Игорь Виноградов, Владимир Воропаев 6 глава

Очевидно, что в отличие от Д. И. Фонвизина, Гоголь поднима­ет в теме «недоросля» прежде всего проблему духовной неразвитости своего современника, и в этом отношении фонвизинскому Митро­фану в чем-то, на взгляд писателя, можно, оказывается, даже отдать предпочтение. Действительно, если «недоросль» Фонвизина «доучи­вает Часослов» («а там, думать надобно, примутся и за Псалтирь»), то новейшим Митрофанам, по наблюдениям Гоголя, эта книга уже недоступна. «Знаю, — замечает он устами дьячка-рассказчика в «Вечере накануне Ивана Купала», — что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разо­брали бы ни аза в нем...». Отчасти об этом невежестве и проговари­вается Хома Брут в разговоре с сотником, когда тот поручает ему читать Псалтирь над панночкой: «...Оно, конечно, всякий человек,

вразумленный Святому Писанию, может по соразмерности... толь­ко сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мере, дьяка. Они народ толковой и знают, как все это уже делается, а я...». Хотя в этих словах бурсака заключена известная доля лукавства (Хоме очень хочется избежать страшащего его поручения; на деле он способен хоть как-то — «по соразмерности» — читать по усопшей и даже знает наизусть некоторые молитвы), однако не в формальном знании заключается, по Гоголю, духовное образование человека — по своей лености и следующей отсюда духовной неразвитости герой все-таки остается недорослем.

Подсказка о том, как бы следовало на самом деле вести себя Хоме Бруту, чтобы возрасти «в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4, 13), — так, чтобы судьба его стала дей­ствительным «житием», содержится в самом начале повести. Здесь упоминаются известные из Священной истории женщины, чья злая воля стала причиной страдания и прославления святых и которые представляют собой как бы прямые прообразы панночки-ведьмы, встреча с которой привела к гибели бурсака Брута. Это Иродиа- да — незаконная жена иудейского царя Ирода Антипы, по проискам которой был казнен св. Иоанн Предтеча, обличивший ее преступ­ный брак; и Пентефрия — жена египетского царедворца, пытав­шаяся соблазнить св. Иосифа Прекрасного и затем его оклеветав­шая. Однако до исповедания целомудрия св. Иоанна Крестителя или св. Иосифа Прекрасного семинарист Хома Брут подниматься не расположен. Напротив, он, в сравнении с целым сонмом святых подвижников, до крови стоявших за сохранение чистоты и цело­мудрия — преподобными Мартинианом (V в.), Моисеем Угриным (XI в.), Иоанном Многострадальным (XII в.), мученицей Фомаидой Египетской (V в.), — способен сходить «к булочнице против самого страстного четверга». (В этом герой, кстати сказать, прямо напоми­нает кузнеца Вакулу, навещающего красавицу Оксану в день Рожде­ственского сочельника и едва при этом не погибающего.)

Подвигом святых прямо противопоставляет Гоголь и стрем­ление Хомы Брута к сытости и покою. Вполне «старосветским» уютом отзывается, например, его пребывание в Киеве у «какой-то молодой вдовы», где «и... перечесть нельзя, что у него было за сто­лом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишневого садика». Это стремление проявляется и в том, что, вопреки обы­чаю бурсаков ночевать среди дороги в поле, герой восклицает: «Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке?» Известно, и Хоме Бруту как воспитаннику Духовной академии более других, что именно спание на голой земле, заслужившее столь неодобрительный его отзыв, является одним из видов монашеской аскезы, помогающей подвижнику преодолевать находящие иску­шения. (Об этом виде монашеской аскезы Гоголь, как указывалось, размышлял ранее, создавая повесть «Страшная месть».) Замечено, что именно с «преступления» бурсацкого обычая «ночевать в поле» и начинается история грехопадения героя [Есаулов И. А. Спектр адек­ватности в истолковании литературного произведения. («Миргород» Н. В. Гоголя). М., 1995. С. 57). Стремление же семинариста-«фило- софа» «во что бы то ни стало, а добыть ночлега» Гоголь изображает как одно из проявлений господствующей в нем наклонности к сытой идиллии. Призванный к духовной брани — и попавший уже в имение сотника, герой размышляет: «Вот тут бы жить, ловить рыбу в Дне­пре... охотиться... Фруктов... насушить... или, еще лучше, выкурить из них водку...». — Конечно, не без «умысла» Гоголя, черты великовозра­стного «недоросля» угадываются и в добродушном герое «старосвет­ской» идиллии Афанасии Ивановиче. К примеру, его ночные недомо­гания — и хлопоты по этому поводу Пульхерии Ивановны — прямо напоминают фонвизиновского героя: «Что с тобою сделалось, Мит­рофанушка?» «Так, матушка. Вчера после ужина схватило... Я... почти и вовсе не ужинал»... «Ночью то и дело испить просил».

