К читателю от сочинителя 28 глава

Страх его, однако же, прошел вдруг, когда гость раскланял­ся с ловкостью неимоверной, сохраняя почтительное положенье головы, несколько набок, и в коротких, но определительных сло­вах изъяснил, что уже издавна ездит он по России, побуждаемый и потребностями и любознательностью; что государство наше преизобилует предметами замечательными, не говоря уже об обилии промыслов и разнообразии почв; что он увлекся картин­ным местоположением его деревни; что, несмотря, однако же, на местоположенье, он не дерзнул бы обеспокоить его неуместным заездом своим, если б не случилось, по поводу весенних разлитий и дурных дорог, внезапной изломки в экипаже; что при всем том, однако же, если бы даже и ничего не случилось в его бричке, он бы не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать ему лично свое почтенье.

Окончив речь, гость с обворожительной приятностью под­шаркнул ногой, обутой в щегольской лайковый полусапожек, застегнутый на перламутровые пуговки, и, несмотря на полноту корпуса, отпрыгнул тут же несколько назад с легкостью резинного мячика.

Успокоившийся Андрей Иванович заключил, что это дол­жен быть какой-нибудь любознательный ученый профессор, который ездит по России, может быть затем, чтобы собирать какие-нибудь растения или, может быть, предметы ископаемые. Тот же час изъявил он ему всякую готовность споспешествовать во всем, предложил своих мастеров, колесников и кузнецов, про­сил расположиться как в собственном доме, усадил его в большие вольтеровские <кресла> и приготовился слушать его рассказ по части естественных наук.

Гость, однако же, коснулся больше событий внутреннего мира. Уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду вероломными ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много должностей, что много потерпел за прав­ду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов; и много еще рассказал он такого, что показывало в нем скорее практического человека. В заключенье же речи высмор­кался он в белый батистовый платок так громко, как Андрей Иванович еще и не слыхивал. Подчас попадается в оркестре такая пройдоха-труба, которая когда хватит, то кажется, что крякнуло не в оркестре, но в собственном ухе. Точно такой же звук раз­дался в пробужденных покоях дремавшего дома, и немедленно вослед за ним воспоследовало благоуханье одеколона, невидимо распространенное ловким встряхнутьем носового батистового платка.

Читатель, может быть, уже догадался, что гость был не дру­гой кто, как наш почтенный, давно нами оставленный Павел Ива­нович Чичиков. Он немножко постарел; как видно, не без бурь и тревог было для него это время. Казалось, как бы и самый фрак на нем немножко поизветшал, и бричка, и кучер, и слуга, и лошади, и упряжь как бы поистерлись и поизносились. Каза­лось, как бы и самые финансы даже не были в завидном состоя­нии. Но выраженье лица, приличье, обхожденье остались те же. Даже как бы еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку, когда садился в кресла, еще более было мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в сло­вах и выраженьях, более уменья держать себя и более такту во всем. Белей и чище снегов были на нем воротнички и манишка, и, несмотря на то что был он с дороги, ни пушинки не село к нему на фрак, — хоть приглашай сей же час его на именинный обед. Щеки и подбородок выбриты были так, что один слепой мог не полюбоваться приятной выпуклостью круглоты их.

В доме тот же час произошло преобразованье. Половина его, дотоле пребывавшая в слепоте, с заколоченными ставнями, вдруг прозрела и озарилась. Все начало размещаться в осве­тившихся комнатах, и скоро все приняло такой вид: комната, определенная быть спальней, вместила в себя вещи, необходи­мые для ночного туалета; комната, определенная быть кабине­том... но прежде необходимо знать, что в этой комнате было три стола; один письменный— перед диваном, другой лом­берный — между окнами перед зеркалом, третий угольный — в углу, между дверью в спальню и дверью в необитаемый зал с инвалидною мебелью, служивший теперь передней, в который дотоле с год не заходил никто. На этом угольном столе помес­тилось вынутое из чемодана платье, а именно: панталоны под фрак, панталоны новые, панталоны серенькие, два бархатных жилета и два атласных, сюртук и [два фрака]. Все это размести­лось один на другом пирамидкой и прикрылось сверху носо­вым шелковым платком. В другом углу, между дверью и окном, выстроились рядком сапоги: одни не совсем новые, другие совсем новые, лакированные полусапожки и спальные. Они так­же стыдливо занавесились шелковым носовым платком, — так, как бы их там вовсе не было. На письменном столе тотчас же в большом порядке разместились шкатулка, банка с одеколоном, календарь и два какие-то романа, оба вторые тома. Чистое белье поместилось в комоде, уже находившемся в спальне; белье же, которое следовало прачке, завязано было в узел и подсунуто под кровать. Чемодан, по опростанье его, был тоже подсунут под кро­вать. Сабля, ездившая по дорогам для внушения страха ворам, поместилась также в спальне, повиснувши на гвозде невдалеке от кровати. Все приняло вид чистоты и опрятности необыкно­венной. Нигде ни бумажки, ни перышка, ни соринки. Самый воздух как-то облагородился: в нем утвердился приятный запах здорового, свежего мужчины, который белья не занашивает, в баню ходит и вытирает себя мокрой губкой по воскресным дням. В переднем зале покушался было утвердиться на время запах служителя Петрушки. Но Петрушка скоро перемещен был на кухню, как оно и следовало.

