У Гоголя повод ссоры не материальный, но, так сказать, чисто психологический, амбициозный. Мало того; эффект повода к ссоре в нарочитой пеобъясненности. Пе^
ред этим Иван Никифорович советовал своему другу поцеловаться со свиньей, Иван Иванович же называл Ивана Никифоровича дурнем с писаною торбою — и все сводило. А вот «гусак» не сошел. «Если бы Иван Никифорович не сказал этого слова, то они бы поспорили между собою и разошлись, как всегда, приятелями; но теперь произошло совсем другое». Оказалось пройденной какая-то роковая черта, за которой уже не было пути назад. (Вторично та же ситуация непоправимости, неотменяемости оскорбления возникает перед концом повести в момент удавшегося было примирения: «...скажи он (Иван Ники-форовичу) птица, а не гусак, еще бы можно было поправить». Но теперь — «все кончено!».)
В то же время нарочитая необъясненность оскорбления не исключает возможности скрытой мотивированности. Может быть, «гусак» показался Ивану Ивановичу особенно обидным в виду некоторой их похожести (действительной или мнимой); может быть, с этим словом связано какое-то оскорбление в прошлом... Мало ли почему нашу амбициозность задевает одна причина и оставляет совершенно равнодушной другая!
Для двух примеров из разобранной нами группы образов характерно то, что они оказывают влияние (и влияние решающее) на ход сюжета (причина ссоры в «Повести о том...» и промедление пьяного Чертокуцкого в «Коляске»). В некоторых других случаях влияние на ход сюжета тоже заметно, хотя и оно не является определяющим (фантазирование Ноздрева, а также обращение чи-новников за советом к Ноздреву).
е) Странное и неожиданное в суждениях персонажей.
Эта форма непосредственно примыкает к только что разобранной. Но отличие ее в том, что сферой проявления странного является сама речь персонажей: ход умозаключения, организация фразы, сцепление предложений и т. д.
Вспомним умозаключение Ляпкина-Тяпкина относительно дурного запаха, идущего от заседателя: «Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою». Таких случаев у Гоголя особенно много.
Близки к ним и случаи непроизвольного и нелогичного отступления от темы. Упомянув какое-либо лицо или предмет, персонаж выговаривает о них «все что знает», забывая о своей главной теме. Для рассказа о Хлестакове нужна лишь реплика о нем трактирщика Власа, но Боб-
чинский вдруг вдается в подробности о самом Власе: «У него жена три недели назад тому родила, и такой пребойкой мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир». Сваха Фекла в «Женитьбе», упомянув об огороде (собственно, только это и важно для характеристики приданого невесты), вдруг увлеклась рассказом о том, кто нанимал этот огород: «...такой купец трезвый, совсем не берет хмельного в рот, и трех сыновей имеет, двух уж поженил, «а третий», говорит, «еще молодой, пусть по-· сидит в лавке, чтобы торговлю было полегче отправлять», и т. д.
«Комизм гоголевских болтунов,— писал еще А. Слонимский,— заключается в том, что они теряют логическую нить, сбиваются в сторону и застревают в вводных подробностях, которыми загромождают свою речь. Получается то, что в психологии называется «полным воспроизведением» '. Следует, однако, добавить, что во всех этих случаях не исключена возможность внутренней, скрытой мотивированности. То, что объективно выглядит логической непоследовательностью, ненужным отступлением от темы и т. д., с точки зрения персонажа, возможно, таковым не является. Как знать, может быть, заседатель и вслед за ним Ляпкин-Тяпкин действительно считают, что причина винного запаха — ушиб в детстве. Может быть, Бобчинскому или Фекле подробный рассказ о Власе, о купце, нанимающем огород, вовсе не представляется отступлением от темы.
Словом, описанная форма близка форме алогизмов в речи повествователя, как близок в этих случаях к персонажам их стилизованный повествователь.
Разновидностью рассмотренной формы является проявление алогизмов во всякого рода документах — письменных просьбах и жалобах, объявлениях и т. д. Таковы прошение Ивана Ивановича в повести о ссоре, записки для газетных объявлений в «Носе», описание городского сада в газетном отчете в «Мертвых душах» и т. д. Во всех этих случаях также не исключена внутренняя мотивированность: ведь, возможно, для автора прошения Ивана Ивановича, анонимного автора газетной статьи алогичное и странное не казались таковыми.
Кроме того, рассмотренная форма вновь позволяет увидеть устойчивую особенность собственно гоголевской
'Слонимский А. Техника комического у Гоголя, Пг., Academia, 1923, с. 41.
г
реализации категорий «фантастическое» и «реальное». Вот записки для газетного объявления («Нос»): «В одной значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого поведения; в другой — малоподержанная коляска, выве-зенная в 1814 году из Парижа; там отпускалась дворовая девка 19 лет, упражнявшаяся в прачечном деле, годная и для других работ; прочные дрожки без одной рессоры, молодая горячая лошадь в серых яблоках, семнадцати лет от роду, новые полученные из Лондона семена репы и редиса, дача со всеми угодьями...» и т. д. Объявления, с явно алогичными моментами (эти случаи нами подчеркнуты) не составляют всего текста; наоборот, они чередуются с вполне «нормальными» объявлениями (трезвый кучер — случай, очевидно, редкий, но уж никак не ало-гичный; тем более — девка, упражнявшаяся во многих работах, и т. д.). Алогизм у Гоголя тонко вкраплен в основной текст, составляя в нем род отступления от правил, нарушения обычного течения дел.
ж) Странное и необычное в именах и фамилиях персонажей.
О необычности гоголевских фамилий писал еще В. Ве-< ресаев: «И что за «русские» фамилии,— Яичница, Земляника, Коробочка, Петух, Сквозник-Дмухановский, Доб* чинский и Бобчинский, Держиморда, Неуважай-Корыто, Пробка, Доезжай-Недоедешь? Откуда столько украинцев в русской глуши?» И Вересаев делал вывод: «Малое знакомство с жизнью, незнание быта...» ' Собственно худо-жественпой функции гоголевских имен и фамилий Вересаев не касался.
Здесь не место разбирать проблемы гоголевской ономастики в целом. Остановимся только на проявлении в ней странного и необычного.
Один способ состоит в том, что необычное имя (преж-де всего иностранное или архаичное) комбинируется с именем или фамилией вполне обычными, подается на фоне последних.
«Учитель российской грамматики Никифор Тимофеевич Деепричастие» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка»).
Квартальный Варух Кузьмич («Портрет»)".
В черновой редакции «Ревизора» помещик Погоняев называет Хлестакову имена своих детей; Николай, Иван,
1 Вересаев В. Как работал Гоголь. М., Мир, 1934, с. 64,
Яков, Марья π Перепетуя. Это, так сказать, модель гоголевской ономастики: все идет нормально, даже обычно, но вдруг — отклонение от нормы.
Или же наоборот: обычное подается на фоне стран-, ного. Например: помещик Пифагор Пифагорович Черто-куцкий («Коляска»).
В «Повести о том, как поссорился...» Иван Иванович «читает книжку, печатанную у Любия, Гария и Попова». Между прочим, этот триумвират имен: два на древнеримский лад и одно типичное русское — не придуман Гоголем. В Москве в XVIII веке действительно существовала такая типография; ' писатель воспользовался «фантастическим» материалом, предоставленным ему самой действительностью.
В «Мертвых душах» изысканные имена детей Мани-лова — Фемистоклюс и Алкид воспринимаются па фоне его собственной фамилии, на фоне всего маниловского образа жизни и быта. В первоначальной редакции было: Мепелай и Алкивиад, то есть два древнегреческих име^ ни — мифического царя и афинского политического дея^ теля. В окончательном тексте Гоголь усилил разнобой: с одной стороны Алкид (родовое имя Геракла), с другой — некий греческо-латинский гибрид: имя афинского государственного деятеля, «свороченное» на юс, как говорил Гоголь в другом месте 2.
В «Шинели» «игра» имен — странных и обычных —· становится предметом переживаний персонажа, «проблемой выбора» для последнего. «Родительнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Мок-кия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоз-дазата. «Нет. подумала покойница, имена-то всё такие»..Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий... «Какие все имена, я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий».
1 Эту типографию упоминал В. Г. Белинский в заметке «Рус
ская литературная старина» (1836): «...Всякая книга, напечатан
ная у Гари, Любия и Попова гуттепберговскими буквами, в ко
жаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает всё мое
любопытство...» (Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. II,
с. 200).
2 В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» гороховый панич,
став «латыныциком», «все слова сворачивает на ус. Лопата у него
«лопатус»; баба — «бабус». Манилов (возможно для благозвуча-.
ния) «свернул» Фемистокла на «юс»,
Комизм этой сцены, писал Эйхенбаум, «увеличивается тем, что имена, предпочитаемые родильницей, нисколько не выступают из общей системы» '. Следует добавить: комизм возрастает от того, что предпочитаемым именем оказывается в конце концов наличное имя, так сказать, в удвоенном виде; персонаж «капитулирует» перед открывшейся вдруг сложностью жизни, перед странной игрой имен. «Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий»2.
Странные имена вводит Гоголь и в собственно фантастические произведения. Таково имя Хома Брут — «это ведь как бы лексический парадокс, сталкивающий противоположное: с одной стороны, бытовое, весьма «прозаическое» Хома (не Фома, а по-народному, по-украински —· Хома) — и Врут — высокогероическое имя, символ под* вига свободы, возвышенной легенды» 3. Такой же лексический парадокс — Тиберий Горобець; «здесь древний Рим звучит в имени, а «проза» быта — в прозвище (Горобець значит Воробей) » 4.
Другой способ создания странного в ономастике — введение грамматически не оформленных фамилий (в отличие от украинского языка, где такие случаи обычны, в русском они воспринимаются как отклонения от нормы).
Земляника, Коробочка, Яичница, Петух, Дырка, Пробка, Колесо, Коровий Кирпич... Сюда же можно отнести
1Эйхенбаум Б. О прозе. Сборник статей, с. 314.
2 При этом имя Акакий — не такое уж обыкновенное. Эффект
создается сравнением, фоном. Поясним эту мысль. Само по себе
имя Акакий воспринималось у нас как необычное, о чем свиде
тельствует хотя бы следующее место из произведения В. Ушакова
«Иона Фаддеевич, нравоописательный и нравоучительный роман»;
«...Предсказала новая бабушка Сысоевна новорожденному участь
необыкновенную, а посему советовала дать ему имя не слишком
обыкновенное, как, например, Иван или Петр, а назвать его, от
личия ради, Акакием или Мамонтом» (Сын отечества и Северный
архив, 1832, № 49, с. 138). На фоне Ивана и Петра Акакий — это
экзотика; на фоне Соссия, Хоздазата и т. д. — это возвращение
к принятому, знакомому, почти повседневному. Оставляю в сто
роне вопрос об общей семантике имени Акакий, в частности
о пробуждаемых им комических ассоциациях (на это, между про
чим, есть намек в черновой редакции: «Конечно, можно было не
которым образом избежать частого сближения буквы к, но обстоя
тельства были такого рода, что никак нельзя было этого сде
лать...»).
3 Гуковский Г. А. Реализм Гоголя, с. 191.
4 Т а м же,
пример, который мы разбирали в связи с первой разно-· видностью имен: Никифор Тимофеевич Деепричастие.
Грамматически не оформленная фамилия — это своего рода непреобразованная действительность: предмет, вещь, понятие. При этом обыгрывается сама невозможность преобразования: «Я хотел было уже просить генерала, чтобы позволил называться мне Яичницын, да свои отговорили; говорят, будет похоже на собачий сын». Это напоминает логику доктора, отказавшегося приставить майору Ковалеву его нос: «Вы уж лучше так оставайтесь, потому что можно сделать еще хуже».
Существует старая притча о том, как скульптору не хватило металла, и в ход пошла всякая домашняя утварь: подсвечник, посуда и т. д. Когда же скульптуру отлили, то увидели, как из нее то там, то здесь выступают очертания различных предметов. Непреобразованные фамилии создают в гоголевском художественном мире похожий эффект, свидетельствующий, разумеется, не о недостаточности изображения, а об его особой организации.
Еще два замечания о гоголевской ономастике.
Выразительность гоголевских имен ни с чем не сравнима. Вспоминается выражение В. Десницкого: «Гоголевские типы, можно сказать, изумительно озаглавлены» '. Надо подчеркнуть, что это именно «оглавление», а не «резюме», не «вывод» из текста. Сравним говорящие фамилии у Гоголя и его предшественников. Негодяев, Развратин, Распутин, Лицемеркина, Воров — в «Евгении, или Пагубных следствиях дурного воспитания и сообщества» (1799—1801) А. Е. Измайлова. Головорезов, Гадин-ский — в «Российском Жилблазе, или Похождениях князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (1814) Нарежного. Ножов, Вороватин, Кривдин и т. д. в «Иване Выжиги-не...» (1829) Ф. В. Булгарина. По тому же принципу строятся фамилии положительных персонажей — Старо-дума, Добролюбова, Добродеева и т. д.
Многие гоголевские фамилии явно содержат в себе некие «говорящие» элементы: лекарь Гибнер, частный пристав Уховертов, полицейские Свистунов (именно он свистнул всю штуку полотна, в то время как ему дали только два аршина), Держиморда, судья Ляпкин-Тяпкин (тяп-ляп) и т. д. И все же есть важное отличие: это не
1 Н. В. Гоголь. Материалы и исследования, т. 2. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1936, с, 75.
гая£"=й
лобовое называние порока или добродетели, как у Измайлова, Нарежного или, скажем Булгарина, подчас с недвусмысленной и подчеркнуто резкой моральной оценкой, а некое его характерологическое качество, некое вытекающее из него действие или свойство (Уховертов! мы так сказать всей своей кожей чувствуем те последствия, которыми грозит встреча этого лица с обывателями...)1.
Словом, гоголевские имена — в том числе и бранные —· не содержат в себе жесткой, лобовой предуказанности — характерологической, профессиональной и т. д. (Исключение, пожалуй, составляет только Деепричастие — фамилия учителя русского языка.) Впечатление такой предуказанности возникает от того, что мы воспринимаем имя вместе с характерологией персонажа, «оглавление» вместе с «текстом». Сочетание того и другого создает дополнительный сложный эффект. Скажем, фамилия Земляника могла бы заставить нас ожидать чего-то сентиментального, «сладкого». Между тем обладатель этой фамилии каверзен, завистлив, пронырлив. Увы, это довольно горькая ягода, если оставаться в пределах той же символики. Поэтому к сравнению гоголевских имен с заглавиями следовало бы добавить то, что говорил о последних Лес-синг: «Заглавие не меню обеда. Чем меньше оно разоблачает содержание пьесы, тем оно лучше» 2.
Далее, необходимо отметить постоянную черту гоголевского изображения: реакцию одних персонажей на странные имена других. Обычно это удивление, изумление, иногда —· испуг. «Чичиков поднял несколько бровь, услышав такое отчасти греческое имя, которому, неизвестно почему, Манилов дал окончание на юс». «Некоторые крестьяне несколько изумили его своими фамилиями, а еще более прозвищами, так что он всякий раз, слыша их, прежде останавливался, а потом уже начинал писать» /«Мертвые души»). В «Женитьбе» (так называемый «московский автограф») 3 Жевакин рассказывает о ре-
1 Показательна такая деталь. У Булгарина — Обдувалов. У Го
голя— купец Лбдулм«. Первая фамилия — прямой, без остатка,
перевод в лицо определенного действия (обдувать); вторая фа
милия — тонкая, ироническая трансформация этого действия. Ср,
также замечание В. Набокова о фамилии Хлестакова в кн.: Ни
колай Гоголь (Новый мир, 1987, № 4, с. 194).
2 Лессинг Г.-Э. Гамбургская драматургия, Academia, 1936,
:с. 82.
3 Этот автограф предшествовал печатной редакции комедии,
опубликованной впервые в 4-м томе «Сочинений Николая Гоголя»
(1842),
122
акции капитана на странные имена матросов и офицеров 5 «...говорит, у м(оей> третьей эскадры черт на крестинах, что ли, был». Агафью Тихоновну фамилия ее возможного жениха приводит в ужас: «Ах, боже мой, какая фамилия!...Как же это, если я выйду за него замуж и вдруг буду называться Агафья Тихоновна Яичница?»