Черты «жития» снова ярко проступают в главных эпизодах повести — сценах устрашающего явления Хоме Бруту нечистой силы. Примеры таких явлений многочисленны в житийной лите­ратуре. Так, в житии преподобного Петра Афонского (VIII в.) рассказывается, как диавол, желая устрашить подвижника, явил­ся к нему в пещеру со множеством бесов, обратившихся в зверей и гадов: «Тогда открылось нечто страшное и ужасное: одни из зверей ползали у ног святого, другие свистели ужасным голосом, а неко­торые, раскрывши пасти, устремлялись на святого, как бы хотели поглотить его живым», — «и бе страшное и грозное отвсюду зре­ние» (Жития святых, на русском языке изложенные по руководству Четьих-Миней св. Димитрия Ростовского. 2-е изд. М., 1913. Кн. 10. Июнь. С. 263; Книга житий святых, на три месяца четвертыя, еже есть Иуний, Иулий и Август. Л. 89 об.). Поведение же при этом гого­левского героя прямо противоположно тому, как ведет себя святой: «Преподобный, оградив себя крестным знамением и призвав имя Христа Бога и Пречистой Богоматери, уничтожил их силу и далеко отогнал их от себя, торжествуя и веселясь о Боге, своем Спасите­ле» (Жития святых... Июнь. С. 263). Хома же, лишенный дерзнове­ния неисполнением едва ли не всех заповедей, лишенный покрова Божия, обличаемый совестью, не может поэтому ощутить «радости спасения» и, терзаемый страхом, приходит в уныние и отчаяние. С этим унынием он пытается бороться уже знакомыми нам по «Тарасу Бульбе» средствами, прибегая к различным мирским уте­хам и развлечениям — стремясь забыться в вине, в пляске, в играх... Гибель его, как объясняет в эпилоге повести «богослов» Халява, — «оттого, что побоялся». А страх — прямое возмездие за проведен­ную вне путей Господних жизнь. В 1846 году в статье «Страхи и ужа­сы России» Гоголь писал: «Вспомните Египетские тъмы, которые с такой силой передал царь Соломон, когда Господь, желая наказать одних, наслал на них неведомые, непонятные страхи <Прем. 17>... со всех сторон уставились на них ужасающие образы; дряхлые стра-

шилища с печальными лицами стали неотразимо в глазах их; без железных цепей сковала их всех боязнь... И произошло это только в тех, которых наказал Господь».

* * *

Опираясь в своем повествовании на житийную традицию и изображая различие в поведении Хомы Брута с жизнью святых, Гоголь избирает в свои герои отнюдь не «злодея» и не «разбойни­ка», но человека обыкновенного, среднего, «пошлого». И говорит он в своем «житии грешника» не столько о наличии в его герое зла, сколько об отсутствии добродетели — принцип, который писатель разовьет позднее в своей знаменитой галерее «мертвых душ». Этот же принцип изображения отсутствия в человеке должного содержа­ния — «мерзости запустения на месте святе» — Гоголь использует и в заключительной повести «Миргорода» — «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

