлокотник лонгшеза
Помести большой стакан.
И в усладе легковейной,
Папиросу закуря,
Процеди глоток портвейна
Золотого, как заря.
Пусть судьба грохочет зычно
Ускользающему вслед…
Так Языков параличный
Промечтал двенадцать лет.
И, свободный, одинокий,
Дух ты легкости предашь,
И запишет эти строки
Осторожный карандаш.
И, довольный всем отменно,
Презирающий чуть-чуть, —
Ты о женщине надменной
Позабудешь как-нибудь.
ОРБИТА («Ты, молчаливый, изведал много…») [212]
Ты, молчаливый, изведал много,
Ты! недоверчивый, был умен,
С лучшими мира ты видел Бога,
С самыми страшными был клеймен.
Знающий — самое лучшее смерть лишь,
Что ж не прикажешь себе: «Ложись!»
Окнам безлюдным позорно вертишь
Злую шарманку, чье имя — жизнь.
Пыльны цветы на кустах акаций,
Смят одуванчик под теркой ног…
Твой дьяволенок посажен на цепь —
Вырасти в дьявола он не смог.
Что же, убей его, выйдя к Богу,
Выбери схиму из чугуна,
Мерно проламывая дорогу,
Как спотыкающаяся луна.
Будешь светить ты неярким светом,
Где-то воруя голубизну,
И завершишь небольшим поэтом
Закономерную кривизну.
ИЗ КИТАЙСКОГО АЛЬБОМА (I–III) [213]
I
Ворота. Пес. Прочавкали подковы,
И замер скрип смыкающихся створ…
Какой глухой, какой средневековый
Китайский этот постоялый двор.
За ним — поля. Кумирня, кукуруза…
А в стороне от глинобитных стен,
На тонкой жерди, точно для антенн, —
Отрубленная голова хунхуза.
II
Я проснулся в третьем часу,
Ночь была глубока, как яма.
Выли псы. И, внимая псу,
Той звериной тоске упрямой, —
Сжалось сердце. Ему невмочь,
Не под силу ни сон, ни бденье!..
И плескалась о стекла ночь
Небывалого наводненья.
III
Кожа черная с синевой.
Лоб и щеки до глянца сухи.
На открытых глазах его
Копошились желтые мухи…
Но угроза была у губ,
В их извилистой нитке серой,
И шептал любопытным труп:
— Берегитесь!.. Пришла холера.
ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ («Какой-то срок, убийственная дата…») [214]
Какой-то срок, убийственная дата,
И то, что называлось мастерством,
Что смелостью пленяло нас когда-то, —
Уже фальшивит шамкающим ртом.
О, трупы душ в тисненых переплетах,
Чей жар остыл, чей свет уже потух, —
Что уцелело от посильных взлетов,
От непосильных творческих потуг?
Лишь чудаков над вашим склепом встретишь;
Но даже им, искателям пути,
Сверкающую формулу бессмертья
В остывшем пепле вашем не найти!
И только страсть высоким воплем меди
Еще звучит, почти не отходя,
Да голубые молнии трагедий
У горизонта небо бороздят…
Лишь вопль из задохнувшейся гортани,
Лишь в ужасе воздетая рука…
Лишь речь нечеловеческих страданий,
Как маяки, как искры маяка, —
Векам, в века!
ЗЕЛЕНОГЛАЗОМУ ВРАГУ («Так пощипывает холод…») [215]
Так пощипывает холод,
Так нащупывает нож —
Ощущение укола,
Электрическая вздрожь.
Обернусь. Зеленый, зоркий
Взгляд, притянутый ко мне.
Так хорек глядит из норки
На врага. Так каменеть
Можно, вылив в созерцанье
Волю бить, кусать, душить:
Ядовитое мерцанье
Ненавидящей души.
Так, смертельным страхом болен,
Перейдя времен предел, —
Достоевский из подполья
На Тургенева глядел.
Сердцем к сердцу, жалом к жалу,
Укусив от боли снег,
Той же яростью, пожалуй,
Бледный Пушкин прояснел, —
Лишь поймал стволом граненым
Ненавистный силуэт.
Взглядом подлинно влюбленным
Обнял. Крикнул пистолет!
Снова — в точность протокола,
К мелочам — от грозных глыб:
Ощущение укола,
Ощущение иглы…
Обернусь, и взор зеленый
Ускользает, гаснет шаг.
Да, за мной неугомонный
Соглядатайствует враг.
Ни на шаг не отодвинусь,
Не прикрою грудь щитом:
Плюс и минус, плюс и минус, —
Друг без друга мы — ничто!
ДЕСЯТИЛЕТНИМ(«Мне проследовать пора бы…») [216]
Мне проследовать пора бы
Мимо вас к заботам дня,
Но, ребята, ваш кораблик
Задержал сейчас меня.
Он плывет, и крик ваш звонок,
У булыжника — аврал…
Так и Петр, еще ребенок,
С дядькой Зотовым играл.
Подождите, подрастете,
И у вас, как у него,
Будет Яуза и ботик,
Встреча с вольной синевой!..
Накормите ж сталью мускул,
Укрепите волей грудь,
Чтоб пристать к границам русским
Вы смогли когда-нибудь.
Чтобы дух ваш не был связан,
Чтоб иной была пора,
Чтобы пал советский Азов,
Как турецкий у Петра!
И тогда — проходят мимо
Дни, согбенно семеня, —
Вы моей земле родимой
Поклонитесь от меня!
БЕЗ («Бестрепетность. Доверчивость руки…») [217]
Бестрепетность. Доверчивость руки.
И губы, губы, сладкие как финик,
И пряди, выбившиеся на виски,
И на висках рисунок жилок синих.
И ночь. И нарастание того,
Что называет Пушкин вдохновеньем…
Автомобиль буграстой мостовой,
И световой, метущий тени веник.
И это всё. До капли. До конца…
Так у цыган вино гусары пили.
Без счастья. Без надежды. Без венца.
В поющей муке женского лица,
Без всяких клятв, без всяких «или — или»!
МОЙ УДАР («Когда придет пора сразиться…») [218]
Когда придет пора сразиться
И ждут сигнального платка,
Ты, фехтовальщик, став в позицию,
Клинком касаешься клинка.
За этим первым ощущением
Прикосновения к врагу
Как сладко будет шпагу мщения
О грудь его согнуть в дугу…
Но нет, но нет, не то, пожалуй:
Клинок отбросив на лету,
Я столько просьб и столько жалоб
В глазах противника прочту.
И, салютующий оружьем,
Скажу, швырнув в ножны клинок:
«Поэты, смерти мы не служим, —
Дарую жизнь тебе, щенок!»
РАССТРЕЛЯННЫЕ СЕРДЦА («Выплывут из дальности муаровой…») [219]
Выплывут из дальности муаровой
Волга и Урал.
Сядет генерал за мемуары,
Пишет генерал.
Выскребает из архивной пыли
Даты-светляки.
Вспоминает, как сраженья плыли,
Как бросал полки.
И, носясь над заревом побоищ,
В отзвуках «ура», —
Он опять любуется собою,
Этот генерал.
Нам же, парень, любоваться нечем:
Юность истребя,
Мы бросали гибели навстречу
Лишь самих себя.
Перестрелки, перебежки, водка,
Злоба или страх,
Хрипом перехваченная глотка,
Да ночлег в кустах.
Адом этим только на экране
Можно обмануть.
Любят разжиревшие мещане
Посмотреть войну.
Любят в мемуарах полководцев
Памяти уют,
Ибо в них сражение даетс я,
Как спектакль дают.
Не такою вздрагивают дрожью,
Как дрожал солдат…
Есть и будут эти строки — ложью
С правдой цифр и дат!
Ложью, заметающею зверств и
Одичаний след.
А у нас — расстрелянное сердце
До скончанья лет.
СОЗРЕВШАЯ ОСЕНЬ («Окно откроем, и не надо…») [220]
И, напевая, вдохнул созревшую осень.
Уот Уитмен
Окно откроем, и не надо
Курить без передышки… Встань.
За ночь бессонную награда —
Вот эта розовая рань.
Вот эта резвая свобода
Порвать любой тревоги счет.
Гудок какого-то завода
Уже на улицу зовет,
И свежесть комнату ласкает…
Смотри-ка — девушка бежит,
Ее торопит мастерская,
Улыбкой взор ее дрожит.
И, как два яблока на блюде
(Горжусь сравнением моим!),
Она несет две спелых груди
Под тонким джампером своим.
Но рано думать о десерте,
Плотским желанием горя…
Кто из поэтов запах смерти
Учуял в зовах сентября?
Он просто лжец! С какой отрадой
Я пью хрустальное вино,
И, право, всё, что сердцу надо,
В глотке смакующем дано.
ВОЗВРАЩЕНИЕ («Юноша, как яблоко, румян…») [221]
Юноша, как яблоко, румян,
От родных уплыл за океан.
Жил безвестно он в краю чужом,
Счастье он нашел за рубежом.
Зрелым мужем, весел и богат,
Странник возвращается назад.
Вот и дом. Стучит… Ответа нет…
Вышел потревоженный сосед.
«Где отец мой?» — В ветре шелестит:
«Твой отец на кладбище лежит.
Холмик неоправленный сдвоя,
Рядом с ним и матушка твоя…»
«Где мой брат?» — И голос отвечал:
«Брат твой нищим попрошайкой стал.
Где-нибудь в трущобе, вниз лицом
Он лежит, исколотый шприцом».
«Где сестра?..» — Приезжему сосед
Почему-то медлит дать ответ.
Хлопнул дверью; доплеснула мгла
Черным ветром: «Лучше б умерла!..»
Город черен, грозный город спит.
Рыжий котик возле ног пищит.
Взял зверька под теплое пальто,
А глаза — к звезде. В глазах: «За что?..»
«Опустошен, изжеван, как окурок…» [222]
Опустошен, изжеван, как окурок,
И все-таки упорней, чем обет, —
Истрепанный предшественником Нурок:
«The boy is good. The book is very bad».
Зачем ему?.. Чужой язык — что крепость
Сорокалетнему: ее не окружить.
Не иллюзорна ли вся наша цепкость,
С которой мы хватаемся за жизнь?
И думаешь: вот так туберкулезный
Порой себе внушает аппетит,
А смерть уже своей косою грозной
Над согнутой спиной его звенит.
Зловеще нависающего мига
Не отстранить, не выползти из рва,
И нам нужна единственная Книга,
В которой есть об Иове слова.
ГРЯДА («Щетина зеленого лука…») [223]
Щетина зеленого лука
На серой иссохшей гряде.
Степные просторы да скука,
Да пыльная скука везде!
Вращает колеса колодца
Слепой и покорный ишак,
И влага о борозду бьется,
Сухою землею шурша.
И льется по грядам ленивой
Струей ледяная вода, —
Не даст ни растения нива
Без каторжного труда.
Китаец, до пояса голый,
Из бронзы загара литой,
Не дружит с усмешкой веселой,
Не любит беседы пустой.
Уронит гортанное слово
И вновь молчалив и согбен, —
Работы, заботы суровой
Влекущий, магический плен.
Гряда, частокол и мотыга,
Всю душу в родную гряду!
Влекущее, сладкое иго,
Которого я не найду.
«Над обрывом, рыж и вылощен…» [224]
Над обрывом, рыж и вылощен,
Иностранец-рыболов.
Гнется тонкое удилище.
«Не с добычей ли? Алло!»
На воде — круги и полосы.
Натянулась леска вкось.
Тусклый голос, скучный голос:
«Понимайте, сорфалось!»
И опять застыли оба мы,
И немую ширь реки
Гладят пальчиками добрыми
Голубые ветерки.
Даль речная как плавило —
Вся из жидкого огня…
Сколько раз судьба ловила
На крючки свои меня!
Сколько раз, как мистер этот,
Эта клетчатая трость
(Знать, крючка такого нету!), —
Сокрушалась: «Сорвалось!»
Но не надо бы бахвалиться —
Похваляться хорошо ль?
Поплавка грозящий палец
Мигом под воду ушел.
И маши теперь удилищем,
Чертыхаясь что есть сил…
Иностранец, рыж и вылощен,
Даже глаза не скосил.
«Бывают золотые вечера…» [225]
Бывают золотые вечера,
Бывают медленные мгновенья,
Когда печаль, уснувшая вчера,
Опять, опять на сердце вяжет звенья
И говорит в спокойном увереньи:
«Пора, мой друг, уже давно пора!»
И голос тот — как добрая пчела,
Поющая о меде и цветеньи:
Она летит у самого чела,
Не отстает, полет свивая в звенья,
В те страшно-медленные мгновенья,
В те дымно-золотые вечера.
«С головой под одеяло…» [226]
С головой под одеяло,
Как под ветку птаха,
Прячется ребенок малый
От ночного страха.
Но куда, куда нам скрыться,
Если всем мы чужды?
Как цыплята под корытце,
Под крылечко уж бы!
Распластавшийся, — кругами
В небе Рок, наш коршун.
Небо синее над нами —
Сводов ночи горше!
Пушкин сетовал о няне,
Если выла вьюга:
Нету нянюшек в изгнаньи —
Ни любви, ни друга!
«Пустой начинаю строчкой…» [227]
Пустой начинаю строчкой,
Чтоб первую сбить строфу.
На карту Китая точкой
Упал городок Чифу.
Там небо очень зеленым
Становится от зари
И светят в глаза драконам
Зеленые фонари.
И рикша — ночная птица,
Храпя, как больной рысак
По улицам этим мчится
В ночной безысходный мрак.
Коль вещи не судишь строго,
Попробуй в коляску сесть:
Здесь девушек русских много
В китайских притонах есть.
У этой, что спиртом дышит,
На стенке прибит погон.
Ведь девушка знала Ижевск,
Ребенком взойдя в вагон.
Но в Омске поручик русский,
Бродяга, бандит лихой
Все кнопки на черной блузке
Хмельной оборвал рукой.
Поручик ушел с отрядом.
Конь рухнул под пулей в грязь.
На стенке с погоном рядом —
И друг, и великий князь.
Японец ли гнилозубый
И хилый, как воробей;
Моряк ли ленивый, грубый,
И знающий только «Пей!»
Иль рыхлый, как хлеб, китаец,
Чьи губы, как терки, трут, —
Ведь каждый перелистает
Ее, как книжку, к утру.
И вот, провожая гостя,
Который спешит удрать,
Бледнеющая от злости,
Откинется на кровать.
— Уйти бы в могилу, наземь!
О, этот рассвет в окне!
И встретилась взглядом с князем,
Пришпиленным на стене.
Высокий, худой, как мощи,
В военный одет сюртук,
Он в свете рассвета тощем
Шевелится, как паук.
И руку с эфеса шашки,
Уже становясь велик,
К измятой ее рубашке
Протягивает старик.
И плюнет она, не глядя,
И крикнет, из рук клонясь:
«Прими же плевок от бляди,
Последний великий князь!»
Он глазом глядит орлиным,
Глазища придвинув вплоть.
А женщина с кокаином
К ноздрям поднесла щепоть.
А небо очень зеленым
Становится от зари.
И светят в глаза драконам
Бумажные фонари.
И первые искры зноя —
Рассвета алая нить —
Ужасны, как всё земное,
Когда невозможно жить.
ЮЛИ-ЮЛИ («Мне душно от зоркой боли…») [228]
Мне душно от зоркой боли,
От злости и коньяку…
Ну, ходя, поедем, что ли,
К серебряному маяку!
Ты бронзовый с синевою,
Ты с резкою тенью слит,
И молодо кормовое
Весло у тебя юлит.
А мне направляет глухо
Скрипицу мою беда,
И сердце натянет туго
Ритмические провода.
Но не о ком петь мне нежно, —
Ни девушки, ни друзей, —
Вот разве о пене снежной,
О снежной ее стезе,
О море, таком прозрачном,
О ветре, который стих,
О стороже о маячном,
О пьяных ночах моих,
О маленьком сне, что тает,
Цепляясь крылом в пыли…
Ну, бронзовый мой китаец,
Юли же, юли-юли!..
«Пусть одиночество мое сегодня…» [229]
Пусть одиночество мое сегодня —
Как масляный фонарик у шахтера
В руке, натруженной от угля и кирки,
Который он над головою поднял,
Чтоб осветить сырого коридора
Уступы, скважины и бугорки.
Свети же, одиночество, свети же!
В моем пути подземном мне не нужен
Ни друг, ни женщина! Один досель