В первые дни Андрей Иванович опасался за свою незави­симость, чтобы как-нибудь гость не связал его, не стеснил каки­ми-нибудь измененьями в образе жизни и не разрушился бы порядок дня его, так удачно заведенный; но опасенья были напра­сны. Павел Иванович наш показал необыкновенно гибкую спо­собность приспособиться ко всему. Одобрил философическую

неторопливость хозяина, сказавши, что она обещает столетнюю жизнь. Об уединенье выразился весьма счастливо: именно что оно питает великие мысли в человеке. Взглянув на библиотеку и отозвавшись с похвалой о книгах вообще, заметил, что они спасают от праздности человека. Выронил слов немного, но с весом. В поступках же своих показался он также еще более кстати. Вовремя являлся, вовремя уходил; не затруднял хозяина запросами в часы неразговорчивости его; с удовольствием играл с ним в шахматы, с удовольствием молчал. В то время, когда один пускал кудреватыми облаками трубочный дым, другой, не куря трубки, придумывал, однако же, соответствовавшее тому занятие: вынимал, например, из кармана серебряную с чернью табакерку и, утвердив ее между двух пальцев левой руки, обо­рачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того, как земная сфера обращается около своей оси, или же так по ней барабанил пальцем, в присвистку. Словом — не мешал хозяину. «Я в пер­вый раз вижу человека, с которым можно жить, — говорил про себя Тентетников, — вообще этого искусства у нас мало. Меж­ду нами есть довольно людей и умных, и образованных, и доб­рых, но людей постоянно-ровного характера, людей, с которыми можно бы прожить век и не поссориться, — я не знаю, много ли у нас можно отыскать таких людей. Вот первый человек, которо­го я вижу». Так отзывался Тентетников о своем госте.

Чичиков, с своей стороны, был очень рад, что поселил­ся на время у такого мирного и смирного хозяина. Цыганская жизнь ему надоела. Приотдохнуть, хотя на месяц, в прекрасной деревне, в виду полей и начинавшейся весны, полезно было даже и в геморроидальном отношении.

Трудно было найти лучший уголок для отдохновения. Весна, долго задерживаемая холодами, вдруг началась во всей красе своей, и жизнь заиграла повсюду. Уже голубели пролес­ки, и по свежему изумруду первой зелени желтел одуванчик, лилово-розовый анемон наклонял нежную головку. Рои мошек и кучи насекомых показались на болотах: за ними вдогон бегал уж водяной паук; а за ним и всякая птица в сухие тростники собралась отовсюду. И все собиралось поближе смо<треть> друг друга. Вдруг населилась земля, проснулись леса, луга. В деревне пошли хороводы. Гулянью был простор. Что яркости в зелени!

что свежести в воздухе! что птичьего крику в садах! Раи, радость и ликованье всего! Деревня звучала и пела как бы на свадьбе.

Чичиков ходил много. Прогулкам и гуляньям был раздол повсюду. То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от водополья, и ост­ровами на них темнели еще безлистные леса; или же вступал в гущи, в лесные овраги, где сголплялись густо дерева, отягчен­ные птичьими гнездами, вместилищами каркающих воронов, перекрестными летаньями помрачавших небо. По просохнувшей земле можно было отправляться к пристани, откуда с горохом, ячменем и пшеницей отчаливали первые суда, между тем <как> в то же время с оглушительным шумом неслась повергаться вода на колеса начинавшей работать мельницы. Ходил он наблюдать первые весенние работы, глядеть, как свежая орань черной поло­сою проходила по зелени, а засеватель, постукивая рукою о сито, висевшей у него на груди, горстью разбрасывал семена ровно, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону.