Главный герой повести, Иван Иванович, по его «деликатно­сти в поступках» и «благопристойности» представляет собой как бы будущего помещика Манилова в первом томе «Мертвых душ». Однако «бездною тонкости» в «познании света» все благочестие героя и ограничивается. Свое замечание об образцовом исполнении Ива­ном Ивановичем «долга христианского» рассказчик сопровождает тут же — не без глубокой иронии — упоминанием о детях ключницы Гапки — здоровой девки, «с свежими икрами и щеками». «А какой богомольный человек Иван Иванович!» — восклицает далее рас­сказчик. Эта «богомольность» героя тут же и «доказывается» разго­вором его с нищей: «Чего же ты стоишь? ведь я тебя не бью!» Речь, очевидно, опять идет о неисполнении героем, бывшим семинаристом и «поповичем», заповедей, которые ему, «человеку ученому», должны быть хорошо известны: «Если брат и сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: “идите с миром, грей­тесь и питайтесь”, но не даст им потребного для тела: что пользы? Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2, 15-17). Этой чертой Ивана Ивановича Гоголь как бы сравнивает его с другими своими героями. Так, например, на любовь к нищим старосветской помещицы Пульхерии Ивановны указывает, очевидно, то «множество народа всякого звания», что, по замечанию рассказчика, собралось на ее похоронах. (Говоря о похоронах Афанасия Ивановича, рассказчик в свою очередь замечает: «Гостей было меньше на похоронах, но про­стого народу и нищих было такое же множество».) Об упомянутых вероятных прототипах гоголевских героев — миргородских старич­ках Бровковых — С. В. Скалой, в частности, вспоминала: «Они жили положительно только для добра... Никто в городе не запомнит таких трогательных похорон, какие были устроены старушке-покойнице... Дом и двор их до того были наполнены плачущими и облагодетель­ствованными ею людьми, что стороннему человеку трудно было добраться до ее гроба» (Воспоминания С. В. Скалон. С. 355-356).

В «Размышлениях о Божественной Литургии» Гоголь писал: «...За­должали мы Самому Творцу в лице братий наших, Который еже­дневно и ежеминутно в образе их протягивает нам руку Свою, над­рывающим всю душу воплем умоляя о милости и милосердии». Сам Гоголь с детства был воспитан так, что, по свидетельству его дядьки Семена (Симона) Стокозы, жившего при нем в Нежине, готов был даже отказаться от лакомств (до которых был «большой охотник»), чтобы помочь бедному. Как писала мать Гоголя Мария Ивановна 23 ноября 1830 года к своему родственнику А. А. Трощинскому, ста­рик Симон «по секрету» рассказывал ей, как деньги, присылаемые ею сыну к праздникам на конфеты, юный Гоголь часто, «когда не успеет еще купить и встретится ему бедный», раздавал нищим. «...Так и ста­рается, — сообщал наблюдательный дядька, — как бы увильнуть от меня и отдать ему свои деньги, думая, что я не видал... Не давайте ему денег; пропадут ни за что» (<Ореус И. И.> Дмитрий Прокофьевич Трощинский. 1754-1829 // Русская Старина. 1882. № 6. С. 676).

Несомненно, как бы говорит Гоголь в своей повести, и в покой­ной идиллии Миргорода есть место для подвигов, есть где, подобно Тарасу Бульбе или Остапу, «положить душу свою за друзей своих». «Любовь познали мы в том, — говорит св. апостол Иоанн Бого­слов, — что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев. А кто имеет достаток в мире, но, видя бра­та своего в нужде, затворяет от него сердце свое, — как пребывает в том любовь Божия? Дети мои! станем любить не словом или язы­ком, но делом и истиною» (1 Ин. 3, 16-18).

Прямое сравнение с аскетическими подвигами святых пред­ставляет заключительная характеристика героев повести о ссоре в первой главе. После рассказа о сибаритском времяпровождении Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича здесь сообщается, что как тот, так и другой «очень не любят блох; и оттого... никак не пропустят жида с товарами, чтобы не купить у него элексира в разных баночках против этих насекомых...». В этом Иван Иванович и Иван Никифо­рович весьма напоминают Хому Брута, столь же неприязненно отно­сящегося к спанию на голой земле. Вполне вероятно, что самой этой общностью в отношении к двум видам монашеской аскезы герои как творческие создания Гоголя обязаны одному источнику. В «Лествице» преподобного Иоанна Синайского (VI в.), с которой Гоголь был знаком с юношеских лет, оба подвига, которых избегают его герои, упомина­ются в непосредственной связи друг с другом. Рассказывая о подвигах подвижников в обители кающихся, преподобный Иоанн Лествич- ник восклицает: «Где там было приготовление постели? Где одеж­ды чистые и крепкие? У всех одеяние было разорванное, смердящее и скнипами покровенное» (слово 5-е, гл. 19; Преподобного отца наше­го Иоанна Лествичника Лествица, возводящая на небо. М., 1785. Л. 42 об. См. также: Преподобного отца нашего Иоанна, игумена Синай­ской горы, Лествица. Сергиев Посад, 1908. С. 64). («Скнипы, мошки, блохи» — гоголевский «объяснительный словарь» русского языка.)

