– Мы – полицейские!!!
– Я прекрасно вас понял! Где ваши инструменты?!
Капрал повертел перед носом Льюиса резиновой дубинкой, и у того слегка просветлело в мозгах.
– А-а, так вы полицейские! Что ж вы сразу не сказали?! Вы, кстати, не знаете, где «Убийцы»?.. Не знаете?! Вот так полицейские… Бардак!
«Куорримен» слегка опоздали и оказались почти в самом конце списка:
– Вы работаете во втором отделении, сразу после «Буйных лилипутов», – влетел в их гримерку мистер Льюис. – Не перепутайте с «Тихими великанами».
– А где можно порепетировать? – спросил Джон, но Льюиса уже и след простыл.
А через минуту прозвучал звонок, и «Шоу талантов» стартовало.
Пихая друг друга, «Куорримен» из-за кулис разглядывали первых участников. Чем больше выступало групп, тем в большее уныние они впадали. Через полчаса уныние перешло в панику, и они вернулись в свою гримерку.
– «Гладиаторы»! Вот это да!.. Мы никогда так не сможем… – Печально констатировал Айвен.
– А какие гитары у «Тигров»… – подхватил Эрик Гриффит.
– Да что там говорить, – резюмировал Род Дейвис, – опозоримся мы тут со своим «рокеном ролем»…
Но Джон знал, как поднять их боевой дух. Он молча достал из чехла свою новую гитару, к которой уже приспособил самодельный звукосниматель.
– Оба на! – воскликнул Эрик и прищелкнул языком. – Вот это да! Теперь мы лучшие!
Выступление молодых дарований казалось бесконечным. Прошло уже два часа, а закончилось лишь первое отделение. Отстрелявшиеся, все еще находясь в возбуждении, сновали по коридором и рассказывали остальным, какой тут отвратительный звук и дубовый зритель. Кое-кто уже выпивал и закусывал. «Каменотесы» томились.
В начале второго отделения Льюис объявил «Буйных лилипутов», и «Куорримен» с инструментами подтянулись на исходные позиции.
Но на них зашикали:
– Отдыхайте еще минут десять! Вас передвинули!
Джон пришел в ярость. Тем более, «Лилипуты» пользовались бешеным успехом. На самом деле лилипут в группе был один. Он делал вид, что играет на гитаре, а сам только бегал по сцене, прыгал и кувыркался. «Буйных лилипутов» зрители долго не отпускали и несколько раз вызывали на бис.
Через десять минут «Каменотесам» сказали, что им придется подождать еще минут пятнадцать. Потом еще… Гнев Джона наростал. Наконец, он обернулся к остальным:
– Всё!.. Пошли домой!..
И в тот же миг Льюис на сцене объявил:
– А теперь – «Ка-ме-но-те-сы»!!! Встречайте! Встречайте!
Ребята устремили на Джона умоляюще взгляды. И он повел себя как настоящий лидер.
– Ну мы им зададим… – сказал он мрачно, и «Куорримен» ринулись на сцену.
Играть они, конечно, не умели. Но тут произошло что-то необъяснимое. Весь страх и вся накопившаяся ярость вылились в уши зрителей, которые вряд ли узнали в том, что услышали, «Roll Over Beethoven». То, как ансамбль звучал на вчерашней репетиции, стороннему слушателю теперь показалось бы птичьим щебетанием.
Выкрикивая первый куплет, Джон порвал две струны и одновременно разбил в кровь пальцы. Колин, обалдев от того, что впервые сидит за настоящей ударной установкой, казалось, тоже стал настоящим барабанщиком, и уже несколько раз выхватывал из-за пояса запасные палочки, взамен сломанных. А после первого куплета вместо гитары Гриффита соло исполнил Пит Шоттон на своей стиральной доске…
Мистер Льюис схватился за голову и, стиснув зубы, отвернулся. Но когда кое-кто из зрителей, заткнув уши, начал протискиваться к выходу, он решил спасать доброе имя своего шоу.
