Теории рациональности в науке могут быть разделены на две основные группы:
(1) Джастификационистские методологические концепции, которые устанавливают чрезвычайно высокие эпистемологические стандарты: для классического джа-стификационизма суждение является «научным» только в том случае, если оно доказано, для неоджастифика-ционизма — если это суждение до такой степени вероятно (в смысле исчисления вероятностей) или подтверждено (в смысле третьего замечания Поппера о подтверждении*), что может считаться доказанным (Иначе говоря, гипотеза А является научной, если только существует такое число q, что p(h,e) = q, где е — имеющееся эмпирическое свидетельство, a p(h,e) =q может быть доказано. Если p(h,e) — q считается доказанным, то неважно, является ли р карнаповской функцией подтверждения или попперовской функцией подтверждения. (Третье замечание Поппера о подтверждении представляет собой, конечно, лишь курьезный промах и идет вразрез с его философией; см. мою работу [33, с. 411—417].)
Пробабилизм никогда не создал программы историографической реконструкции; он никогда не мог выйти победителем в борьбе за решение тех проблем, которые сам породил. В качестве эпистемологической программы он был регрессирующим в течение длительного времени, в качестве же историографической программы он никогда так и не был выдвинут.). Некоторые философы науки отказались от идеи доказательства научных теорий или от приписывания им такой степени вероятности, которая совпадает с доказуемостью, но тем не менее они остались догматическими эмпириками: кем бы они ни были — индуктивистами, пробабилистами*, конвенционалистами или фальсификационистами,— все они продолжают настаивать на доказуемости «фактуальных» суждений. В настоящее время все эти различные формы джастификационизма рассыпались под ударами эпистемологической и логической критики.
(2) Прагматистско-конвенционалистские методологические концепции — единственная альтернатива джастификационизму. Их венцом является некоторый глобальный принцип индукции. Конвенционалистские методологические концепции отказываются от правил «принятия» и «отбрасывания» фактуальных и теоретических суждений, сохраняя в то же время правила относительно доказательства и опровержения, истинности и ложности научных утверждений. В результате мы получаем различные системы правил научной игры. Индуктивистская игра состоит в отборе «приемлемых» (не доказанных) данных и в выведении из них «приемлемых» (не доказанных) индуктивных обобщений. Конвенционалистская игра состоит в отборе «приемлемых» данных и в упорядочивании их посредством наиболее простой классифицирующей системы (или в изобретении наиболее простых классифицирующих систем и в наполнении их приемлемыми данными). Поппер сформулировал еще одну игру в качестве «научной» (См. [34, § 11, 85]. См. также комментарий в моей работе [35, примечание 13]. Методология исследовательских программ сначала также определяется как некоторая игра.). Даже те методологические концепции, которые эпистемологически и логически были дискредитированы, в этих ослабленных — прагматистско-конвенционалистских — вариантах могут продолжать функционировать в качестве руководящих принципов рациональной реконструкции истории. Однако эти научные игры не имеют никакого эпистемологического значения до тех пор, пока мы не подчиним их некоторому метафизическому (или, если вам так больше нравится, «индуктивному» *) принципу, утверждающему, что заданная определенной методологией игра дает нам наилучшие шансы приблизиться к истине. Только такой принцип превращает чистые соглашения относительно игры в подверженные ошибкам предположения, и без подобного принципа научная игра ничем не отличается от любой другой игры (Все эти проблемы я рассматривал в моей работе [32, с. 390] и более обстоятельно в работе [35].).
Весьма трудно критиковать конвенционалистские методологические концепции, подобные теориям Дюгема или Поппера. Это происходит прежде всего потому, что мы не имеем очевидного способа критики как самой научной игры, так и метафизического принципа индукции. Для преодоления этой трудности я собираюсь предложить новую теорию оценки таких методологических концепций, которые — по крайней мере на первой стадии, до введения индуктивного принципа — являются конвенционалистскими. Я попытаюсь показать, что методологические концепции можно анализировать, не обращаясь непосредственно к какой-либо эпистемологической (или даже логической) теории и не используя при этом непосредственно никакого логико-эпистемологического способа критики. Основная идея моего подхода состоит в том, что всякая методологическая концепция функционирует в качестве историографической (или метаисторической) теории (или исследовательской программы) и может быть подвергнута критике посредством критического рассмотрения той рациональной исторической реконструкции, которую она предлагает.