Чичиков везде побывал. Перетолковал и переговорил и с при­казчиком, и с мужиком, и с мельником. Узнал все, обо всем, и что и как, и каким образом хозяйство идет, и по сколько хлеба прода­ется, и что выбирают весной и осенью за умол муки, и как зовут каждого мужика, и кто с кем в родстве, и где купил корову, и чем кормит свинью. Словом — все. Узнал и то, сколько перемерло мужиков. Оказалось немного. Как умный человек, заметил он вдруг, что незавидно идет хозяйство у Андрея Ивановича. Повсю­ду упущенья, нераденье, воровство, немало и пьянства. И думал внутренне: «Какая, однако же, скотина Тентетников! Этакое име­ние и этак запустить! Можно бы иметь пятьдесят тысяч годового доходу!»

Не раз посреди таких прогулок приходило ему на мысль сде­латься когда-нибудь самому, — то есть, разумеется, не теперь, но после, когда обделается главное дело и будут средства в руках, — сделаться самому мирным владельцем подобного поместья. Тут, разумеется, сейчас представлялась ему даже и молодая, свежая белолицая бабенка, из купеческого или другого богатого сословия, которая бы даже знала и музыку. Представлялось ему и молодое поколение, долженствовавшее увековечить фамилью Чичиковых: резвунчик мальчишка и красавица дочка, или даже два мальчу­гана, две и даже три девчонки, чтобы было всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то что прошел какой- нибудь тенью или призраком по земле, — чтобы не было стыд­но и перед отечеством. Тогда ему начинало представляться даже и то, что недурно бы и к чину некоторое прибавление: статский советник, например, чин почтенный и уважительный... Мало ли чего не приходит в ум во время прогулок человеку, что так часто уносит человека от скучной настоящей минуты, теребит, дразнит, шевелит воображенье и бывает ему любо даже тогда, когда уверен он сам, что это никогда не сбудется!

Людям Павла Ивановича деревня тоже понравилась. Они так же, как и он, обжились в ней. Петрушка сошелся очень ско­ро с буфетчиком Григорием, хотя сначала они оба важничали и дулись друг перед другом нестерпимо. Петрушка пустил Гри­горию пыль в глаза своею бывалостью в разных местах; Григорий же осадил его сразу Петербургом, в котором Петрушка не был. Последний хотел было подняться и выехать на дальности расстоя­ний тех мест, в которых он бывал, но Григорий назвал ему такое место, какого ни на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч с лишком верст, так что служитель Павла Ива­новича совсем осовел, разинул рот и был поднят на смех тут же всею дворней. Дело, однако ж, кончилось между ними самой тес­ной дружбой. В конце деревни Лысый Пимен, дядя всех кресть­ян, держал кабак, которому имя было Акулька. В этом заведенье видели их все часы дня. Там стали они свои други, или то, что называют в народе — кабацкие завсегдатели.

У Селифана была другого рода приманка. На деревне, что ни вечер, пелись песни, заплетались и расплетались весенние хороводы. Породистые стройные девки, каких уже трудно теперь найти в больших деревнях, заставляли его по нескольким часам стоять вороной. Трудно было сказать, которая лучше: все бело­грудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с поволокой, походка павлином и коса до пояса. Когда, взявшись обеими рука­ми за белые руки, медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной в ряду других парней, и, выходя, так­же стеной, навстречу им, громко выпевали, усмехаясь, горластые девки: «Бояре, покажите жениха!» — и тихо померкала вокруг окольность, и раздававшийся далеко за рекой возвращался груст­ным назад отголосок напева, — не знал он и сам тогда, что с ним делалось. Во сне и наяву, утром и в сумерки, все мерещилось ему потом, что в обеих руках его белые руки и движется он в хорово­де. [Махнув рукой, говорил он: «Проклятые девки!»]

Коням Чичикова понравилось тоже новое жилище. И корен­ной, и Заседатель, и самый чубарый нашли пребыванье у Тентетни­кова совсем не скучным, овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным: у всякого стойло, хотя и отгороженное, но через перегородки можно было видеть и других лошадей, — так что, если бы пришла кому-нибудь из них, даже самому даль­нему, блажь вдруг заржать, можно было ему ответствовать тем же тот же час.