Под его руководством на сцену выскочили пятеро служащих и, делая вид, что ничего особенного не происходит, осторожно попытались утащить музыкантов за кулисы. Но не тут-то было! «Каменотесы» вырывались и отпрыгивали.
Озлившись, служащие перестали церемониться и переглянувшись, взялись за дело всерьез.
Последним со сцены уносили Джона. Он отчаянно брыкался и кричал:
– Рок-н-ролл – это музыка будущего! Вы еще не доросли до нее! Болваны!
Ехидно прищурившись, Майкл спросил:
– Куда это ты так вырядился?
Пол, проигнорировав вопрос, выскользнул из дома. Никогда бы он не отправился на этот церковный праздник, тем более в Вултон, если бы не волшебное слово «рок-н-ролл».
– Пойдем, послушаешь, что это такое, – напирал его старый знакомый Айвен Воган, игравший нынче на однострунном басе в какой-то мифической группе с дурацким названием «Каменотесы». – Айда, посмотришь, как толпа на ушах будет стоять. А то бренчишь всякую ерунду слащавую…
Идти не хотелось. Пол прекрасно понимал, что на самом деле Вогану просто нужно, чтобы хоть кто-то из его старых друзей увидел, какой он теперь крутой. Но мальчиком Пол был мягким и никого не любил обижать. А потому, хотя и часа на полтора позже, чем обещал, он уселся на свой новенький трехскоростной велосипед «Ралли» и двинулся в путь.
«Ну что хорошего может играть местная шпана? – рассуждал он, крутя педали, время от времени стряхивая пылинки с новеньких супермодных брюк-дудочек и белого спортивного пиджачка. – Настоящая музыка делается в Америке. Элвис Пресли, Джерри Ли Льюис, Чак Берри, это – да!.. Ладно, в конце концов, хотя бы проветрюсь. На этих праздниках всегда полно девчонок… А я сегодня такой симпатичный…» В этом русле мысли его поскакали галопом, а сам он, с ускорением двигаясь в сторону церкви, перестал замечать все вокруг, погруженный в розовые грезы.
Мало-помалу мысли его приобретали опасный характер, тем паче, что бестелесные видения многих девочек как-то сами собой слились в его сознании в почти осязаемый образ мисс Мэйфилд. Сердчишко Пола постукивало, отдаваясь в висках, и он даже не заметил, что колотится оно уже как бы не само по себе, а в такт каким-то звукам снаружи.
А когда очнулся, грохот барабанов был уже громок и отчетлив.
Матримониальные грезы мигом вылетели из его головы. Он остановился, прислонил велосипед к оградке церковного двора, закрыл на замок противоугонную цепочку и дальше двинулся пешком.
Музыка, которую он слышал, граничила с какофонией. Гитары не были как следует настроены, бас ударял только в сильную долю, отчего, сливаясь с тактовым барабаном, звучал не как отдельный инструмент, а лишь добавлял силы грохоту. И еще был голос…
Казалось, певец совершенно не озабочен тем, понимают слушатели, о чем он поет или нет. Произношение было такое, словно он во время пения жует резинку. (Позднее оказалось, что так оно и есть.)
Но во всем этом была некая завораживающая энергетика. Пол понимал, что это – плохая музыка. Но с удивлением чувствовал, что она нравится ему. Она влекла его, как дудочка крысолова.
Теперь он уже почти бежал к церкви. И вот, достигнув ее, он своими глазами увидел виновников вышеописанного шума.
Музыкантов было шестеро. Все они были такими же школьниками, как и он сам. И первым Пол, конечно же, увидел Айвена. Выходит, это и есть его «Каменотесы». Что ж, Айвен не врал: кучка ребят под сценой действительно «стояла на ушах», дергаясь и прыгая в такт.
Но с Айвена и зрителей внимание Пола быстро переключилось на солиста.
Это был худощавый потный подросток в клетчатой рубашке, с маленькими круглыми очками на носу. Он не только кричал в микрофон, не только кривлялся, но в проигрышах, когда петь не надо было, к тому же еще и раздавал тумаки аккомпаниаторам. Он, конечно же, отдалялся при этом от микрофона, но все равно внизу были отчетливо слышны его выкрики и брань: «Играй четче, сволочь!» или «Ритм, ритм держи, бездарь ушастая!..»