Я попытаюсь диалектически развить этот историографический метод критики. Начну с частного случая:сначала я «опровергну» фальсификационизм, «применив» фальсификационизм (на нормативном историографическом метауровне) к нему самому. Затем я применю фальсификационизм также к индуктивизму и конвенционализму и покажу, что все эти методологические концепции в конечном итоге «фальсифицируемы» с помощью этой пирроновой военной машины. И наконец, я «применю» — на этот раз уже не фальсификационизм, а методологию научно-исследовательских программ (опять-таки на нормативно-историографическом уровне) к индуктивизму, конвенционализму, фальсификациониз-му и к самой методологии научно-исследовательских программ и покажу, что на основании этого метакрите-рия все названные методологические концепции можно конструктивно критиковать и сравнивать друг с другом. Таким образом, предлагаемый мною нормативно-историографический вариант методологии научно-исследовательских программ дает нам общую теорию сравнения
конкурирующих логик научного исследования, где (в смысле, который нам еще предстоит установить) история может рассматриваться как «пробный камень» ее рациональных реконструкций.
А. Фальсификационизм как метакритерий: история «фальсифицирует» фальсификационизм (и любую другую методологическую концепцию)
В своем чисто «методологическом» смысле оценки в науке представляют собой, как уже было сказано, определенные соглашения и всегда могут быть выражены в конечном итоге в виде определения науки (См. [48, § 4 и II]. Попперовским определением науки является, конечно, его знаменитый «критерий демаркации».). Как же критиковать такое определение? Если определение интерпретировать номиналистически (Превосходное рассмотрение различия в теории определений между номинализмом и реализмом (или «эссенциализмом», как предпочитает называть его Поппер) дано в [50, т. II, гл. И], [58, с. 20].), оно является лишь сокращением, терминологическим соглашением, тавтологией. А как можно критиковать тавтологию? Поппер утверждал, что его определение науки «плодотворно» потому, что «с его помощью можно очень многое прояснить и объяснить». Он цитировал в этой связи Менгера: «Определения являются догмами; только выведенные из них заключения способны дать нам какое-либо новое понимание» (См. [48, § 11].). Однако каким образом определение может иметь объяснительную силу или давать новое понимание? Ответ Поппера таков: «Только из следствий моего определения эмпирической науки и методологических решений, зависящих от этого определения, ученый способен увидеть, в какой степени это определение соответствует его интуитивным представлениям о цели его собственных стремлений» (Там же.).
Этот ответ вытекает из более общего положения Поппера о том, что соглашения могут быть подвергнуты критике посредством рассмотрения их «пригодности» для некоторой цели: «В вопросе о пригодности любого соглашения мнения могут расходиться, и разумное обсуждение этих вопросов возможно только между сторонами, имеющими некоторую общую цель. Выбор этой цели... выходит за пределы разумной аргументации» (См [48, § 4. Однако в своей «Логике научного исследования» (1935) Поппер нигде не уточняет цель научной игры, которая могла бы выйти за пределы того, что заложено в ее правилах. Тезис о том, что целью науки является истина, появляется в его сочинениях только с 1957 года В своей «Логике научного исследования» он говорит лишь о том, что поиск истины может быть психологическим мотивом ученого. Более подробное рассмотрение этого вопроса см. в моей работе [35].). Действительно, ПоПпер никогда не выдвигал теорию рациональной критики непротиворечивых соглашений. Он не только не пытался ответить, но даже и не ставил вопроса: «При каких условиях мы можем отказаться от нашего критерия демаркации?» (Это упущение выглядит еще более серьезным ввиду того, что Поппер сам указал сферу применимости своего критерия. Например, в работе [58] он рассматривает «догматизм», истолковывающий аномалии в качестве «шумового фона», как «до некоторой степени неизбежное явление» (с. 49). Но уже на следующей странице он отождествляет этот «догматизм» с «псевдонаукой». Не оказывается ли тогда псевдонаука до некоторой степени неизбежном явлением»? См. также мою работу [29, с. 177].).