Словом, все обжились, как дома. Что же касается до той надобности, ради которой Павел Иванович объезжал простран­ную Россию, — то есть до мертвых душ, то насчет этого предмета он сделался очень осторожен и деликатен. Если бы даже пришлось вести дело с дураками круглыми, [он бы и тут не вдруг его начал]. Тентетников же, как бы то ни было, читает книги, философст­вует, старается изъяснить себе всякие причины всего— зачем и почему? Нет, лучше поискать, нельзя ли с другого конца. Так думал он. Разговаривая почасту с дворовыми людьми, он, между прочим, от них разведал, что барин ездил прежде довольно неред­ко к соседу-генералу, что у генерала барышня, что барин было к барышне, да и барышня тоже к барину... но потом вдруг за что- то не поладили и разошлись. Он заметил и сам, что Андрей Ива­нович карандашом и пером все рисовал какие-то головки, одна на другую похожие.

Один раз, после обеда, оборачивая, по обыкновению, паль­цем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он так:

— У вас все есть, Андрей Иванович, одного только недос­тает.

— Чего? — спросил тот, выпуская кудреватый дым.

— Подруги жизни, — сказал Чичиков.

Ничего не сказал Андрей Иванович. Тем разговор и кон­чился.

Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже перед ужи­ном, и, разговаривая о том и о сем, сказал вдруг:

— А право, Андрей Иванович, вам бы очень не мешало жениться.

Хоть бы слово сказал на это Тентетников, точно как бы и самая речь об этом была ему неприятна.

Чичиков не смутился. В третий раз выбрал он время уже после ужина и сказал так:

—А все-таки, как ни переворочу обстоятельства ваши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохондрию.

Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположенье духа в этот день у него [было как-то] особен­но настроено к откровенности — он вздохнул, сказал, пустивши кверху трубочный дым:

— На все нужно родиться счастливцем, Павел Иванович, — и рассказал все, как было, всю историю знакомства с генералом и разрыва.

Когда услышал Чичиков от слова до слова все дело и увидел, что из-за одного слова ты произошла такая история, он оторо­пел. С минуту смотрел пристально в глаза Тентетникову, не зная, как решить об нем: дурак ли он круглый, или только придурко­ват, и наконец:

— Андрей Иванович! помилуйте! — сказал он, взявши его за обе руки, — какое же оскорбление? что ж тут оскорбительного в слове «ты»?

— В самом слове нет ничего оскорбительного,— сказал Тентетников, — но в смысле слова, но в голосе, с которым сказа­но оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого луч­ше; а приехала какая-нибудь княжна Юзякина — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит! — Говоря это, смир­ный и кроткий Андрей Иванович засверкал глазами, в голосе его послышалось раздраженье оскорбленного чувства.

— Да хоть бы даже и в этом смысле, что ж тут такого? — сказал Чичиков.

— Как! Вы хотите, чтобы <я> продолжал бывать у него после такого поступка?

— Да какой же это поступок! Это даже не поступок, — ска­зал хладнокровно Чичиков.

— Как не поступок? — спросил в изумленье Тентетников.

— Это генеральская привычка, а не поступок: они всем говорят «ты». Да впрочем, почему ж этого и не позволить заслу­женному, почтенному человеку?..

— Это другое дело, — сказал Тентетников. — Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно.

«Он совсем дурак, — подумал про себя Чичиков, — обор­вышу позволить, а генералу не позволить!..»

— Хорошо, — сказал он вслух, — положим, он вас оскор­бил, зато вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Ссориться, оставляя личное, собственное, — это извините...Если уже избра­на цель, уж нужно идти напролом. Что глядеть на то, что человек плюется! Человек всегда плюется: он так уж создан. Да вы не оты­щете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.

«Странный человек этот Чичиков!» — думал про себя в недо­умении Тентетников, совершенно озадаченный такими словами.

«Какой, однако же, чудак этот Тентетников!» — думал меж­ду тем Чичиков.

—Андрей Иванович! я буду с вами говорить, как брат с бра­том. Вы человек неопытный — позвольте мне обделать это дело. Я съезжу к его превосходительству и объясню, что случилось это с вашей стороны по недоразумению, по молодости и незнанью людей и света.

— Подличать перед ним я не намерен, — сказал, оскорбив­шись, Тентетников, — да и вас не могу на это уполномочить.

— Подличать я не способен,— сказал, оскорбившись, Чичиков. — Провиниться в другом проступке, по человечеству, могу, но в подлости — никогда... Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье, я не ожидал, чтобы слова <мои> принимали вы в таком обидном смысле.

Все это было сказано с чувством достоинства.

— Я виноват, простите! — сказал торопливо тронутый Тен­тетников, схватив его за обе руки. — Я не думал вас оскорбить. Клянусь, ваше доброе участие мне дорого! Но оставим этот раз­говор. Не будем больше никогда об этом говорить.