«Между тем, сам он гитарой владеет не слишком-то, – отметил Пол. – Во всяком случае, когда он, распоряжаясь, не играет, общее звучание становится немножко почище…» А когда, вместо гитары очкарик сделал небольшой проигрыш на губной гармошке (и сделал его действительно неплохо) музыка стала почти приятной.
Но вот подоспел очередной куплет, и певец вплотную прижал губы к сеточке микрофона:
– Этого нельзя! И этого нельзя!
Но, я прошу, не надо горячиться зря.
Тетенька учитель, жизнь так коротка,
Дай-ка лучше денег мне, и я куплю пивка!
Йе-е!!!
Пол оторопел. Он уже второй день для своей новой мелодии пытался сочинить именно эти слова! Как раз про «тетеньку учителя». Правда, Пол хотел от нее несколько большего, нежели «денег на пивко», но общая идея скоротечности жизни и необходимости взять от нее все – была абсолютно та же. Он даже ревниво подумал, не преподает ли мисс Мэйфилд и в «Куорри Бенк Скул», но тут же эту мысль отбросил… Два дня этот текст кусочками крутился у него в голове, но все никак не складывался во что-то членораздельное, а этот тип преспокойно поет его!
Пол стал пробираться поближе к сцене.
– Куда прешь, олень?! – крикнул кто-то ему в ухо, пихнув в бок, хотя эпитет этот, судя по эмблеме, больше подходил бы как раз ученику «Куорри Бенк скул». Пол даже не оглянулся.
Никогда раньше не приходило ему в голову пойти на танцы. Во-первых, он был слишком хорошо воспитан для этого. Во-вторых, раньше он стеснялся. Потом осознал, что танцевать не умеет и боялся стать посмешищем. А в последнее время он нередко представлял себя на танцах, но не танцующим, а играющим… И даже в этом парень из «Куорримен» перещеголял его. Ведь вот он – стоит на сцене и поет, а люди внизу – танцуют… Пол же мог только мечтать оказаться на месте этого очкарика.
Он подобрался вплотную к сцене и стоял, глядя на музыкантов широко открытыми глазами. Теперь он уже жалел, что не подошел к самому началу праздника.
Песня закончилась, народ внизу захлопал и засвистел. По эстрадной традиции певец должен был сейчас раскланяться и поблагодарить публику за аплодисменты. Вместо этого очкарик, повернувшись ко всем спиной, достал из-за колонки початую бутылку пива и как следует к ней приложился.
Он раздражал Пола. Он оскорблял его чувства подростка из хорошей семьи. Но он и восхищал его в то же время!
Тут на сцену забрался некий благообразный пожилой джентельмен и что-то сказал солисту на ухо. Тот ухмыльнулся, поставил бутылку на место, подошел к микрофону и объявил:
– Устроители этого праздника говорят, что мы слишком шумно играем, что предыдущая песня была последней, и наша программа на этом закончена. Но не тут-то было. Сейчас для вас прозвучит самая идиотская песня в мире под названием «Бесаме мучо». Ура.
Пол знал эту песню. И не только знал, но и очень любил. Прекрасная мелодия, удивительно стройная гармония… Однако, надо отдать должное правдивости очкарика. В исполнении «Каменотесов» песня эта и в правду стала самой что ни на есть идиотской.
«Ну зачем брать в репертуар песню, которая тебе не нравится? – недоумевал Пол. – Неужели только для того, чтобы вдоволь поиздеваться над ней? Как это глупо!..»
Но, оглядевшись, он обнаружил, что окружающие не разделяют его негодования. Те, кто чувствовал иронию и издевку, с которыми выводил очкарик английские, вперемешку с испанскими, слова, буквально покатывались со смеху над его ужимками. Остальные, и их было значительно больше, с полной серьезностью разбились на пары, и мальчики теперь упоенно тискали девочек под звуки томной боса-новы.