На этот вопрос, однако, можно ответить. Свой ответ я дам в два этапа: сначала я предложу наивный ответ, а затем—более тонкий. Начну с напоминания о том, как Поппер, согласно его собственному описанию (См. [52, с. 33—37].), пришел к своему критерию. Подобно лучшим ученым своего времени, он полагал, что теория Ньютона, хотя она и оказалась опровергнутой, была удивительным научным достижением. что теория Эйнштейна является более совершенной теорией, а астрология и фрейдизм псевдонаучны. Стоящая перед ним проблема состояла в нахождении такого определения науки, из которого бы вытекали эти «базисные суждения» относительно отдельных теорий, ион предложил свое решение этой проблемы. Рассмотрим утверждение, что некоторая теория рациональности—или критерий демаркации —должна быть отброшена, если она несовместима с «базисными» оценочными суждениями, принятыми научной элитой. Действительно, это метаметодологическое правило (мета-фальсификационизм), по-видимому, соответствует методологическому правилу Поппера (фальсификационизму), согласно которому научная теория должна быть отброшена, если она несовместима с («эмпирическим») базисным утверждением, единодушно принятым научным сообществом. Вся методология Поппера опирается на убеждение, что существуют (относительно) единичные утверждения, в оценке истинностного значения которых ученые могут достигнуть единодушного согласия; без такого согласия настал бы новый Вавилон, а «взметнувшееся ввысь здание науки обратилось бы в руины» (См. [48, § 29].). Однако даже если бы и существовало согласие ученых в решении вопроса о «базисных» утверждениях, то не обратилось ли бы тем не менее в руины взметнувшееся ввысь здание науки и в том случае, когда отсутствует соглашение о том, как оценивать научные достижения относительно этого «эмпирическою базиса»? Нет сомнений в том, что это произошло бы Отметим, однако, что, хотя до сих пор почти не было согласия относительно универсального критерия научности теорий, в течение двух последних столетий существовало значительное единство в оценке единичных научных достижений. И поэтому, хотя не существовало общего согласия относительно теории рациональности в науке, имелось большое единство в оценке того, был ли отдельный частный ход в научной игре подлинно научным или уводящим в сторону, разыграна ли отдельная игровая комбинация корректно или нет. Поэтому общее определение науки должно квалифицировать как «научные» те игровые комбинации, которые признаны наилучшими научным сообществом; если же оно не делает этого, то его следует отвергнуть (Из сказанного, конечно, не следует, будто мы верим в то, что «базисные суждения» ученых всегда являются рациональными; наше утверждение означает лишь то, что мы принимаем «базисные суждения» с целью критики универсальных определений науки. (Если бы мы могли добавить, что такого универсального определения не было и никогда не будет найдено, то это привело бы нас к выдвинутой Поляни концепции замкнутой автократии науки, не ограниченной никакими законами.)
Предложенный мною метакритерий можно рассматривать как «квазиэмпирическое» применение к самому себе попперовского фаль-сификационизма. Эту «квазиэмпиричность» я ранее ввел в контекст философии математики. Мы можем абстрагироваться от того, что именно передается по логическим каналам дедуктивной системы — будет ли это нечто несомненное или ошибочное, истинное или ложное, вероятное или невероятное, желательное или нежелательное с моральной или научной точек зрения. Но именно способ передачи определяет, является ли данная система негативистской, «квазиэмпирической», подчиняющейся modus tollens, или она джа-стификационистская, «квазиевклидова», подчиняющаяся modus po-nens. (См. мою работу [31].) Этот «квазиэмпирический» подход можно применить к нормативному знанию любого рода: Уоткинс уже использовал его в этике в работах [70, 71]. Что же касается меня, то в настоящее время я предпочитаю применять иной подход — см. примечание 122.).
Таким образом, мы можем в предварительном плане высказать следующее утверждение: если критерий демаркации несовместим с «базисными» оценками научной элиты, он должен быть отброшен.
Если теперь мы применим этот квазиэмпирический метакритерий (от которого позднее я собираюсь отказаться), то критерий демаркации Поппера (то есть поп-перовские правила научной игры) должен быть отброшен (Следует заметить, что этот метакритерий не является психологическим или «натуралистическим» в попперовском понимании. (См. его работу [48, § 10].) Кроме того, вопрос об определении «научной элиты» не представляет собой лишь эмпирического вопроса.).