Кстати сказать, М. П. Погодин, проведший в 1842 году ночь с 16 на 17 июля в гоголевской Васильевке, в записной книжке отметил: «Блохи и клопы... Уснул в саду» (РГБ. Ф. 231. Разд. I. К. 39. Ед. хр. 4. Л. 18 об.). 6 декабря 1849 года Гоголь в письме к А. О. Смирновой, говоря о различных мелких искушениях, выпадающих на долю чело­века, — в частности, о сплетнях, от которых «и бесстрашный лев» может «взреветь», — замечал: «Лев ревет оттого, что он животное, а если бы он мог соображать, как человек, что от комаров, блох и про­чего не умирают, что с наступленьем холодов все это сгинет, что куса­нья эти, может быть, и нужны, как отнимающие лишнюю кровь, то, может, и у него достало бы великодушия все это перенесть терпеливо». Избегая подвига терпения с помощью «элексира», — но не забывая при этом демонстрировать на словах свое «православие»: браня еврея- торговца «за то, что он исповедует еврейскую веру», Иван Иванович с Иваном Никифоровичем обнаруживают столько же «благочестия», сколько запорожцы в «Тарасе Бульбе», что одновременно и пьянст­вуют в шинках торговцев-евреев («...не жалей, Фома, горелки право­славным христианам!») и бросают этих торговцев в Днепр; или, как отмечалось, столько же «доблести», сколько офицеры П*** (Полтав­ского?) пехотного полка в «Иване Федоровиче Шпоньке...», «большая часть» которых «пила выморозки и умела таскать жидов за пейсики не хуже гусаров». Отвергая на словах саму возможность объединения торгового и рыцарского союзов («Как? чтобы запорожцы были с вами братья?» — восклицают с негодованием казаки, отвечая на реплику Янкеля в четвертой главе), запорожцы по сути пребывают со своими идейными противниками в реальном греховном общении и единстве. Так все эти герои исповедуют на деле именно ту «веру» и образ жизни, от которых они внешним образом вроде бы отрекаются.

Имеет отношение к житиям подвижников и главное «проис­шествие» гоголевской повести — ссора Ивана Ивановича с Ива­ном Никифоровичем. По замечанию В. М. Гуминского, сюжет «Повести...» перекликается с рассказом Киево-Печерского пате­рика «О двух, враждовавших между собой братиях, Тите-священ­нике и Евагрии-диаконе» (Гуминский В. М. Гоголь и четыре урока «Миргорода» // Гуминский В. М. Открытие мира, или Путешествия и странники. М., 1987. С. 22-23). Тит и Евагрий, подобно гого­левским героям, тоже имели ранее между собой дружбу, кото­рая вызывала у других удивление, а затем рассорились, так что «не хотел один другого в лицо видеть». Попытки братии их прими­рить ни к чему не привели. В конце концов за возникшее у препо­добного Тита перед смертью желание примирения он был исцелен от болезни, тогда как оставшийся нераскаянным Евагрий внезапно был поражен смертью. В конце концов за возникшее у преподоб­ного Тита перед смертью желание примирения он был исцелен от болезни, тогда как оставшийся нераскаянным Евгарий внезап­но был поражен смертью. Можно указать и на не менее извест­ное житие св. мученика Никифора Антиохийского (память его

совершается 9/22 февраля), где повествуется о сходном случае — ссоре Никифора и священника Саприкия.

Очевидно, что повествование о ссоре, о брани, разрушающей тихую идиллию миргородской жизни, представляет собой новый рассказ о недолжном поведении человека, о нарушении христиан­ских заповедей. «И то уже весьма унизительно для вас, — говорит св. апостол Павел, — что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? для чего бы вам лучше не терпеть лишения?» (1 Кор 6, 7). «Итак облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смирен­номудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы» (Кол. 3, 12-13). Мысль эта подчеркнута Гоголем тем, что герои продолжают враждовать и в самой церкви. Из жалобы Ивана Ивановича на своего соседа явствует к тому же, что это церковь Трех Святителей — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста, устранивших распрю о них среди православных христи­ан в Константинополе в XI веке. Здесь-то — перед озаренной све­том лампады иконой («Посредством же возжигаемых светильников <изображается> присущее святым непрестанное озарение от Духа»; Труды Блаженного Симеона, Архиепископа Фессалоникитского. М., 1916. С. 329) — автор и напоминает читателю о погребенном преступлением заповедей, тиранством мелких страстей, «должном» облике человека — о заключенном в нем образе и подобии Божием: «В это время лампада вспыхнула живее перед иконою, и свет пря­мо ударил в лицо моего соседа... Это был сам Иван Никифорович! Но как он изменился!». «Высвеченный» иконой искаженный «образ» Ивана Никифоровича— свидетельство искажения всей его жиз­ни, указание на пропасть, отделяющую его от «тех истинно верных, которые, — по замечанию Гоголя, — присутствовали при Литур­гии в первые веки христиан, — которых лики глядят теперь на него с иконостаса» («Размышления о Божественной Литургии»). И жела­ние рассказчика окунуться на миг в тихую идиллию старосветской жизни — «Боже, сколько воспоминаний! я двенадцать лет не видал Миргорода. Здесь жили тогда в трогательной дружбе два единст­венные человека, два единственные друга», — обрывается томитель­ным: «Скучно на этом свете, господа!»