«Этот парень явно знает что-то такое, чего не знаю я, – думал Пол. – Зато я – лучше играю на гитаре. Мы могли бы пригодиться друг другу».
Песня прозвучала лишь до середины, как вдруг отключилось электричество. Теперь слышны были только барабаны да потрескивание стиральной доски, на которой с увлечением наяривал рыжий паренек. Вместо того, чтобы остановиться, очкарик встал на колени и под этот варварский аккомпанемент натужно докричал песню до конца. А закончив, сказал:
– Ну все. Расходитесь. Нам перекрыли кислород. Перед вами выступали: звезда эстрады номер один – Джон Леннон и группа «Каменотесы»!
Зрители немножко похлопали и разбрелись, а ребята стали стаскивать инструменты и скудную аппаратуру к краю сцены.
Через пару минут к ним подкатила машина, и Пол, с изумлением увидел, что это катафалк. В него-то музыканты и стали заносить свое имущество. Только очкарик Джон не принимал участия в общем созидательном труде, а вместо этого уселся на край подмостков и, болтая ногами, продолжил поглощение пива.
Остальные не возмущались. Похоже такое разделение труда – все таскают аппаратуру, а Джон пьет пиво – было в «Куорримен» традиционным.
Пол набрался смелости, уселся рядом с Джоном и протянул руку:
– Пол Маккартни.
Тот окинул его безразличным взглядом, помедлил, но потом все-таки представился в ответ:
– Джон, – затем добавил: – Хочешь пива?
На самом деле Пол не любил пиво, на его вкус оно было слишком горьким. К тому же, он не считал себя достаточно взрослым для алкоголя. Но ради знакомства он решил поступиться принципами:
– Хочу.
– А хочешь, иди и купи, – нагло заявил Джон и, отвернувшись, в очередной раз приложился к бутылке.
Пол был достаточно настойчив, чтобы не обидеться и на эту выходку.
– Ты здорово играешь на гитаре, Джон, – сказал он, из соображений дипломатии покривив душой.
– Знаю, – интонация, с которой Джон сказал это, стала уже чуть мягче.
– Только некоторые аккорды ты неправильно ставишь, – невинно добавил Пол не без скрытого ехидства.
Его не слишком доброжелательный собеседник поперхнулся пивом, закашлялся, затем поставил бутылку и, скорчив угрожающую рожу, заорал:
– А ты кто такой, а?! Бетховен, что ли?! Учитель нашелся!.. Вали-ка отсюда к мамочке!
Разило от него, как из бочки, но от того, чтобы отвернуться, Пол удержался.
– Я могу показать тебе некоторые аккорды, – подавив гордость, сказал он. – Я умею играть. Айвен знает.
– А! Так ты и есть тот самый пай-мальчик, про которого он мне все уши прожужжал… Ну, ясно, ясно… Он говорит, ты и в правду неплохо играешь.
То, что Айвен за глаза называет его пай-мальчиком, укололо Пола. Но, в то же время, то, как он отозвался о его музыкальных успехах, польстило ему.
Джон вновь смерил его взглядом, словно производя окончательную оценку перед покупкой, и нехотя сказал:
– Ладно. Полезай с нами в машину…
Опасливо покосившись на катафалк, Пол спросил:
– А почему она у вас… такая?
– Потому что, слушая нас, – нос к носу приблизив свое лицо к лицу Пола, мрачно сообщил Джон, – люди слишком часто умирают. – Выдержав паузу, он добавил: – От восторга…. – И тут же, откинувшись, захохотал. А просмеявшись, хлопнул Пола по спине и сказал примирительно: – Ты, вообще-то, ничего. А машина такая, потому что другой у церкви не нашлось. Мы тут ни при чем. Но уж лучше ездить в ней живыми, разве нет?
В катафалке было тесно, но весело. Велосипед Пола пристроили на дне кузова. Прежде чем отвезти ребят в школу, водитель зарулил на заправку, и у них было достаточно времени поболтать. Джон уже не в первый раз пересказывал свой вчерашний разговор с новым директором школы мистером Побджоем, а остальные покатывались со смеху.