Основное правило Поппера состоит в том, что ученый должен заранее уточнить, при каких экспериментальных условиях он откажется от своих даже наиболее фундаментальных допущений. Критикуя психоанализ, например, он пишет: «Критерии опровержения должны быть установлены заблаговременно: следует условиться о том, какие наблюдаемые ситуации — если они наблюдаются на самом деле — означают, что теория опровергнута. Однако какого рода клинические реакции способны с удовлетворительной для психоаналитика точки зрения опровергнуть не только его отдельный диагноз, но и сам психоанализ? И пытались ли психоаналитики когда-нибудь обсудить и сформулировать такие критерии?» (См. [58, с. 38] (подчеркнуто мною). Приведенное утверждение, конечно, эквивалентно знаменитому «критерию демаркации» Поппера между (внутренней, рационально реконструируемой) наукой и ненаукой (или «метафизикой»). Последняя может (внешним образом) «оказывать влияние» на развитие науки, и ее следует заклеймить как псевдонауку только в том случае, если она сама себя объявляет наукой.). Что касается психоанализа, то Поппер был, безусловно, прав: ответ на его вопрос никогда не был дан. С точки зрения фундаментального попперовского требования научной строгости фрейдисты оказались в тупике, так как отказались уточнить те экспериментальные условия, при которых они отвергли бы свои базисные допущения. Для Поппера это было признаком их интеллектуальной нечестности. Ну а если мы зададим вопрос Поппера последователю Ньютона: «Какого рода наблюдение опровергло бы удовлетворительным для ньютонианца образом не только отдельное ньютониан-ское объяснение, но и саму ньютоновскую динамику и теорию гравитации? И обсуждались ли когда-нибудь ньютонианцами такие критерии?» Увы, последователи Ньютона едва ли смогли бы дать положительный ответ на этот вопрос (См. мою работу [34, с. 100—101].). Таким образом, если психоаналитики были уличены в нечестности, согласно попперовским требованиям, то тогда равным образом следует обвинить в этом же и ньютонианцев. Однако, несмотря на такого рода «догматизм», присущий ньютоновской науке, ее высоко оценивали величайшие ученые и сам Поппер. Поэтому ньютоновский «догматизм» представляет собой «фальсификацию» определения науки Поппером: он не поддается рациональной реконструкции методами Поппера.
Конечно, учитывая эту ситуацию, Поппер мог бы отказаться от своего знаменитого критерия и требовать фальсифицируемости — и отбрасывания после фальсификации— только для систем теорий, включающих соответствующие граничные условия и различного рода вспомогательные теории и теории наблюдения (См., например, его работу [48, § 18].). Эта модификация разумна, так как позволяет наделенному воображением ученому спасти свою любимую теорию с помощью подходящих изменений в каком-нибудь пустующем дальнем уголке своего теоретического лабиринта. Но даже ослабленное правило Поппера изобличает— в самых выдающихся ученых — иррациональных догматиков, ибо в больших исследовательских программах всегда существуют известные аномалии: обычно ученый откладывает их в сторону и следует позитивной эвристике своей программы (См. мою работу [34, с. 135].). В общем и целом внимание ученого приковано скорее к позитивной эвристике, чем к смущающим его аномалиям, и он надеется, что по мере развития его программы «непокорные примеры» будут постепенно превращаться в подтверждающие случаи. Согласно Попперу, выдающиеся ученые в таких случаях используют запрещенные приемы, уловки ad hoc: вместо того чтобы аномальный перигелий Меркурия рассматривать как фальсификацию ньютоновской теории Солнечной системы и поэтому как основание для того, чтобы отвергнуть ее, большинство физиков откладывают рассмотрение этого проблематичного примера на будущие времена или предлагают те или иные ad hoc решения этой проблемы. Такая методологическая склонность трактовать как простые аномалии то, что Поппер счел бы драматическими контрпримерами, вообще свойственна выдающимся ученым. Действительно, некоторые исследовательские программы, ныне высоко ценимые научным сообществом, развивались в океане аномалий (См. там же, с. 138 и далее.). То обстоятельство, что в самом своем выборе проблем величайшие ученые «некритически» игнорируют аномалии (и что они изолируют эти аномалии с помощью уловок ad hoc), представляет собой — по крайней мере согласно нашему метакритерию — дальнейшую фальсификацию методологии Поппера, которая не в состоянии рационально интерпретировать некоторые весьма важные модели роста науки.