— В таком случае я так поеду к генералу.

— Зачем?— спросил Тентетников, смотря в недоумении ему в глаза.

— Засвидетельствовать почтенье.

«Странный человек этот Чичиков!» — подумал Тентетников.

«Странный человек этот Тентетников!» — подумал Чичиков.

— Я завтра же, Андрей Иванович, около десяти часов утра к нему и поеду. По-моему, чем скорей засвидетельствовать поч­тенье человеку, тем лучше. Так как бричка моя еще не пришла в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску.

— Помилуйте, что за просьба? Вы полный господин: и эки­паж и все в вашем расположении.

После такого разговора они простились и разошлись спать, не без рассуждения о странностях друг друга.

Чудная, однако же, вещь! На другой день, когда подали Чичикову лошадей и вскочил он в коляску с легкостью почти военного человека, одетый в новый фрак, белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтенье генералу, Тентетников пришел в такое волнение духа, какого давно не испытывал. Весь этот ржавый и дремлющий ход его мыслей превратился в дея­тельно-беспокойный. Возмущенье нервическое обуяло вдруг всеми чувствами доселе погруженного в беспечную лень байба­ка. То садился он на диван, то подходил к окну, то принимался за книгу; то хотел мыслить — безуспешное хотенье! — мысль не лезла к нему в голову; то старался ни о чем не мыслить, — без­успешное старанье! — отрывки чего-то похожего на мысли, кон­цы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. «Странное состоянье!»— сказал он и придвинулся к окну — глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву, в конце кото­рой еще курилась не успевшая улечься пыль. Но, оставив Тентет­никова, последуем за Чичиковым.

Глава вторая

Добрые кони в полчаса с небольшим пронесли Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хле­бами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом гор­ной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдале­нья; потом широкою аллеею лип, едва начинавших развиваться, внесли его в самую середину деревни. Тут аллея лип своротила направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, уперлась в чугунные сквозные ворота, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фрон­тон генеральского дома, опиравшийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, все обновлявшей и ничему не дававшей сосгареться. Двор чистотой подобен был паркету. С почтеньем соскочил Чичиков, приказал о себе доло­жить генералу и был введен к нему прямо в кабинет. Генерал поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа, или в три складки, с трещиной поперек; словом — это был один из тех картинных генералов, которыми так богат был знаменитый двенадцатый год. Генерал Бетрищев, как и мно­гие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостат­ков. То и другое, как водится в русском человеке, было набро­сано в него в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты — великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем, — и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолю­бие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русский, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотова­рищу, которого считал он ниже себя и умом и способностями и который, однако же, обогнал его и был уже генерал-губерна­тором двух губерний, и, как нарочно, тех, в которых находились его поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое рас­поряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем было все как-то странно, начиная с просвещения, кото­рого он был поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностран­ным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русско­го барина. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными яркими противуположностями он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по службе, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую- то враждебную партию и не имея великодушия обвинить в чем- либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную вели­чавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в халате — он был все тот же. От голоса до малейшего телодвиженья в нем все было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то по крайней мере робость.

Чичиков почувствовал то и другое: и уваженье и робость. Наклоня почтительно голову набок и расставив руки наотлет, как бы готовился приподнять ими поднос с чашками, он изумитель­но ловко нагнулся всем корпусом и сказал:

— Счел долгом представиться вашему превосходительст­ву. Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превос­ходительству.

Генералу, как видно, не понравился такой приступ. Сделав­ши весьма благосклонное движенье головою, он сказал:

— Весьма рад познакомиться. Милости просим садиться. Вы где служили?

— Поприще службы моей,— сказал Чичиков, садясь в кресла не посередине, но наискось и ухватившись рукою за ручку кресел, — началось в казенной палате, ваше превосхо­дительство. Дальнейшее же течение оной совершал по разным местам: был и в надворном суде, и в комиссии построения, и в таможне. Жизнь мою можно уподобить как бы судну сре­ди волн, ваше превосходительство. Терпеньем, можно сказать, повит, спеленат и, будучи, так сказать, сам одно олицетворен­ное терпенье... А что было от врагов, покушавшихся на самую жизнь, так это ни слова, ни краски, ни самая, так сказать, кисть не сумеет передать, так что на склоне жизни своей ищу толь­ко уголка, где бы провесть остаток дней. Приостановился же покуда у близкого соседа вашего превосходительства...