– «Мистер Джон Леннон, – говорит он, – сторож нашей школы мистер Слоубер сообщил мне, что на днях вы устроили в школе форменный дебош». «Но глаз ему выбили не мы», – говорю я.
Музыканты довольно заржали, понимая, конечно, что доля вранья в рассказе Джона значительно превышает долю истины.
– «Глаз Гарри Слоубер потерял в Первую мировую войну, защищая Королеву и Отечество, – говорит Побджой. – А по вашей милости он чуть было не лишился и слуха! И это в мирное-то время!» А я говорю: «Мистер Побджой, да мы совсем тихо репетировали. Даже барабанщик стучал шепотом…» «Не знаю, не знаю, – говорит он. – Мистер Слоубер утверждает, что ничего подобного он не слышал со времен битвы на Сомме».
На этот раз засмеялся один Пол. Он хорошо знал историю. Именно в битве на Сомме впервые в мире англичане применили танки.
А Джон продолжал импровизировать:
– Представляете, оказывается, там стоял такой же грохот! Выходит, уже в Первую мировую немцы умели играть рок-н-ролл!
Ребята засмеялись опять, а Джон наоборот – посерьезнел:
– А на самом деле он минут десять читал мне мораль, а потом и говорит: «Вы, Джон, способный мальчик. Вы прекрасно рисуете и поете. Мне импонирует ваша самостоятельность суждений, но, боюсь, строгая атмосфера нашей школы угнетающе действует на вас… Почему бы вам не поступить в колледж искусств? Я мог бы похлопотать за вас…» Тогда я спрашиваю: «То есть вы хотите выпереть меня?» «Почему „выпереть“, мальчик мой? – говорит этот гад. – Но зачем же вам зарывать в землю свой талант?..»
– А ты? – встрял гитарист Эрик Гриффит.
– А я тогда вот что сказал: «Ладно, мистер Побджой, я согласен. Катитесь-ка вы в задницу вместе со своей школой. Когда-нибудь на ее дверях повесят мраморную доску с золотой надписью: „Здесь учился Джон Леннон – гений“»… – Как не пытался Джон скрыть это, в его голосе сквозила горечь.
Ребята неуверенно засмеялись, а Пол подумал, что оскорбительная дерзость Джона по отношению к этому, добрейшему, по-видимому, человеку, совершенно не оправдана. Но вслух, подождав, когда остальные затихнут, заметил:
– Ты смелый Джон. Я бы так не смог.
Джон как-то особенно взглянул на Пола. И чуть было не ответил ему теми же словами. Ведь сам он никогда не нашел бы в себе силы признать чье-то превосходство.
– Да, кстати, – обратился он к остальным, – это Пол Маккартни. Он хорошо играет на гитаре. – Но тут же не удержался и добавил саркастически: – Это он сам так говорит, а я-то еще не слышал.
– Точно, точно, – подтвердил Айвен Воган, – он даже знает все слова в «Twenty Flight Rock»[5]!
– Ну-ка, покажи, – Джон протянул гитару.
– На этой я не смогу, – смутился Пол. – Я только на своей могу.
– А она у тебя что, из золота? – презрительно прищурился Джон.
– Я левша, – пояснил Пол, слегка заикаясь от волнения. – У меня на гитаре струны по-другому стоят.
– А-а, – протянул Джон с сомнением. Но тут же встрепенулся: – Жалко, что ты с нами не играешь! На днях на конкурсе нас обскакала одна команда только потому, что у них был карлик. А у нас был бы левша! Это еще круче!
– Я м-могу с ва-вами играть, – заикаясь еще сильнее, сказал Пол и почувствовал, что даже взмок от волнения.
– Нет, парень, – похлопал его Джон по плечу. – Нас и так шестеро, куда больше? Это уже какой-то сводный оркестр гитаристов получится…
И тут снова вмешался Эрик Гриффит:
– Возьми его заместо меня. Не хотел тебе говорить… Предки мне больше не разрешают играть. Сегодня в последний раз отпустили.
– Это еще почему?