Более того, для Поппера работа в рамках противоречивой системы непременно должна рассматриваться как иррациональная: «внутренне противоречивая система должна быть отвергнута... (поскольку она) не является информативной... В ней нельзя выделить ни одного утверждения... так как все они выводимы в такой системе» (См. [48, § 24].). Однако некоторые величайшие научно-исследовательские программы прогрессировали на противоречивой основе (См. мою работу [34, с. 140].). В таких случаях наилучшим правилом для ученого часто оказывалось: «Иди вперед, а уверенность придет потом». Эта антипопперовская методология обеспечивала передышку и для исчисления бесконечно малых, и для наивной теории множеств в то время, когда они были измучены логическими парадоксами.
Действительно, если бы научная игра велась согласно кодексу научной честности Поппера, то статья Бора 1913 года никогда не была бы опубликована, поскольку она была противоречивым образом привита к теории Максвелла, а дельта-функцию Дирака замалчивали бы до Шварца. Все эти примеры исследований, опирающихся на противоречивую основу, образуют еще один аспект «фальсификаций» фальсификационистской методологии (В целом Поппер упрямо переоценивает непосредственную разрушительную силу чисто негативной критики: «Раз ошибка или противоречие точно указаны, не должно быть никаких словесных уверток: факты следует признавать» [55, с. 394]. И Поппер добавляет: «Фреге не пытался уклоняться и маневрировать, когда признал справедливой критику Рассела». Но в том-то и дело, что Фреге пытался это делать. (См. послесловие Фреге ко второму изданию его работы «Основания арифметики».).
Итак, определенные «базисные» оценки научной элиты «фальсифицируют» попперовское определение науки и научной этики. Тогда возникает вопрос, в какой степени при этих условиях фальсификационизм может служить руководством для историков науки. Ответ прост: в весьма незначительной степени. Поппер — ведущий фальсификационист — никогда не построил никакой истории науки; возможно, это произошло потому, что он достаточно чутко прислушивался к суждениям выдающихся ученых и поэтому не мог извращать историю в духе фальсификационизма. Можно вспомнить, что, хотя в своих автобиографических заметках он упоминает ньютоновскую науку как образец научности, то есть фальсифицируемости, в своей классической работе «Логика научного исследования» (1935) он нигде не обсуждает возможности фальсификации теории Ньютона. В целом «Логика научного исследования» носит сугубо абстрактный и в высшей степени неисторичный характер (Любопытно мнение Куна, который указывает, что «постоянный интерес к историческим проблемам и готовность заняться оригинальным историческим исследованием отличают людей, воспитанных этим человеком (Поппером), от членов любой другой современной школы в философии науки» [27, с. 236]. Некоторый намек на возможное объяснение этого явного противоречия см. в примечании 129.). В тех случаях, когда Поппер все же отваживается сделать замечание о фальсифицируемости тех или иных широко известных научных теорий, он либо совершает некоторый логический промах (Он утверждает, например, что вечный двигатель «опроверг бы» (по его терминологии) первый закон термодинамики [48, § 15]. Но каким образом, по Попперу, можно интерпретировать утверждение «К есть вечный двигатель» как «базисное», то есть как пространственно-временное единичное утверждение?), либо искажает историю, для того чтобы привести ее в соответствие со своей теорией рациональности. Если методология, используемая историком науки, приводит его к плохой рациональной реконструкции, он может либо так прочитать историю, что она совпадет с его рациональной реконструкцией, либо прийти к выводу, что история науки в высшей степени иррациональна. Почтение Поппера к большой науке заставило его избрать первый путь, в то время как непочтительный Фейерабенд пошел по второму (Я имею в виду его работы [17, 19].). Таким образом, в своих исторических репликах Поппер склонен превращать аномалии в «решающие эксперименты» и преувеличивать их непосредственное воздействие на развитие науки. Если смотреть через его очки, то кажется, будто крупные ученые охотно принимают опровержения и именно в этом кроется главный источник возникающих перед ними проблем. Так, например, в одном месте Поппер утверждает, что эксперимент Майкельсона — Морли решительно ниспроверг классическую теорию эфира; в другом месте он преувеличивает роль этого эксперимента в появлении теории относительности Эйнштейна (См. [48, § 30; 50, т. 2, с. 220—221]. Поппер подчеркивает, что проблема для Эйнштейна состояла в том, чтобы объяснить эксперименты, «опровергающие» классическую физику, и что Эйнштейн «не... собирался критиковать наши понятия пространства и времени». Однако Эйнштейн занимался именно этим. Воспринятое им от Маха критическое отношение к нашим традиционным понятиям пространства и времени, и в частности его операционалистская критика понятия одновременности, играли важную роль в мышлении Эйнштейна.
Значение эксперимента Майкельсона — Морли я довольно подробно обсудил в работе [34].
Конечно, компетентность Поппера в физике никогда не позволяла ему до такой степени исказить историю теории относительности, как это сделал Беверидж, который хотел склонить экономистов принять эмпирический подход, приводя для этого в качестве примера работы Эйнштейна. Согласно фальсификационистской реконструкции Бевериджа, Эйнштейн в своих работах по гравитации исходил из фактов, опровергающих теорию Ньютона, то есть из данных о движении планеты Меркурий и необъясненных отклонений Луны [7].). На деле же эйнштейновская работа по гравитации выросла из некоторого «творческого сдвига» в позитивной эвристике программы его специальной теории относительности, а вовсе не из размышлений по поводу аномального поведения перигелия Меркурия или не-объясненной девиации Луны.. Нужно воистину надеть все упрощающие очки наивного фальсификациониста, для того чтобы увидеть вместе с Поппером, что классические эксперименты Лавуазье опровергли (или «стремились опровергнуть») теорию флогистона, что теория Бора — Крамерса — Слэтера разлетелась в пух и прах от одного дуновения исследований Комптона или что принцип четности был «отброшен» благодаря «контрпримеру» (См. [58, с. 220, 239, 242—243; 59, с. 965]. Очевидно, что Поппер не справился с проблемой объяснения того, почему «контрпримеры» (то есть аномалии) не признавались сразу же учеными как основание для отказа от соответствующих теорий. Он указывает, например, что в случае нарушения четности «имелось много наблюдений, то есть фотографий треков частиц, из которых мы могли бы сразу же получить результат (отказ от принципа четности), однако эти наблюдения либо игнорировались, либо интерпретировались неверно» [59, с. 965]. Такое — внешнее — объяснение, данное Поппером, состоит, стало быть, в том, что ученые еще не научились быть достаточно критичными и революционными. Однако не лучшим ли является другое — внутреннее — объяснение, согласно которому аномалии должны были игнорироваться до тех пор, пока не была предложена некоторая прогрессивная альтернативная теория, превратившая контрпримеры в подтверждающие примеры?).