Но так реагируют далеко не все: для большинства гоголевских персонажей странные имена — дело естественное. Характерно философское равнодушие свахи Феклы: «...Да, на Руси есть такие содомные прозви-> ща, что только плюнешь да перекрестишься, коли услы-> шишь».
Один раз странная фамилия персонажа служит ново-· дом к недоразумению: в ответ на представление Яичницы Жевакин, «недослышав», говорит: «Да, я тоже перекусил». Но такое недоразумение, да и вообще странность гоголевских фамилий, не оказывает влияния на ход сюжета.
Нетрудно увидеть, что эти и аналогичные случаи близки к ситуации неразберихи, странному виду предметов и т. д. Там — беспорядок в природе, ландшафте, интерьере и т. д.; здесь — беспорядок в самом наименовании и обозначении. Упоминание черта в одном из примеров· («черт на крестинах, что ли, был») наглядно связывает эту форму с собственно фантастическими формами.
Следует в заключение подчеркнуть, что странные имена — меньшая часть гоголевских имен. Это значит, они подаются на фоне обычной ономастики, составляя в ней в этом отношении род отступления от нормы.
Переходим к следующей форме.
з) Непроизвольные движения и гримасы персонажей.
Казалось бы, пустячная и случайная деталь — один из учителей в «Ревизоре» «никак не может обойтись, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу». Но вновь обратим внимание на народно-поэтическую традицию.
В народной демонологии непроизвольные движения часто вызываются сверхъестественной силой. «...Лихорадки прилетают на землю, вселяются в людей, начинают их трясти, расслаблять их суставы и ломить кости» '.
Эти образные представления вошли и в художественный фонд романтиков. У Тика в «Белокуром Экберте»
1 Афанасьев А. К. Поэтические воззрения славян на при-· роду, т. 3, с, 82,
(1796) о старухе, связанной со сверхъестественными силами, сказано: «Рассматривая ее, я не раз приходила в ужас, потому что лицо ее было в беспрестанном движении и голова тряслась...», «Она шла при помощи своей клюки... и на каждом шагу... дергала лицом». Эразм Спикхер, потерявший свое отражение, «был точно вечно весь на пружинах, он вертелся на стуле, во все стороны и сильно размахивал руками».(«Приключения накануне Нового года»),
В гоголевской «Пропавшей грамоте» встреча деда с чертями и ведьмами долго еще напоминает о себе: «...Бабе ровно через каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво, что танцуется, бывало, да и только. За что ни примется, ноги затевают свое, и вот так и дергает пуститься вприсядку». Андрей Белый неточно толкует этот образ, говоря, что порыв движений символизирует у Гоголя единство и срощенность индивидуумов в коллективе. «Общий всем танец впечатан дедом в крови каждого» '. На самом же деле, что очень важно, в данном случае речь идет об индивидуальном танце и танце против воли: «танцуется» тому, кто становится «отщепенцем», с кем играет сверхъестественная сила. Вспомним также полет Хомы Брута с ведьмой: он «схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна».
По вот в нефантастических произведениях Гоголя нет ни ведьм, ни чертей, но люди по-прежнему легко попадают под власть непроизвольных движений.
В «Повести о том, как поссорился...» нос судьи «невольно понюхал верхнюю губу, что обыкновенно он делал прежде только от большого удовольствия. Этакое самоуправство носа причинило судье еще более досады» («самоуправство носа», то есть фантастическое действие, не обусловленное персонифицированным носителем фантастики, сюжетно реализовано, как мы видели, в повести «Нос»).
В той же «Повести о том, как поссорился...» обращает на себя внимание походка городничего: «Левая нога была у него прострелена в последней кампании, и потому он, прихрамывая, закидывал ею так далеко в сторону, что разрушал этим почти весь труд правой ноги. Чем быст-
Белый Андрей. Мастерство Гоголя, с, 48.
рее действовал городничий своею пехотою, тем менее она подвигалась вперед».
В «Женихах» — раннем варианте ' «Женитьбы» — Жевакин, входя, с «гримасами посматривает на одного, потом на другого». И в другом месте: «...вытягивает лицо еще длиннее прежнего, ерошит на голове волоса, кривляется и дергает плечами» 2. Жевакин же рассказывает в «Женитьбе» о некоем другом Жевакине, у которого пуля «так странно прошла», «что, когда, бывало, стоишь с ним, все кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить».
Наконец, вспомним прокурора из «Мертвых душ», «с несколько подмигивавшим левым глазом, так, как будто бы говорил: «пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу».
Персонажи не могут контролировать свои движения, хотя давно уже отступила на задний план сверхъестественная причина, вызывавшая эти казусы. Вновь откры-» вается нить, ведущая к собственно фантастическим образам Гоголя.
V. НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ
Итак, частота употребления Гоголем форм странно-необычного различна. Реже встречаются формы первой группы — странно-необычного в плане изображения. Из этой группы меньше всего употребляются первая и вто-рая форма (странное в расположении частей произведения и нарушения автономии действия).
Гоголь отступал здесь от традиций стернианской про-* зы, ярче всего выраженных в немецкой литературе Жан-Полем Рихтером, а также от поэтики романтической драмы (Тик). При этом употребление Гоголем названных форм носит характер отступления от нормы и создает вокруг его художественного мира своеобразный фантастический ореол.
Из первой группы больше всего употребляется Гоголем третья форма — алогизм в речи повествователя, создающая облик стилизованного повествователя и являющаяся переходным звеном ко второй группе — странно-необычному в плане изображаемого. Именно за счет форм
1 «Женихи» были вчерне написаны еще в 1833—1834 годах,
2 Предвестие этого образа мы находим еще во фрагменте
«Учитель» (опубл. в 1831 г.): рот Ивана Осиповича «поминутно
строил гримасы, приневоливая себя выразить улыбку».
второй группы развивается π возрастает «нефантастическая» фантастика Гоголя.
Рассматривая разнообразные формы обеих групп, мы могли констатировать повторяющуюся черту: гоголевский алогизм — это не сплошной алогизм. Наоборот, он обычно создается перебоями, тонкими отступлениями от нормы, нарушениями как будто бы принятого закона организации. Таковы перебои и отступления в принципе «четвертой стены», в выдержанности Ich-Erzählung, в логике речи повествователя, а также персонажей, в ономастике и т. д.
Интересно отношение форм странного и необычного к течению действия, к сюжету. Большинство форм непосредственно не влияют на сюжет. Оказывают такое воздействие лишь три формы: странное вмешательство животного (в повести о ссоре и в «Старосветских помещиках»), дорожная путаница и неразбериха (в «Мертвых душах») и особенно форма странного и необычного в поступках персонажей (промедление Чертокуцкого, реакция Ивана Ивановича на слово «гусак» и т. д.). Если первые две формы создают впечатление отступления от правила, немотивированного перебоя, то последняя допускает возможность двойной интерпретации: как немотивированный перебой и как внутренне, психологически обусловленный шаг. Это важно для поддержания у Гоголя основного, психологически мотивированного хода действия.
Отметим важную особенность: в собственно фантастических произведениях Гоголя все описанные формы, за небольшим исключением, не встречаются. Они приходят фантастике на смену, и в ряде случаев — в формах странного вмешательства животного в действия, дорожной путаницы, непроизвольных движений и гримас — преемственно связаны с нею.
Что же произошло? Мы видим три последовательных этапа развития гоголевской фантастики. Вначале Гоголь отодвинул носителя фантастики в прошлое, оставив в современном временном плане его влияние, «след». Потом Гоголь снял носителя фантастики, пародируя поэтику романтической тайны, сна и т. д. Наконец, он обратился к действительности, освобожденной от носителя фантастики, но сохранившей фантастичность. Фантастика ушла в быт, в вещи, в поведение людей и в их способ мыслить и говорить.
Гоголь пишет в «Повести о том, как поссорился...»: «Возьмите часы, откройте их и посмотрите, что там де-
лается! Не правда ли, чепуха страшная?» Это перевод на язык быта уже знакомого нам: «...какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе». Демон из художественного кругозора Гоголя исчез. Но осталась бессмысленно-странная смесь «кусков» и «обломков» '.
