Игорь Виноградов, Владимир Воропаев 2 глава

В одном из эпизодов повести Гоголя «Рим», имеющем, по заме­чанию В. И. Шенрока, «несомненно автобиографическое значение» {Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. Т. 2. С. 124), встре­чаются строки, посвященные изображению состояния героя по воз­вращении на родину: «Грустное чувство овладело им, — чувство, понятное всякому приезжающему после нескольких лет отсутст­вия домой, когда все что ни было кажется еще старее, еще пустее и когда тягостно говорит всякий предмет, знаемый в детстве, — и чем веселее были с ним сопряженные случаи, тем сокрушительней грусть, насылаемая им на сердце». Почти то же чувство овладева­ет и рассказчиком «Старосветских помещиков» при воспоминании о героях повести: «Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, — и ничего более. Грустно! мне заранее грустно!»

Что же стояло за глубоким, доходящим до щемящей грусти переживанием Гоголем зрелища родных мест? Что, в частности, дало позднее основание одному из исследователей, Д. И. Чижевскому, назвать повесть «Старосветские помещики» «идеологической идил­лией» и положить ее в основу характеристики эволюции гоголевских взглядов в целом? Отмечая проводимое в повести противопоставле­ние «тихой и незаметной», но «верной и в смерти» любви старосвет­ских помещиков любви романтической — страстной и непрочной, Д. И. Чижевский писал: «То противопоставление, которое в рас­сказе дано в плоскости личного переживания, очень часто, если не в продолжение всей жизни Гоголя, занимает его интерес и в плос­кости философии, истории и культуры». Незадолго до своего второ­го отъезда за границу в 1836 году Гоголь, по словам исследователя,

«набросал замечательное и знаменательное сравнение Петербурга и Москвы. Сквозь легкую иронию здесь просвечивает глубокая антитеза делового, официального, подвижного и правящего Петер­бурга старой, полузабытой, неподвижной, тяжеловесной и идилли­ческой Москве... В ранних письмах Гоголь не раз противопоставляет украинскую провинцию Великороссии, из которой он знал только Петербург: оба элемента этой антитезы носят ту же окраску, что и Москва и Петербург в упомянутой статье. Попав за границу, Гоголь “на ином материале” еще раз пережил ту противополож­ность, по видимости умершего или уснувшего, но культурно ценно­го Рима и динамически-неспокойного, но, по его мнению, поверх­ностного и духовно-пустого Парижа. Он пишет из Рима: “Мне кажется, как будто я заехал к старинным малороссийским поме­щикам”, — конечно, он думает о своих старосветских помещиках» (Чижевский Д. Неизвестный Гоголь // Новый журнал. (Нью-Йорк). 1951. № 27. С. 134).

Создание «идеологической идиллии» проходило для Гоголя далеко не безболезненно. «Какой ужасный для меня этот 1833-й год! — восклицал он в письме к М. П. Погодину от 28 сентяб­ря. — Боже, сколько кризисов!.. Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил!» «Если б вы знали, — признавался он 9 ноября того же года М. А. Максимовичу, — какие со мною про­исходили страшные перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережег, сколько перестрадал!» Начало кри­зиса приходится именно на время пребывания писателя в родной Васильевке. Тягостная картина разорения родного края существен­но поколебала тогда достаточно традиционные воззрения Гоголя на значение патриархального, «идиллического» быта русской жизни. Неожиданно, вопреки всему тому, что сам он говорил и думал ранее о причинах, вызывающих разорение этого быта, Гоголь в письме к И. И. Дмитриеву от июля 1832 года вдруг замечает: «Виною всему недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещи­ки видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики...» Достаточно сравнить это высказывание с тем, что писал Гоголь матери незадолго перед тем, а также упомянуть о многочисленных его позднейших выска­зываниях на эту тему, чтобы увидеть, что указанная фраза является отчаянным, вызванным глубоким страданием «провалом» в миро­созерцании писателя. Стоило и в самом деле Марии Ивановне, под­давшись на уговоры своего зятя П. О. Трушковского, приступить к заведению в Васильевке кожевенной фабрики, как Гоголь пишет ей: «Сколько раз я проклинал мысленно эту сапожную фабрику... Зачем нам деньги, когда они ценою вашего спокойствия? На эти деньги... мне все кажется, что мы будем глядеть такими глазами, как Иуда на сребреники...» (письмо от 8 июня 1833 года). 12 апреля 1835 года он еще раз замечал: «...вспомните, как я вам отсоветывал