Обратим внимание читателя еще на одно обстоятельство. Если бы Поппер попытался рационально (в соответствии с предложенными им методами) реконструировать предварительное принятие учеными тех или иных теорий, то он был бы вынужден игнорировать тот исторический факт, что большинство важнейших научных теорий появилось на свет, будучи уже опровергнутыми (в смысле Поппера), и что при этом многие научные законы — несмотря на существование хорошо известных контрпримеров — не отбрасывались, а получали дальнейшее объяснение. Следуя своей методологической концепции, Поппер, таким образом, стремится закрыть глаза на все аномалии, которые известны ученым до появления такой одной аномалии, которую Поппер впоследствии возведет в ранг «решающего контрсвидетельства». Он ошибочно считает, например, что «ни галилеева, ни кеплерова теории до Ньютона не опровергались» (См. [58, с. 246].. Это существенный момент. Поппер утверждает, что главной моделью научного прогресса является ситуация, в которой решающий эксперимент оставляет неопровергнутой одну теорию, опровергая в то же время конкурирующую с ней теорию. Вместе с тем хорошо известно, что в большинстве — если не во всех — случаев, когда мы имеем дело с двумя конкурирующими теориями, обе они одновременно поражены аномалиями. В такой ситуации Поппер поддается искушению упростить фактическое положение дел до такой степени, чтобы можно было применять его методологическую концепцию (ак я уже упоминал, один из попперианцев — Агасси — написал книгу по историографии науки [1]. В ней есть несколько острых критических разделов, бичующих индуктивистскую историографию, но заканчивается она тем, что индуктивистскую мифологию предлагается заменить мифологией фальсификационистской. Только те факты имеют для Агасси научное значение (являются фактами внутренней истории), которые могут быть выражены в суждениях, противоречащих некоторой существующей теории; открытие только таких фактов заслуживает почетного титула «фактуального открытая»; ^актуальные суждения, которые следуют из известных теорий, а не противоречат им, несущественны; то же самое относится к фактуальным суждениям, независимым от теорий. Если же некоторые ценные фактуальные открытия известны в истории науки как подтверждающие ту или иную теорию или как случайные открытия, го при их тщательном исследовании, как смело предсказывает Агасси, они окажутся опровергающими примерами — в подтверждение этого он анализирует пять примеров [1, с. 60—74]. Увы, при более тщательном исследовании оказывается, что Агасси дал ошибочное понимание всех пяти примеров, которые он привел в качестве подтверждения своей историографической теории. На самом деле все пять примеров «фальсифицируют» (в пашем нормативном метафаль-сификационистском смысле) его историографическую концепцию.).
Таким образом, мы можем сформулировать наш вывод: фальсификационистская историография «фальсифицирована» нами. Если же мы применим тот же самый метафальсификационистский метод к индуктивистской и конвенционалистской историографиям, то мы также «фальсифицируем» и их.
Лучшее логико-эпистемологическое опровержение индуктивизма принадлежит, конечно, Попперу. Однако даже если мы допустим, что с философской точки зрения (то есть эпистемологически и логически) индуктивизм был безупречен, то в этом случае его фальсифицирует историографическая критика Дюгема. Дюгем рассмотрел наиболее известные «успешные примеры» индуктивистской историографии: закон гравитации Ньютона и электромагнитную теорию Ампера. Они считались примерами триумфального применения индуктивного метода. Но Дюгем, а вслед за ним Поппер и Агасси, показали, что это не так. Их анализ иллюстрирует, каким образом индуктивист, не считаясь ни с чем, вынужден искажать подлинную историю, если он хочет показать, что рост реальной науки является рациональным (См. [11; 51; 1].). Следовательно, если рациональность науки понимается индуктивистски, то реальная наука не рациональна; если же она рациональна, она не индуктивна (Конечно, индуктивист может безрассудно утверждать, что подлинная наука еще не начиналась, и историю существующей науки излагать как историю предубеждений, предрассудков и ложных верований.).
Конвенционализм, который — в отличие от индуктивизма — не представляет собой легкой добычи для логической или эпистемологической критики (См. [48, § 19].), может, как и индуктивизм, быть фальсифицирован историографически. Легко можно показать, что замена громоздких структур более простыми отнюдь не является ключом к пониманию научных революций.
Коперниканская революция, по общему признанию, считалась парадигмой (образцом) конвенционалистской историографии, и многие до сих пор придерживаются этого мнения. Поляни, например, утверждает, что «более простая картина», нарисованная Коперником, была «удивительно красива» и «(справедливо) обладала большой убеждающей силой» (См. [46, с. 70].). Однако современное изучение первоисточников, предпринятое, в частности, Куном (См. [24]; см. также [62].), развеяло этот миф и представило ясное историографическое опровержение конвенционалистского истолкования коперниканской революции. Сейчас все согласны с тем, что система Коперника была «по меньшей мере столь же сложна, как и система Птолемея» (См. [9, с. 61]. Бернал в работе [5] говорит, что «основания, [на которые опирался Коперник в своем] революционном перевороте, были, в сущности, философскими и эстетическими» (то есть научными, согласно конвенционализму); однако в последующих изданиях этой книги он изменил свое мнение и утверждал: «Основания Коперника носили скорее мистический, чем научный характер».). И если дело обстоит действительно так и если признание системы Коперника было все-таки рациональным, то обусловлено это отнюдь не высокой степенью ее объективной простоты (Более подробно об этом см. в моей работе [36].).
Таким образом, индуктивизм, фальсификационизм и конвенционализм в качестве рациональных реконструкций истории науки можно фальсифицировать с помощью предложенного мною метода историографической критики (Конечно, можно легко придумать и другие способы критики методологических концепций. Мы можем, например, стандарты каждой методологии (а не только фальсификационизма) применить к ней самой. Для большинства методологических концепций результат такой операции будет в равной степени разрушительным: индуктивизм нельзя обосновать индуктивно, простота окажется безнадежно сложной (относительно последнего утверждения см. конец примечания 106).). Историографическая фальсификация индуктивизма, как мы видели, была начата уже Дюгемом и продолжена Поппером и Агасси. Историографическую критику (наивного) фальсификационизма предприняли Поляни, Кун, Фейерабенд и Холтон (См. [47; 25; 23; 17; 18]. Я мог бы добавить также [29; 33; 34].). Наиболее серьезную историографическую критику конвенционализма можно найти в уже цитировавшемся шедевре Куна о коперниканской революции (См. [24]. Отметим, что резкая историографическая критика может легко подтолкнуть некоторых рационалистов к иррациональной защите любимых ими теорий рациональности. Так, историографическая критика, которой Кун подверг концепцию простоты на примере коперниканской революции, настолько потрясла конвенционалистского историка науки Р. Холла, что он опубликовал полемическую статью, в которой рассмотрел и переинтерпретировал те аспекты теории Коперника, которые и сам Кун упоминает как претендующие на большую простоту, однако при этом Холл игнорировал другие, более веские аргументы Куна (см. [21]). Нет сомнения в том, что для любой пары теорий T1 и Т2 простота всегда может быть определена таким образом, что Т1, будет проще, чем Т2.
Более подробное обсуждение конвенционалистской историографии см. в моей работе [36].). Итогом всей этой критики является доказательство того, что все названные рациональные реконструкции истории втискивают историю науки в прокрустово ложе своей узкой морали и создают в результате этого фантастические истории науки, опирающиеся на мифические «индуктивные основания», «общезначимые индуктивные обобщения», «решающие эксперименты», «великие революционные упрощения» и т. п. Однако критики фальсификационизма и конвенционализма из фальсификации этих методологий сделали совершенно иные выводы, нежели те, к которым пришли Дюгем, Поппер и Агасси в результате своей фальсификации индуктивизма. Поляни (и, по-видимому, Холтон) пришли к выводу, что, хотя в отдельных случаях можно дать рациональную оценку тем или иным научным достижениям, общая теория рациональности в науке невозможна (Таким образом, Поляни выступил как консервативный рационалист относительно науки и «иррационалист» относительно философии науки. Однако этот мета-«иррационализм» является, конечно, вполне респектабельной формой рационализма: утверждать, что понятие «научно признано» нельзя определить, а можно лишь передать по каналам «личностного знания», не значит стать на сторону открытого иррационализма, а значит только быть явно консервативным. Точка зрения Поляни в философии естествознания тесно связана с ультраконсервативной философией политических наук Оукшотта (прекрасную критику работ последнего см. в [68]).). Они считают, что историографически можно «фальсифицировать» любую методологию, всякую рациональную реконструкцию: наука рациональна, но ее рациональность невозможно подвести под общие законы какой-либо методологической концепции (Конечно, ни один из этих критиков не осознавал точного логического характера метаметодологического фальснфикационизма, как он объяснен в этом разделе нашей статьи, и никто из них не применил его вполне последовательно. Один из таких критиков пишет: «На этой стадии нам еще не удалось построить общей теории критики даже для научных теорий, не говоря уже о теории критики теории рациональности: поэтому, если мы хотим фальсифицировать методологический фальсификационизм, мы должны сначала создать теорию того, как это можно сделать» [34, с. 114].). Со своей стороны Фейерабенд утверждает, что не только не может быть общей теории рациональности в науке, но и вообще не существует такого явления, как научная рациональность (Кр