— У кого эго?

— У Тентетникова, ваше превосходительство.

Генерал поморщился.

— Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал должного уважения...

— К чему?

— К заслугам вашего превосходительства. Не находит слов. Говорит: «Если бы я только мог чем-нибудь... потому что точно, говорит, умею ценить мужей, спасавших отечество».

— Помилуйте, что ж он? Да ведь я не сержусь! — сказал смягчившийся генерал. — В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет преполезный человек.

— Совершенно справедливо изволили выразиться, ваше превосходительство: истинно преполезный человек; может побе­ждать даром слова и владеет пером.

— Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?

— Нет, ваше превосходительство, не пустяки... Он что-то дельное... Он пишет... историю, ваше превосходительство.

— Историю? о чем историю?

— Историю... — тут Чичиков остановился и, оттого ли, что перед ним сидел генерал, или просто чтобы придать более важно­сти предмету, прибавил: — историю о генералах, ваше превосхо­дительство.

— Как о генералах? о каких генералах?

— Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общно­сти. То есть, говоря собственно, об отечественных генералах.

Чичиков совершенно спутался и потерялся, чуть не плюнул сам и мысленно сказал в себе: «Господи, что за вздор такой несу!»

— Извините, я не очень понимаю... Что ж это выходит, исто­рию какого-нибудь времени или отдельные биографии? и притом всех ли, или только участвовавших в двенадцатом году?

— Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в двенадцатом году. — Проговоривши это, он подумал в себе: «Хоть убей, не понимаю».

— Так что ж он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов.

— Робеет, ваше превосходительство.

— Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова, что меж­ду нами произошло... Да я совсем не такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать.

— Он к тому не допустит, он сам приедет, — сказал Чичи­ков, оправился и совершенно ободрился, и подумал в себе: «Экая оказия! как генералы пришлись кстати! а ведь язык взболтнул сдуру».

В кабинете послышался шорох. Ореховая дверь резно­го шкафа отворилась сама собою, и на отворившейся обратной половине ее, ухватившись рукой за медную ручку замка, явилась живая фигурка. Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула про­зрачная картина, освещенная сильно сзади лампами, — одна она бы так не поразила внезапностью своего явления, как фигурка эта, представшая как бы затем, чтобы осветить комнату. С нею вме­сте, казалось, влетел солнечный луч, как будто рассмеялся нахму­рившийся кабинет генерала. Чичиков в первую минуту не мог дать себе отчета, что такое именно пред ним стояло. Трудно было сказать, какой земли она была уроженка. Такого чистого, благо­родного очертанья лица нельзя было отыскать нигде, кроме разве только на одних древних камейках. Прямая и легкая, как стрелка, она как бы возвышалась над всеми своим ростом. Но это было обольщение. Она была вовсе не высокого роста. Происходило это <от> необыкновенно согласного соотношения между собою всех частей тела. Платье сидело на ней так, что, казалось, лучшие швеи совещались между собой, как бы получше убрать ее. Но это было также обольщение. Оделась <она> как <бы> сама собой: в двух, трех местах схватила игла кое-как неизрезанный кусок одноцветной ткани, и он уже собрался и расположился вокруг нее в таких сборах и складках, что если бы перенести их вместе с нею на картину, все барышни, одетые по моде, казались бы перед ней какими-то пеструшками, изделием лоскутного ряда. И если бы перенесгь ее со всеми этими складками ее обольнувшего платья на мрамор, назвали бы его копиею гениальных.

— Рекомендую вам мою баловницу! — сказал генерал, обра­тясь к Чичикову. — Однако ж фамилии вашей, имени и отчества до сих пор не знаю.

— Должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями? — сказал скромно Чичиков, наклонивши голову набок.

— Все же, однако ж, нужно знать...

— Павел Иванович, ваше превосходительство,— сказал Чичиков, поклонившись с ловкостью почти военного человека и отпрыгнувши назад с легкостью резинного мячика.

— Улинька! — сказал генерал, обратясь к дочери. — Па­вел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш

Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали. Он занимается довольно важным делом: историей генералов двенадцатого года.

— Да кто же думал, что он глупый человек? — проговорила она быстро. — Разве один только Вишнепокромов, которому ты веришь, который и пустой, и низкий человек!

— Зачем же низкий? Он пустоват, это правда, — сказал ге­нерал.

— Он подловат и гадковат, не только что пустоват. Кто так обидел своих братьев и выгнал из дому родную сестру, тот гадкий человек.

— Да ведь это рассказывают только.