заводить фабрику...» (как уже указывалось, результатом предпри­имчивости матери стало то, что имение Гоголей было заложено на 26 лет для уплаты огромных долгов).

Одной из главных причин обеднения родного края Гоголь назы­вал — еще в 1820-х годах— абсентеизм помещиков, то есть посто­янное отсутствие владельцев в своих имениях. В письме к матери от 24 июля 1829 года он прямо указывал ей на «глупость» таких вла­дельцев, издерживающих деньги на пустые прихоти «цивилизован­ной» жизни. «...Русские не должны быть абсентеистами... — замечал он в 1838 году А. О. Смирновой. — В этом отношении англичане подают хороший пример — абсентеизм помещиков погубил Ирлан­дию» (Записки А. О. Смирновой. Т. 2. С. 45). Подобна этой и другая усматриваемая Гоголем еще в начале 1830-х годов причина разоре­ния. Ибо порой и среди «присутствующих» в своих имениях поме­щиков преобладал, по его наблюдениям, тот же «просвещенный» образ жизни, какой вели «отсутствующие». Гоголь имел здесь в виду «несчастную невоздержность» хозяев-помещиков к всевозможным городским соблазнам. На это он прямо указывал в письме к матери от 16 апреля 1831 года: «Наши помещики большею частию зараже­ны все каким-то восточным великолепием... покупают продукты, которые весьма можно заменить домашними...» Заметим, что в этом отношении постоянной нерасчетливостью отличалась сама Мария Ивановна. По воспоминаниям сестры писателя, Анны Васильевны, «офени ходебщики с их коробками были частыми и весьма прият­ными гостями» в их имении. Мать Гоголя, не в силах устоять перед искушением, «весьма часто не останавливалась перед покупками, отнюдь не представлявшимися необходимыми, несмотря на недоста­ток наличных денег... Одно из оснований их торговли был широкий кредит, который они открывали своим покупателям, вознаграждая себя за терпеливое ожидание уплаты высокою продажною ценою... Мария Ивановна покупала у них и нужные, и ненужные вещи, покупала почти всегда в долг, конечно переплачивая зато страш­но в ущерб своим материальным средствам» {Трахимовский Н. А. М. И. Гоголь // Русская Старина. 1888. № 7. С. 30). Другая сестра Гоголя, Ольга Васильевна, также вспоминала: «Наш любимый раз­носчик Федот Яковлевич каждую зиму приезжал. У него все было: сельди, икра, осетрина, грибы, конфекты, пряники, канва, узоры, цветная и почтовая бумага, игрушки, даже ситцы, и все, что нуж­но для деревни. Мать набирала у него; когда не хватало денег — то в долг, а летом приезжал за деньгами» (Из семейной хроники Гоголей. (Мемуары О. В. Гоголь-Головни). Ред. и прим. В. А. Чагов­ца. Киев, 1909. С. 31). И далее: «Приехали домой, застали разносчи­ка Федота Яковлевича, он приехал за долгом. Мать сказала: у меня теперь нет денег. Брат спросил, сколько вы должны? — 300 руб­лей. — Я заплачу, но только с условием, чтобы никогда не брали в долг» (Там же. С. 48). В дневнике третьей сестры, Елисаветы Василь­евны, сохранилась запись об этом событии (от 20 мая 1848 года):

«Сегодня приезжал разносчик за долгом (200 р<ублей>), и брат, не говоря ни слова, заплатил ему с тем, чтобы он никогда нам не прода­вал в долг. И маменьку просил никогда этого не делать» (Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. Т. 4. С. 703).

«Этому не радуйтесь, что уменьшены пошлины на загранич­ные, бакалейные и всякие товары, — писал Гоголь родным в Василь­евку 4 марта 1851 года. — По мне, лучше бы вовсе запечатать эти бакалейные и всякие лавки; туды спровадили помещики все день­ги...» Одним словом, Гоголь имел основания написать о своих земля­ках: «...расстроенные состояния их имений происходят не от каких- либо внешних или посторонних влияний или обстоятельств, а от их собственной вины» (письмо к матери от марта-апреля 1843 года). В свою очередь М. П. Погодин, посетивший, как уже упоминалось, в 1842 году гоголевскую Васильевку, писал: «Что за привольная жизнь в Малороссии! Какое изобилие во всех естественных произ­ведениях. А роскошь уже закралась, — и производит опустошения, рождает недостаток, а за недостатком притеснение и насилие» (цит. по черновому автографу: Погодин М. П. Путешествие за границу. 1842 // РГБ. Ф. 231. Разд. I. К. 41. Ед. хр. 5а-б. Л. 10; опубл.: Поезд­ка пр<офессора> Погодина за границу в 1842 году. С. 162). Перед этим в записной книжке Погодин пометил: «Прогул<ялся> по саду. Какое здесь обилие, и как легко жить» (РГБ. Ф. 231. Разд. I. К. 39. Ед. хр. 4. Л. 18 об.).

Слова еще одного из наблюдательных гоголевских совре­менников, автора статьи «Практическое наставление о заведении шестипольного землепашества в Малороссийских хуторах» (1850), могут служить прямым пояснением замысла «Старосветских помещиков»: «Трудно вообразить себе человека, который был бы счастливее Малороссийского хуторянина. Чего нет у него? Все есть! и все свое собственное! свои вареники, свои пампушки, свои паляницы, свой мед, свои яблоки, свои груши... Но, увы... одними варениками да пампушками мы уже не довольны: надобно купить сахару, чаю и кофе. Домашние наливки, прославившие некогда Малороссию, теперь уже почти вышли из употребления и остаются “в преданиях старины глубокой”; мы разлакомились на Шато- Лафит, Шато-Марго и на другие басурманские “шаты”, — а все это требует денег!.. Теперь — чтоб дворянину прилично показаться в город, надобно иметь какую-нибудь колясочку, тарантас, поря­дочную бричку и что-либо другое в этом роде. Вместо того, чтобы улучшать свои собственные произведения, и из волны собственных овец делать для себя хорошее и прочное сукно, мы сбываем нашу волну за такую цену, какую барышники в свою пользу установляют на ярмарках, и вырученными деньгами не всегда бываем в состоя­нии расплатиться в лавках за то сукно, которое покупаем для своей одежды. А с одеждою нашею что происходит? Не успеешь обносить новый фрак или сюртук, — ан смотришь, уже мода на покрой пла­тья переменилась! То фалды шире, то стан ниже, то вместо одного