* * *

«У меня болит сердце, когда я вижу, как заблуждаются люди, — писал Гоголь матери 2 октября 1833 года. — Толкуют о добродетели, о Боге, и между тем не делают ничего». Слова эти можно было бы поставить эпиграфом к гоголевскому циклу, и даже ко всему гого­левскому творчеству, если бы среди повестей «Миргорода» не было «Тараса Бульбы». В одном из «Четырех писем к разным лицам по пово­ду “Мертвых душ”» в «Переписке с друзьями» Гоголь замечал: «Обо мне много толковали... но главного существа моего не определили.

Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека... Вот мое главное свойство...». Однако С. П. Шевырев в рецензии на гоголевскую книгу не без оснований замечал: «...Мы взвесим слово: главное свойство и остережемся от того, чтобы признать это свойство в Гоголе исключительным... Малороссийский период его произведе­ний доказал, что он способен к изображению высокой и прекрасной стороны жизни...» {Шевырев С. П. Выбранные места из переписки с друзьями // Москвитянин. 1848. N° 1. <Отд. 2>. С. 10). Несомнен­но, С. П. Шевырев имел в виду «Тараса Бульбу». Еще в 1842 году он писал о первом томе «Мертвых душ»: «Талант Гоголя был бы весьма односторонен, если бы ограничивался одним комическим юмором, если бы обнимал только одну низкую сферу действительной жиз­ни... Вспомним, что одно и то же перо изобразило нам ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, старосветских помещиков и Тараса Бульбу. Художественный талант Гоголя совершал такие замечательные переходы, когда жил и действовал в сфере своей род­ной Малороссии. По всем данным и по всем вероятностям должно предполагать, что те же самые переходы совершит он и в новой огром­ной сфере своей деятельности, в жизни русской... Если “Ревизор” и первая часть “Мертвых душ” соответствуют Шпоньке и знаме­нитой ссоре двух малороссов, то мы вправе ожидать еще высоких созданий в роде “Тараса Бульбы”, взятых уже из русского мира» {Шевырев С. П. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя. Статья вторая // Русская эстетика и критика 40-50-х го­дов XIX века. М., 1982. С. 63-64). — Примечательно, что Шевырев в своей статье перечисляет повести «Миргорода» не по их располо­жению в сборнике, а по времени создания, что и оказывается соот­ветствующим замыслу первого и второго томов «Мертвых душ». Вероятно, совершившийся в период работы над «Миргородом» переход от «отрицания» к «утверждению» и давал Гоголю уверен­ность в возможности подобного же завершения своей поэмы.

Цитированные строки Шевырева вызвали два непосредствен­ных отклика Гоголя. В письме к Шевыреву от 12 ноября (н. ст.) 1842 года он писал: «Замечание твое о неполноте комического взгляда, берущего только в пол-обхвата предмет, могло быть сделано толь­ко глубоким крит*иком-созерцателем... Я много освежился душой по прочтеньи твоих статей и ощутил в себе прибавившуюся силу». В другом письме к критику, от 2 марта (н. ст.) 1843 года, Гоголь отзы­вался еще более восторженно: «...какую глубокую радость слышала душа моя, когда мимо слов моих, мимо меня самого, узнавали меня глубиною чувств своих... Следы этого везде слышны во 2-й статье твоего разбора Мертвых душ, который я уже прочел несколько раз». Из этих признаний явствует, что пафос последующих томов «Мерт­вых душ» во многом должен был сходствовать с пафосом «Тараса Бульбы». Примечательно, что одной из главных идей своеобразного