– Отец сказал, что «не позволит мне якшаться с таким отьявленным хулиганом, как Джон Леннон»…
– Во как, – скривился Джон. – Надо будет как-нибудь встретиться с твоим стариком и рассказать ему, что это как раз ты научил меня пить, курить и трахаться…
Все опять засмеялись, а Пол отметил про себя, что, пожалуй, сможет научиться у Джона не только уверенно держаться на сцене.
– Так что, уходишь? – напористо спросил Джон Эрика.
– А что делать? – виновато пожал тот плечами. – Ты же их знаешь… Уперлись, как бараны, и, хоть расшибись, ничего не слушают.
– Как хочешь, – с нарочитым безразличием сказал Джон и сплюнул прямо на пол. А затем повернулся к Полу:
– Пойдешь ко мне играть?
– Пойду! – поспешно выпалил Пол и тут же укорил себя за то, что не смог ответить с большим достоинством.
– Тогда приходи завтра на репетицию – в семь. Сейчас, когда аппарат с нами таскать будешь, посмотришь, где мы занимаемся.
– Вот и встретились святой Джон со святым Павлом, – съязвил Гриффит слегка обиженный тем, что его уход из группы не стал для Леннона трагедией. Но тот только смерил его пренебрежительным взглядом и снова обернулся к Полу:
– Значит, говоришь, хорошо играешь?
– Ну, да… – смутился тот.
В это время катафалк остановился, и водитель распахнул створки дверей:
– Выползайте!
Джон, подавшись вперед, сказал Полу в самое ухо:
– Запомни, мальчик. Каким бы ты виртуозом ни был, ты – второй. Понял? Второй!
Пол поспешно кивнул. Он понял, что Джон Леннон никому не позволит перехватить в группе лидерство. Что это, возможно, беспокоит его даже больше, чем качество игры и успех команды.
Внезапно Пола охватило странное чувство. То, которое французы называют «дежа вю»[6]. Он отчетливо вспомнил, что уже сидел вот так на скамеечке машины для перевозки покойников, и кто-то шипел ему в ухо: «…Ты второй. Понял? Второй!..» Или ему это когда-то снилось?..
Чтобы избавиться от неприятного ощущения, он потряс головой. Это помогло. Но в душе остался какой-то странный пугающий осадок.
Однако домой Пол на своем велосипеде летел, как на крыльях. Все так удачно складывается! Еще вчера он и мечтать не смел, что будет играть в рок-н-ролльной группе, а сегодня он – уже принят! Нет, он, конечно, не собирается посвящать этому занятию всю жизнь, это было бы глупо… А он имеет серьезные виды на будущее. Но играть в группе, это так весело! Столько новых знакомств! Столько девчонок вокруг! И теперь-то, когда он будет на сцене, они при всем желании не смогут его не замечать!
К тому же за выступления иногда и платят, а ему катастрофически не хватает тех денег, которые родители выдают на карманные расходы…
В дверь он трезвонил раза в три дольше, чем делал это обычно. Ему открыл Майкл, и Пол с удивлением и тревогой заметил, что лицо у него заплаканноеы.
– Тихо ты, урод, – прошептал брат. – С мамой плохо. Приходил врач и сказал, что у нее – рак…
Минул год.
В Ливерпульском художественном колледже – конец первого учебного цикла.
– Итак, леди и джентельмены, тема моей последней лекции – «Природа в изобразительном искусстве», – напомнил преподаватель мистер Конвик, седовласый благообразный мужчина. – Надеюсь, все вы принесли сегодня свои работы на эту тему. Надеюсь так же, что вы отнеслись к этому заданию со всей серьезностью, – двинулся он между рядами, – ведь отметка за него будет иметь решающее значение при выведении оценки за семестр…
Он остановился возле второй парты:
– Прекрасно, прекрасно, как вы назвали свое творение, Сара?
Миловидная еврейка Сара Астендаун покраснела от удовольствия.