борта ставят пуговицы в два борта: беда да и только! Непременно надобно чрез каждый год наново экипироваться, чтоб не оказаться чудаком, отставшим от века. А в старину, бывало, внук щеголяет в дедовской кирее, да еще и сыну своему оставит в наследство. — О платьях наших жен и дочерей уже и говорить нечего. Они, голу­бушки, кажется, для того только и на свете живут, чтоб ежедневно переменять покрой, фасоны, узоры и материи для своих платьев, чепчиков и шляпок... Какой тут хутор может удовлетворять всем этим “потребностям”? Какого тут ожидать счастья?.. Итак... первая причина всеобщей надостаточности поземельных наших доходов к удовлетворению наших нужд есть — излишество наших нужд, роскошь и мода!ЪАъ\ все, более или менее, живем выше своего состоя­ния, и самым деятельным, успешным образом приготовляемся к всеобщему банкротству, если не к материальному, то к нравствен­ному, к всеобщему оскудению любви и дружбы, гостеприимства, чести и правды» (Практическое наставление о заведении шести­польного землепашества в Малороссийских хуторах И Чернигов­ские Губернские Ведомости. 1850. 5 мая, № 18. Отд. 2. С. 180-181; см. также: Правила земледелия для простонародного чтения и Пра­ктическое наставление о заведении шестипольного землепашест­ва в Малороссийских хуторах. Из Черниг<овских> Губ<ернских> Вед<омостей> 1850 г. № 14, 15, 16 и 18. Чернигов, 1850. С. 21-23; брошюра заслужила положительную рецензию, опубликованную в 1850 г. в погодинском «Москвитянине»: Критика и библиография // Москвитянин. 1850. № 19. С. 111-112).

Созревание «идеологической идиллии» «Старосветских поме­щиков» было связано именно с утверждением мысли о самодоста­точности патриархального земледельческого быта. (Эта мысль при­сутствовала уже в письме Гоголя к И. И. Дмитриеву лета 1832 года: «Хлеба, фруктов, всего растительного гибель!») Свою повесть Гоголь прямо начинает с замечания о том, что «ни одно желание» не пере­летало за пределы уединенной усадьбы старосветских помещиков. «...Благословенная земля, — продолжает он далее, — производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ива­новне так мало было нужно», что даже «страшные хищения» были «вовсе незаметными в их хозяйстве». Эти размышления были сфор­мулированы Гоголем в конце 1832 — начале 1833 года как раз после возвращения из Васильевки в Петербург в черновых набросках статьи «Взгляд на составление Малороссии». Гоголь писал здесь об истории родного края: «Сообщения никакого нет, произведения не могли взаимно размениваться — и потому здесь не мог и возникнуть торговый народ». Но от «кипевшей плодородием» земли «все, что до наслаждения относилось, все это имел народ. Он в этом не отказы­вал себе никогда. Разнообразие разных блюд, совершенно отличных в разные времена года, в разных случаях». Явное отрицание в этом отрывке и в самой повести необходимости торговли и «путей сооб­щения» (этому «идеологическим» обоснованием и служит в повести

обильный малороссийский стол «старичков» Товстогубов), а также саркастическое описание цивилизаторских усилий наследника име­ния — «страшного реформатора», приведшего имение к разорению, свидетельствуют, что связь «Старосветских помещиков» со стро­ками письма Гоголя к И. И. Дмитриеву о «мануфактурах и фабри­ках», безусловно, полемическая — вопреки, например, заявлению Б. М. Эйхенбаума об их идейном единстве (см. в изд.: Гоголъ Н. В. Поли. собр. соч.: В 14 т. <Л.> 1937. Т. 2. С. 699-700).

Судя по всему, летом 1832 года тревога о судьбе Малорос­сии и патриархальной России в целом перед торгово-промышлен­ным вторжением в нее истощающих и развращающих соблазнов новейшей цивилизации вплотную поставила перед Гоголем вопрос о средствах, которые при невоздержанности и абсентеизме помещи­ков остановили бы тем не менее начавшееся истощение. Несмотря на «истинно охранительное начало» (выражение П. В. Анненкова) в отношении к родной земле, которое всегда было ему присуще, Гоголь начинает испытывать в своем миросозерцании те «разруши­тельные» колебания, которые немного спустя, в начале 1833 года, раз­разятся в нем «страшными переворотами» и творческим кризисом. Все более проникаясь представлением о «необходимом зле» в исто­рии (см. об этом коммент, в изд.: Гоголъ Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. С. 495), он начинает размышлять о невольной надобности заведения помещиками в своих имениях «мануфактур и фабрик», о «недостатке сообщения» — обо всем том, что, по его мнению, могло бы «возвы­сить доходы» (так же, как размышляет он в это время о применении «физической железной силы» в эпоху крестовых походов перед угро­зой арабо-мусульманского нашествия — мысль эту он повторяет в статье «Взгляд на составление Малороссии», говоря об украин­ском казачестве: «Они поворотили против татар их же образ вой­ны...»). Однако нравственная оценка этих средств — «мануфактур и фабрик» и «путей сообщения» — остается прежней. В письме к М. А. Максимовичу от 6 марта 1834 года Гоголь, в частности, замечает о собирании народных песен: «...я бьюсь об чем угодно, что теперь же еще можно сыскать в каждом хуторе, подальше от большой дороги и разврата, десятка два неизвестных друго­му хутору». Спустя полторы недели, 17 марта, он пишет матери: «...нанятые мастеровые всегда приносят с собою разврат, часто разные заразительные болезни в деревню». В позднейшем письме к Марии Ивановне, сообщившей сыну, что через их имение будут пролагать дорогу, Гоголь решительно возражает против этого и так­же предрекает разврат крестьян и новые заботы: «Опечалило меня... известие, что через нашу деревню хотят пролагать дорогу... Доселе деревенька наша, если заманивала меня, так это только тем, что она в стороне от большой дороги... Не предавайтесь... мечтам, будто вы от этого выиграете относительно доходов. Выиграют только...содер­жатели кабаков да постоялых дворов, которые настроятся вокруг вас во множестве...» (письмо от 24 мая 1850 года). Утверждением

патриархальной идиллии «Старосветских помещиков» звучит, в частности, и восклицание автора в первой главе второго тома «Мертвых душ»: «Творец! как еще прекрасен Твой мир... вдали от подлых больших дорог и городов».

Очевидно, что изображая в своей повести превосходство тра­диционной жизни — «долгой, почти бесчувственной привычки» (во всем: в «старинной вкусной кухне», в образе жизни, в любви...) — перед разнообразием и недолговечностью «вихря наших жела­ний и кипящих страстей», Гоголь недвусмысленно высказывается в пользу традиции в целом перед всевозможными сомнительными новшествами. «...Что в детстве только хорошая привычка и наклон­ность, — писал он матери 2 октября 1833 года о воспитании млад­ших сестер, — превратится в зрелые лета в добродетель». В этом смысле концепция «Старосветских помещиков» непосредствен­но отражается в характеристике Гоголем в статье «Шлецер, Мил­лер и Гердер» (1834) воззрений одного из европейских историков, И. Миллера (Мюллера): «Заметно... что он охотнее занимается временами первобытными [европейских народов] и вообще теми эпохами, когда народ еще не был подвержен [цивилизации] образо­ванности и порокам, сохранял [свою простую цивилизацию] свои простые нравы и независимость... Главный результат, царствующий в его истории, есть тот, что народ тогда только достигает своего сча­стия, когда сохраняет свято обычаи своей старины, свои простые нравы и независимость». Этими размышлениями, очевидно, и опре­деляются детальное изображение в повести «простой цивилизации» старосветской помещицы Пульхерии Ивановны и характеристика «нарочито невеликого» города Миргорода в гоголевских эпиграфах к циклу. Последние призваны как бы документально засвидетель­ствовать «простоту» и при этом полную самодостаточность мирго­родского быта: «Имеет 1 канатную фабрику, 1 кирпичный завод, 4 водяных и 45 ветряных мельниц»; «...пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны». Действительно, весьма «невеликими» и были размеры тогдашнего Миргорода. По словам современника той эпохи, он был «наподобие деревни» (Рубан В. Г. Землеописание Малой России. СПб., 1777. С. 33).

Размышляя о ценности патриархальных традиций, Гоголь, однако, был далек от того, чтобы за всем, ведущим начало от стари­ны, признавать безусловное значение. В статье «Русской помещик» (1846) он, например, писал: «А относительно всяких нововведений ты умен и смекнул сам, что не только следует придерживаться всего старого, но всмотреться в него насквозь, чтобы из него же извлечь для него улучшение». «Разве нашли вы во мне, — писал он также 18 августа (н. ст.) 1842 года С. Т. Аксакову, — слепую веру во все без различия обычаи предков, не разбирая, на лжи или на правде они основаны, или увлечение новизною, соблазнительной для мно­гих современностью и модой?» Об искажении традиции, происте­кающем из забвения ее внутреннего содержания, Гоголь размышлял

и в статье «Занимающему важное место» (1846), имея в виду ту или иную государственную должность (в ряду которых он неизменно рассматривал и звание помещика): «Получая ее по наследству от предшественника в том виде, какой дал ей последний, они все сооб­ражаются более или менее с этим видом, а не с первообразом ее, который уже почти вышел у всех из головы».

Поиски истинного «первообраза» патриархального быта при­водили Гоголя к мысли о необходимости постепенного уподобления и даже прямого превращения помещичьего имения в монастыр­ское, весь быт которого призван служить спасению души и подчи­нен этому. В предсмертном завещании сестрам Гоголь, имея в виду правило Константинопольского Св. Собора 861 года о создании монастырей из частных имений и о поставлении в них игуменов, писал: «...дом свой да превратят сестры в обитель, выстроив Цер­ковь посреди двора... одна из них может быть Игуменья». Своеоб­разный «устав», завещанный Гоголем для этой «обители», гласил: «Воспитанье самое простое: Закон Божий да беспрерывное упраж­ненье в труде на воздухе около сада или огорода... Жизнь должна быть самая простая, довольствоваться тем, что производит деревня, и ничего не покупать». Ничего нового и неожиданного, чего бы не высказывал ранее Гоголь в своих письмах на родину, в этом «уставе» не было. 25 января (н. ст.) 1847 года он писал в Васильевку: «...Если бы хозяйки распорядились, чтобы на столе у них не было ничего покупного, и говорили бы гостю своему: “...угощаем мы вас наши­ми национальными малороссийскими блюдами, которых вы, верно, в городах не найдете”; то, поверьте мне, гостю будут в несколько раз приятнее эти простые вкусные блюда, чем те, которые хотят быть на манер немецкий...» Любопытно, как двадцатью годами ранее, 8 сентября 1828 года, Гоголь писал своему дяде Петру П. Косяров- скому: «Недавно только воротился из Кременчуга... где более всего я промотался на вина и на закуски. Но как теперь яресковских гос­тей не было (имеется в виду бывший министр и дальний родствен­ник Гоголей Д. П. Трощинский с компанией. — И. А), то весь этот запас остался нам на всё годовое продовольствие». Мать Гоголя тогда же писала: «Никоша мой возвратился из Кременчуга и навез всего для угощения Дмитрия Прокофьевича, и он не будет... признаюсь, я и рада сему случаю; жаль только, что употреблено много денег: лучше бы послалавам». Комментируя это письмо Марии Ивановны, В. И. Шенрок замечал: «При многочисленности свиты, с которой разъезжал Трощинский, заботы о размещении ее заставляли неред­ко Марью Ивановну отказывать себе в привычном покое и даже переселяться на время к соседям, а сына посылать за покупками и припасами из Васильевки в Полтаву, Кременчуг и дальше. Иногда приходилось приносить немаловажные жертвы: так однажды она должна была отказать себе в удовольствии оказать помощь одному из наиболее любимых родственников, находившемуся в бедствен­ном положении, и сделать много трат в ожидании несостоявшегося

приезда Трощинского...» {Шенрок В. И. Ученические годы Гоголя. Биографический очерк. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1898. С. 73-74).

«Другую, другую жизнь нужно повести, — обращался Гоголь к родным в письме от 4 марта 1851 года, — простую, простую... Для жизни евангельской, какую любит Христос, немного издержек... по- настоящему, не следовало бы и покупать того, чего не производит собственная земля: и этого достаточно для того, чтобы не только наесться, но даже и объесться» (курсив Гоголя).

Последнее замечание тоже весьма знаменательно и хорошо поясняет отношение Гоголя к патриархальным — почти «монастыр­ским» — старосветским обычаям. По его словам в письме к протои­ерею Матфею Константиновскому от 24 сентября (н. ст.) 1847 года, «и в монастыре тот же мир окружает нас, те же искушения вокруг нас, так же воевать и бороться нужно со врагом нашим». По свиде­тельству родных Гоголя, «в постные дни, когда в деревнях готови­лись разнообразные постные блюда, различные винегреты и т. п., он даже иногда бывал недоволен. “Какой же это пост, когда все объеда­ются еще хуже, чем в обыкновенные дни?” — говорил он, отодви­гая подальше блюдо, с какою-нибудь заманчивой постной пищей...» (Чаговец В. Л. На родине Гоголя И Памяти Гоголя. Отд. 5. С. 20). 3 апреля 1849 года Гоголь писал родным в Васильевку: «Довольство во всем нам вредит... Заплывет телом душа — и Бог будет позабыт. Человек так способен оскотиниться, что даже страшно желать ему быть в безнуждии и довольствии. Лучше желать ему спасти свою душу». Эти строки прямо перекликаются со словами Священного Писания: «...когда будешь есть и насыщаться... и всего у тебя будет много, — то смотри, чтобы... не забыл ты Господа, Бога твоего...» (Втор. 8, 12-14; ср. также Втор. 6, 12; 31, 20; 32, 15).

Сам Гоголь в письмах 1830-х годов часто признавался, что «главный дьявол» у него «в желудке». Жалобы рассказчика «Старо­светских помещиков» на то, что, приезжая к своим «старичкам», он «объедался страшным образом» и что это для него было «очень вред­но», а также беспрестанное «отправление» Афанасием Ивановичем и Пульхерией Ивановной «процесса житейского насыщения», при­званы, очевидно, подчеркнуть искажение изначального «первооб­раза» патриархальной жизни — почти полное забвение идилличе­скими героями духовных ценностей: состояние, в котором о Боге вспоминают лишь в приближении смерти или же при мысли о воз­можных несчастиях: «Пусть Бог милует от разбойников!»

«Дремлющая», почти растительная жизнь старосветских помещиков нуждается, по Гоголю, в пробуждении. Близкое к духов­ной смерти состояние животного покоя никак не может являться идеалом человеческого существования. Одухотворение и пробу­ждение «низменной буколической жизни» и изображает Гоголь в следующей повести цикла — в «Тарасе Бульбе»: «Эй вы, пивни- ки, броварники, полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух!» («...Афанасий Иванович...

чтобы было теплее, спал на лежанке...») Разбудить сонную жизнь спо­собны именно несчастья. «Это было, точно, необыкновенное явле­нье русской силы, — пишет Гоголь о возникновении запорожского казачества, — его вышибло из народной груди огниво бед». Эту же мысль повторял позднее Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847), размышляя о судьбе всей патриархальной России в эпоху петровских преобразований: «...европейское просвещение было огниво («огниво бед». — И. В.), которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе». Заметим, что этот переход от «Старосветских помещиков» к «Тарасу Бульбе» тоже совершается как бы прямо «по канве» Священной истории: «...и ядоша, и насы- тишася, и утолстеша, и разширишася во благости Твоей велицей. И изменишася, и отступиша от Тебе, и повергоша закон Твой созади плоти своея... И Ты отдал их в руки врагов их... в руки иноземных народов» (Неем. 9, 25-27, 30).

«Что же касается до страхов и ужасов в России, — писал позд­нее Гоголь в статье «Страхи и ужасы России», — то они не без поль­зы: посреди их многие воспитались таким воспитаньем, которого не дадут никакие школы. Самая затруднительность обстоятельств, предоставивши новые извороты уму, разбудила дремавшие способ­ности многих, и в то время, когда на одних концах России еще доп­лясывают польку и доигрывают преферанс, уже незримо образовы­ваются на разных поприщах истинные мудрецы жизненного дела». 1 февраля 1833 года Гоголь писал М. П. Погодину по поводу его драмы «Петр I», посвященной эпохе, «когда Русь превратилась на время в цирюльню» — когда, по словам Гоголя, бояре, браня «анти­христову новизну», сами стремились «сделать новомодный поклон и бились из сил сковеркать ужимку французокафтанника»: «Ради Бога, прибавьте боярам несколько глупой физиогномии. Это необ­ходимо так даже, чтобы они непременно были смешны. Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина! А доказательст­во в наше время». Еще в 1828 году, в письме к матери из Нежина от 1 марта, Гоголь писал: «Видел я здесь и тех, которые находились под особым покровительством. Им только лучше ставили классные шары, а впрочем они были глупее прочих, потому что они совер­шенно ничем не занимались». Строки эти предваряют противопо­ложную характеристику бурсаков в «Тарасе Бульбе», «плохое содер­жание» и «частые наказания» которых «голодом» рождали «в них ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье».

Однако рано еще расставаться с героями первой повести «Миргорода». Ибо пробуждение дремлющей жизни происходит не только в «Тарасе Бульбе». Оно совершается в самой старосвет­ской идиллии. Смерть Пульхерии Ивановны становится здесь тем «небесным звонком», который будит героя и, внося в повествование трагическое звучание, заставляет читателя сопереживать «пошлой», обыкновенной жизни старосветского обывателя. 20 декабря (н. ст.) 1844 года Гоголь писал М. П. Погодину по поводу смерти его жены:

«Я у^^е слышал, что Бог посетил тебя несчастней и что ты как хри- стиав^^{ин его} встретил и принял. Друг, несчастия суть великие знаки Бож*^^ей любви. Они ниспосылаются для перелома жизни в челове­ке, который без них был бы невозможен...» Слышит ли Афанасий Иванович этот «небесный звонок»? Об этом можно судить из того, как воспринимает он незадолго перед своей собственной смертью ниспосланную ему весть из загробного мира. Это — проверка всей жизн и человека и предвосхищение участи, его ожидающей. Очищен­ная долговременным страданием душа героя, сохранившая до конца дней любовь-«привычку» к отшедшей подруге, оказывается в ито­ге способна даже без понятного всем страха внять «таинственному зову» иной жизни и покориться ему «с волею послушного ребенка». Именно «таинственный зов», а не «ужасный, черный», «подземный голос:*’ который посылается героям-грешникам гоголевских «Крова­вого бандуриста», «Вия», «Ревизора», встречает эту душу на пороге новой жизни. (Для гоголевского городничего, например, неожидан­ное известие о ревизоре — ив начале, и в конце пьесы — весьма «пре­неприятное известие»; оно «как громом» поражает «всех».) Послед­ние дни Афанасия Ивановича, так же как последние дни Пульхерии Ивановны, — постепенный исход души от привычного «житейского насыщения» к алканию той встречи, которую обещала ему перед кон­чиной Пульхерия Ивановна: он «сохнул, кашлял, таял, как свечка, и наконец угас так, как она, когда уже ничего не осталось, что бы мог­ло поДД^еР^{жать ее} бедное пламя. «“Положите меня возле Пульхерии Ивановны”, — вот все, что произнес он перед кончиною». «Все здесь тленно, все пройдет, — писал Гоголь в 1850 году одной из своих быв­ших учениц П. Ф. Минстер, — одни только милые узы, связывавшие нас с людьми, унесутся с нами в вечность». Это просветленное зву­чаний торжествует в итоге над тем минорным тоном, с каким ведет свое незамысловатое повествование автор «Старосветских помещи­ков», нечувствительно подготавливая читателя к следующей, искус­но составленной им словесной снеди — подобному уже не «молоку», но «твердой пище» рассказу о запорожцах.