публицистического эквивалента второго тома «Мертвых душ» — книги «Выбранные места из переписки с друзьями» — является именно мысль о построении России на началах «небесного братства», о которых размышлял ранее писатель в «Тарасе Бульбе». — Кстати, замечено, что называемое во второй редакции «Тараса Бульбы» число казацких куреней на Сечи — «шестьдесят с лишком», или 64, вместо реального (и хорошо известного писателю по источникам) 38 — при­звано указывать на число российских губерний во времена Гоголя; петровское же разделение России на губернии прямо соотносится с образованием казацких куреней (см. коммент, в изд.: Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. С. 453-454).

Дошедший же до нас отрывок заключительной главы второ­го тома поэмы завершается прямым призывом к современникам о спасении Русской земли: «Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих...». Эту мысль Гоголь пояс­нял в статье о русской поэзии «Переписки с друзьями»: «Другие дела наступают для поэзии. Как во времена младенчества народов слу­жила она к тому, чтобы вызывать на битву народы, возбуждая в них браннолюбивый дух, так придется ей теперь вызвать на другую, выс­шую битву человека — на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу...».

Можно сказать, что этот завет сам Гоголь осуществил в своем творчестве. Но если для всех четырех повестей «Миргорода» идея спасения души является основополагающей, то наиболее глубокое воплощение она получила именно в «Тарасе Бульбе». Следует иметь в виду особый характер гоголевского историзма, на что неоднократ­но указывал сам писатель. «У меня не было влеченья к прошедше­му, — признавался он в “Авторской исповеди”. — Предмет мой была современность в ее нынешнем быту...». «Прошедшее же и отдален­ное возлюбляется по мере его надобности в настоящем», — пояснял Гоголь свою мысль в письме к Н. М. Языкову от 2 января (н. ст.) 1845 года. О внимательном читателе — «наблюдательном современнике, ищущем в былом, прошедшем живых уроков для настоящего», упо­минал он и в «Учебной книге словесности для русского юношества». Стремлением писателя подчеркнуть прообразовательный, актуаль­ный для современников замысел «Тараса Бульбы», заключающего в себе размышления о судьбах всей России в ее настоящем и будущем, во многом и было обусловлено создание второй редакции повести. Учитывая, таким образом, художнические устремления писателя последних лет его жизни и имея в виду неудачу со вторым томом «Мертвых душ», можно с уверенностью заключить, что казацкая эпопея Гоголя по ее глубокому религиозному замыслу, по решению проблемы положительного героя, по мастерству исполнения явля­ется подлинной вершиной его художественного творчества.

Игорь Виноградов

Миргород

Миргород

Книга вышла в свет в начале 1835 г. в двух частях (по две повес­ти в каждой). Отдельно «Миргород» Гоголем больше не переиздавал­ся. В собрании сочинений 1842 г. повести «Вий» и особенно «Тарас Бульба» существенно переработаны.

Тексты, кроме особо оговоренных случаев, печатаются по изд.: Гоголъ Н. В. Собр. соч.: В 9 т. /Сост., подготовка текстов и коммент. В. А. Воропаева, И. А. Виноградова. М.: Русская книга, 1994. Отсут­ствующие в рукописи, но необходимые по смыслу слова обозначе­ны угловыми скобками. В комментариях использованы записные книжки Гоголя, различные подготовительные материалы писателя по истории, фольклору и этнографии, а также разыскания предыду­щих комментаторов.

...нарочито невеликий... город.— Нарочито— здесь: очень, кстр.280 весьма. Отмечено, что слова «нарочито невеликий» отсутствуют в указываемом Гоголем источнике — «Географии Зябловского» — и принадлежат самому Гоголю (см.: Есаулов И. А. Спектр адекват­ности в истолковании литературного произведения. («Миргород»

Н. В. Гоголя). М., 1995. С. 78). Кроме того, в цитируемом тексте Го­голь сделал купюру. К книге Зябловского текст выглядит следующим образом: «Миргород при реке Хороле; расстоянием от Москвы 708, а от Санктпетербурга 908 верст. Имеет 4 церкви, более 1 000 домов и до 6 500 жителей. Козаки составляют почти половинную часть жи­телей; немало есть евреев. Ярмарки бывают: 1) на четвертой неделе Великого поста; 2) в день Вознесения, 3) сентября 8, и 4) декабря 6 чисел. На оных торг производится более мелочными товарами. В нем есть: 1 канатная фабрика, 1 кирпичный завод, 4 водяных и 45 ветря­ных мельниц» {Зябловский Е. Ф. Землеописание Российской Империи для всех состояний. СПб., 1810. Ч. 6. С. 53).