Давно уже подмечена любопытная черта гоголевского творчества. «У Гоголя,— писал С. Шамбинаго,— символа* ми являются очень обыкновенные и простые люди; зритель или читатель подходит к ним доверчиво, даже ве-> село смеется карикатуре, до тех пор только, пока на него близко не глянет каменящее лицо Медузы» 2.
А, Воронский писал: «После «Вия» (следовало бы сказать: после «Носа».— Ю. М.) фантастическое почти исчезает у Гоголя, но странное и чудное дело: действительность сама приобретает некую призрачность и порою выглядит фантастической» 3.
Мы можем теперь сказать, что это впечатление порождается целой сетью искусно рассредоточенных в повествовательной ткани образов. Порождается описанными выше формами проявления странно-необычного в речи повествователя, поведении вещей, внешнем виде предметов, в ономастике, порождается вмешательством животного в сюжет, дорожной путаницей и неразберихой и т. д.
На границе 20—30-х годов прошлого века вопрос о фантастике приобрел в европейской литературе методологическую остроту. Это видно, в частности, и из опубликованной Вальтером Скоттом в 1827 году специальной статьи о фантастике «О сверхъестественном в литературе и, в частности, в сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана». Статья, кстати, через два года под названием «О чудесном в романе» была напечатана на русском языке (в «Сыне отечества», 1829, т. VII).
Вальтер Скотт констатирует ослабление позиций фантастики в современной литературе, что вызвано,
1 Между тем гоголевский идеал предполагает единство частей
в противовес их «смеси». В Улиньке («Мертвые души», т. II) от
мечается «необыкновенно согласованное соотношение... всех ча
стей тела». Князь (в «Риме») читает историю своей страны «не
так как итальянец-домосед... не видящий из-за обступивших его
лиц и происшествий всей массы целого...». В «Размышлениях
о божественной литургии» само литургическое действо — зримый
символ человеческого «порядка и стройности» и т. д.
2 Шамбинаго С. Трилогия романтизма (Н. В. Гоголь). М..
1911, с. 72.
9 Новый мир, 1964, № 8, с, 229.
в свою очередь, ростом естественнонаучных интересов. «...Склонность верить в чудесное постепенно ослабевает. Всякий согласится, что с тех пор как прекратились библейские чудеса, вера в волшебные и сверхъестественные явления тем быстрее клонится к упадку, чем больше развиваются и обогащаются человеческие знания» '.
Переоценка В. Скоттом вопроса о фантастике была симптомом изменения в методе. Реалистическое умонастроение заставляло его быть подчас несправедливым к немецким адептам фантастики, особенно к Гофману.
Но все же В. Скотт, преемственно свяанный с поэтикой романтизма, не отвергает фантастику целиком. Он отмечает, что «современные писатели стремятся проложить новые пути и тропы в зачарованном лесу» чудесного, и описывает несколько форм новейшей фантастики.
Один из выводов Скотта представляет для нас особый интерес. «Нередко случается так, что в то время как какое-нибудь отдельное направление в искусстве ветшает и приходит в упадок, карикатуры на это направление или сатирическое использование его приемов способствует появлению нового вида искусства. Так, например, английская опера возникла из пародии на итальянский театр, созданный Греем в «Опере нищих» 2. Добавим, что так произошло и с Гоголем, пародировавшим в «Носе» фантастику немецкого романтизма и наметившим новые пути искусства.
Творчество Гоголя, рассмотренное с точки зрения фантастики, показывает, как на новом уровне им были заимствованы и переработаны романтические элементы. Языковеды говорят, что изменение в языке связано, как правило, с передвижением какого-либо элемента с одного уровня на другой. Можно в известном смысле считать, что у Гоголя фантастика ушла в стиль. Она оставила поле прямой или завуалированной фантастики и образовала разветвленную систему описанных выше стилистических форм. Быть может, сочетание этих форм с психологически мотивированным, «правильным», нефантастическим ходом действия составляет одно из притягательных и таинственных свойств гоголевского творчества.