– «Утро в заповеднике Йоркширского графства», сэр…
– У вас уникальное видение цвета, девочка, – похвалил мистер Конвик. – Я еще буду гордиться тем, что когда-то учил вас… Посмотрим, посмотрим, – двинулся он дальше. – А ваш замечательный анималистический этюд, Стюарт, – сказал он, беря листок ватмана из рук худощавого студента с одухотворенным лицом, – насколько я понимаю, навеян рассказами Редьярда Киплинга?
– О да, сэр, – подтвердил всеми признанный талант Стюарт Сатклифф. – Я назвал его «Джунгли».
Стюарт, кстати, в последнее время очень сблизился с одноклассником Джоном Ленноном, и уже больше месяца играл на бас-гитаре в группе «Куорримен». Не делая в этом, правда, никаких успехов.
– На мой взгляд, Стюарт, вы избрали чересчур кричащие краски, – заметил мистер Конвик. – Да и композиция полотна несколько расплывчата. Слишком много животных одновременно. Есть в этом что-то гротескное. И все же, признаюсь, впечатляет.
Преподаватель вернул произведение художнику и обратился к аудитории:
– Я вижу, все вы, в отличии от нашего оригинала Стюарта, предпочли пейзаж. Оно и понятно, ничто так не трогает тончайших струн человеческой души, как изображение девственной природы… Но, может быть, кто-то еще рискнул посвятить свою кисть меньшим нашим братьям?
Из-за последней парты взметнулась рука.
– Леннон? – опасливо спросил мистер Конвик. – Ну-ка, ну-ка…
Пройдя в конец класса, он наклонился над партой Джона. Его мохнатые брови поползли вверх.
– Что это? – ткнул он пальцем перед собой.
Рисунок Джона был выполнен неровными дрожащими линиями черной туши. В левой стороне огромного, в полпарты величиной, листа был изображен уродливый голый и лысый мужчина с абсолютно бессмысленным выражением лица. В правой стороне, в нижнем уголке было нарисовано какое-то животное, похожее на маленькую собачку. Оно лежало на спине, раскинув вытянутые задние лапы, а передние сложив крест накрест на груди.
– Я назвал свою картину «Гибель опоссума», сэр.
Класс захихикал.
– Я сомневаюсь, мистер Леннон, что смогу поставить вам за ЭТО положительную оценку, – сурово изрек мистер Конвик.
– Я подозревал, сэр, что случиться именно так, – в тон ему заявил Джон, выпятив губу. – Я уже понял, что в этом заведении нет дороги искусству авангарда.
– Это не искусство, Леннон, это хулиганство.
– Это не хулиганство. Это графика.
– Что ж, – покачал головой учитель, – если вы настаиваете, пусть сие творение оценят ваши товарищи…
Мистер Конвик двумя пальцами взял лист за уголок с парты Джона и, со скорбной миной на лице, продемонстрировал его окружающим.
Класс покатился со смеху.
Учитель вернул рисунок Джону, удовлетворенно качая головой.
– И все-таки, мистер Леннон, – вновь обратился он к строптивцу, – признайтесь, зачем вы это нарисовали?
– Я хотел показать, как жестоко поступает человек с природой, взрастившей его, сэр, – не моргнув глазом, объяснил Джон.
– Так-так. Почему же, в таком случае, ваш человек безоружен?
– Я не приемлю вульгарного реализма. В этом-то и заключается весь трагизм фабулы: бедный опоссум умер от одного вида человека. В него не нужно было даже стрелять. Человек стал настолько чужд природе, что та гибнет, лишь соприкоснувшись с ним…
– Хм, хм, – подвигал бровями мистер Конвик, – во всяком случае, остроумно. А почему он, простите, обнажен?
– Это – условность, сэр, художественное допущение. Обнаженные гениталии символизируют неприкрытую агрессию человечества. Обратите внимание, мистер Конвик, это очень большие гениталии…
– Болтать вы умеете! – перекрывая смех аудитории, сердито заключил учитель. – Но болтовня не сделает вас художником, запомните это!
Неожиданно в разговор вмешалась отличница Синтия Пауэлл, очень застенчивая голубоглазая девушка с первой парты:
– А по-моему, это хорошая картина, – сказала она. – Мимо меня вы прошли и даже не остановились. И если вы покажете классу мой рисунок, никто даже не улыбнется. А тут – вон, как все засмеялись.
Джон уставился на Синтию, словно впервые видел ее. Да он и действительно никогда не обращал на нее внимания.
– Хм, хм, – снова похмыкал мистер Конвик. Вообще-то он считал себя либералом. К тому же, к мнению Синтии Пауэлл нельзя было не прислушиваться. Мало того, что она была отличницей, она была девочкой из состоятельной и очень уважаемой в Ливерпуле семьи. – Возможно, конечно, я и несколько отстал от новомодных веяний, – сказал он наконец. – Но я слишком стар, чтобы менять свои принципы. Давайте-ка, мистер Леннон, поступим с вами так. Я пока не буду ставить вам оценку – ни хорошую, ни плохую. Но на следующее занятие вам придется принести другой рисунок. В более традиционной манере. Может быть, вы когда-нибудь и прославитесь вот этим, – снова ткнул он в «картину» Джона пальцем, – но сначала я научу вас рисовать.
… – Синтия, – окликнул Джон.
Девочка обернулась. Перемена только началась, и на то, чтобы поболтать у них было целых пять минут.
– Тебе что, действительно понравилась моя картина?
– Очень понравилась.
– Ну и дура. Я же ее специально нарисовал, чтобы Конвика позлить.
– Да? – она улыбнулась, а затем достала из сумочки очки с толстенными стеклами и надела их, став от этого еще беззащитнее. – Если честно, я не видела, что ты там нарисовал. Чистый лист. Я очень близорукая.
– Почему же ты не носишь очки?
– Стесняюсь.
– Ха! – Джон порылся в кармане брюк, вынул оттуда целлулоидный футляр с очками и тоже нацепил их на нос. – И я стесняюсь!
Они засмеялись, и Джон, словно не контролируя себя, взял ее за руку. И она не отняла свою ладонь.
– Зачем же ты сказала, что тебе понравилось, если ничего не видела? – со свойственной ему прямолинейностью настаивал Джон.
– Потому что, мне кажется, ты не можешь сделать ничего дурного.
«Вот те раз, – подумал Джон. – А ведь, похоже, она клеит меня…» Но он не имел ничего против. В конце концов, Синтия – не самая плохая девчонка в колледже.
– Что ты делаешь вечером?
– А куда мы пойдем? – чуть форсируя события, спросила она.
– Пойти куда-то не получится. – Замялся он. – У меня репетиция. Мы играем рок-н-ролл. Хочешь послушать?
– Конечно! Только мне нужно будет забежать домой. Терпеть не могу ходить куда-то в форме.
– А мне нельзя опаздывать… Знаешь «Вильсон Клаб»?
– Еще бы.
Прозвенел звонок. Пора было возвращаться в класс.
– Так ты придешь?
– Приду, – кивнула Синтия. – А можно, я возьму подружек?
– Конечно! – пожал плечами Джон, хотя и подумал, что на свидания с подружками не ходят. С другой стороны, и он ведь пригласил ее не в кино, а на репетицию… – Конечно! Ребята только обрадуются.
Стюарт Сатклифф был не только удивительно одаренным мальчиком, но и редкостным интеллектуалом.
Он единственный из знакомых Джона жил, как настоящий художник, в тесной, заляпанной краской студии в доме на Гамбьер-Террас. «Нельзя рисовать настоящие картины и нежиться при этом под крылышком у мамочки», – декларировал он. Вместо постели он спал в обшитом черным шелком гробу, который нашел на свалке и этим напоминал Джону Геккельбери Финна с его любимой засаленной бочкой.
Время от времени, к неудовольствию тети Мими, Джон оставался ночевать у Стюарта. Ночи напролет они пили пиво и болтали до хрипоты. Часто Джону казалось, что в своих дискуссиях они подбираются к какой-то великой истине… Но это было только ощущение и ничего конкретного. Своими рассуждениями об искусстве и о прочих реалиях жизни Стюарт буквально гипнотизировал Джона. Его суждения были парадоксальны.