Старосветские помещики

Впервые напечатано в сб.: Миргород. СПб., 1835. Ч. 1. Замы­сел повести и начало работы над ней обычно приурочивают к концу 1832 г., а описание поместья старосветских помещиков связывают с родовым имением Гоголя — Васильевкой, где он провел лето этого года. Материалом для создания повести послужили Гоголю также рассказы С. Т. Аксакова и М. С. Щепкина, с которыми он общался в Москве в 1832 г.

Д. П. Шестаков, говоря о творчестве С. Т. Аксакова, замечал по поводу «Старосветских помещиков»: «Заслугой Гоголя перед род­ной литературой останется и то, что он подсказал старику Аксако­ву создание Семейной хроники» {Шестаков Д. П. Личность и твор­чество Гоголя. Казань, 1902. С. 9). Сам Аксаков признавался, что

своим развитием как писателя он обязан влиянию двух лиц — сына Константина и Гоголя. Несомненно и обратное влияние — С. Т. Аксакова на Гоголя. Отмечено удивительное сходство содержания «Старосветских помещиков» с мемуарным рассказом Аксакова о патриархальном семействе оренбургских помещиков Угличани- ных — родственников Аксакова, с которыми тот встречался в 1800- 1820-х гг. (см.: Майков В. Н. В. Гоголь и С. Т. Аксаков. К истории литературных влияний. СПб., 1892. С.3-9). Рассказ Аксакова был напечатан много лет спустя, в 1856 г., в его «Воспоминаниях» — так же, как многочисленные беседы Аксакова с Гоголем на протяже­нии целого ряда лет (в первой и второй половине 1830-х гг., зимой 1841/42 г., в конце 1840 — начале 1850-х гг.) вызвали к жизни еще несколько книг Аксакова — содержание которых было заимствова­но из той же патриархальной поместной жизни: «Записки об уженье рыбы» (1847), «Записки ружейного охотника Оренбургской губер­нии» (1852), «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах» (1855). Подготовительные материалы к этим книгам, в свою очередь, первоначально появлялись в записных книжках и художественных созданиях Гоголя — «Миргороде», «Женихах», «Мертвых душах» — и лишь по прошествии несколько лет нашли место в произведениях самого Аксакова.

В эпизоде с исчезновением и возвращением кошечки, так поразившей воображение Пульхерии Ивановны, Гоголь использо­вал рассказ, слышанный им от М. С. Щепкина. Прочитав повесть, Щепкин сказал автору: «А кошка-то моя!» — «Зато коты мои!» — отвечал Гоголь (см.: Афанасьев Л. Н. М. С. Щепкин и его записки // Библиотека для Чтения. 1864. N° 2. Отд. XI. С. 8).

Исследователями отмечалось, что в работе над повестью Го­голь испытал влияние карамзинской сентиментально-идилличе­ской традиции, подтверждение чему обычно усматривают в письме Гоголя к старому другу Н. М. Карамзина И. И. Дмитриеву (от июля 1832 г.) из Васильевки: «Теперь я живу в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. Мне кажется, что он ко­пировал малороссийскую деревню; так краски его ярки и сходны с здешней природой».

«Старосветские помещики» пользовалась неизменным успе­хом у читателей. А. С. Пушкин в рецензии на второе издание «Вечеров...» охарактеризовал повесть как «шутливую, трогатель­ную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы гру­сти и умиления» (Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. С. 97). Н. В. Станкевич, по прочтении гоголевской повести, делился впе­чатлениями с Я. М. Неверовым 28 марта 1835 г.: «Как здесь схва­чено прекрасное чувство в пустой, ничтожной жизни!» (Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написан­ная П. В. Анненковым. М., 1857. С. 131). В том же году В. Г. Белин­ский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», имея в виду героев «Старосветских помещиков», писал: «О, г. Гоголь истинный

чародей, и вы не можете представить, как я сердит на него за то, что он и меня чуть не заставил плакать о них, которые только пили и ели и потом умерли!» Позднее Белинский писал Гоголю: