В рукописи одно слово не прочитано.
такие вечера. Страшным оскорбительным упреком и праведным гнев<ом> пораз<ит> нас негодующее потомство, что еще, играя, как игрушкой, святым словом просвещенья, правились швеями, парикмахера<ми>, модами, дерзали поставлять <себя> выше [простых] мужественных [предков...1]. Я это говорю, потому, что так чувствую и считаю долгом сказать вам всё, что чувсгву<ю>. В минуту прощания, которая все-таки торжественна, может быть, увидимся, может быть, и не увидим<ся>, не следует говорить пустых вещей. Может, над моими словами и надо мной посмеются, у кого досг<анет> духу посмеяться. Но я знаю, что те, кото- ры<м> дорого счастье земли, которые еще русское во глуб<ине> и не успело выветриться, те согласятся со мной и с тем, что я говорю. Повторяю еще раз: я буду о всех хлопотать и всем до единого буду старать<ся> испросить прощенье, стало быть, я имею некоторое право потребовать от вас взвесить их хорошенько и подумать об это<м>.
<Наброски к несохранившимся
главам>
Вот оно, вот оно, что значит, а не то, что нынешнее просвещенье?^ которое превратило человека в машину, что весь век свой вытащивает одну...1 Какой тесный круг, какое...[17] [18] дело.
Учитель бесился, не зная, что сказать. Он говорил: как-де незачем ненужное. Человек <должен> всё делать.
Хорошо, так вы хотите отнять свободу у человека. Сами проповеду<ете> хорошо.
Учитель выходил сиз себя>.
Что они так грызу<тся> из-за этого, спросил себя внутренне Чичиков. То или <другое>, ну лучше, да что же так спорить, что ж так выходить из себя, что за странная мода такая, что из всего, что услы<шат>, выводят какие-то все следствия. Разговор-то, <по правде> говоря, о дряни, о посторо<ннем>, а горяча<тся>, как бы дело шло о которых ста тыся<чах>.
Шутить, как известно, не любит наш век, а разом наденет на себя годовое пропитанье 20 семейств, да еще и похвастает благотворительносстьк», припевая: роскошь доставл<яет> хлеб работникам.
Шелки, атласы, платья по сотне и по двести и более, ни одно и не шилось в уезд<е>. Ту снарядила мадам Тун, другую мадам Кун, третью приехавшая вдруг за одним разом из Лондона, из Вены, из Парижа к нам какая-то загадочная Шприц-Флоден-Файк.
с...> со всех сторон к концу балу Чагравину насчет поведения жены его, называя его и рогоносцем и мужем-телепнем. Ему чуть не в глаза стали говорить: дур<ак>. Всё это ему не нравилось сильно, особенно что губерния подня<ла> его на зубки, тогда как ему хотелось дать всем им [в себе] почувствовать, <что> он петерб<ургский> аристократ. [И] Когда разъехалось всеэтоивдоме остались [изорванные] и следы би<т>вы: разбитые плошки, изорванные транспаранты, обгорелые фейервер<ки> и [раздалась перебранка слуг за рабитые] показались повсюду [заспавшие<ся>] лакеи <?> будто бы заспавшиеся, а между тем плохо выспавшиеся, наконец перебранки и споры слуг за разбитую посуду. Ему сделалось так же неприятно [как и всем] умным людям после балов. [Последние сцены предстали во всей живости] Колкие намеки и насмешки губернии предстали ему во всей живости. Самолюбие зашевелилось в нем сильно. Он решил [немедленно идти по<требовать>] тот же час идти к жене потребовать от ней прямо объяснения во всем и дать что-то вроде нагоняя.
Вошедши к ней в комнату он после нескольких весьма несвязных предисловий, которых она не совсем поняла, начал та<к>.
<Набросок к окончанию
«Мертвых душ»>
«Зачем же ты не вспомнил обо Мне, что Я на тебя гляжу, что Я твой? Зачем же ты от людей, а не от Меня ожидал награды и вниманья, и поощренья? [Зачем не шел ты до конца, закрывши глаза на людей и смотря только...] Какое бы тогда было тебе дело обрасгцать внимание?>, как издержит твои деньги земной помещик, когда у тебя Небесный Помещик? Кто знает, чем бы кончилось, если бы <ты> до конца дошел, не устрашившись? Ты бы удивил величием характ<ера>, ты бы наконец взял верх и заставил изумиться; ты бы оставил имя, как вечный памятник доблести, и роняли бы ручьи слез, потоки слезные о тебе и как вихорь ты бы развевал в сердцах пламень добра».
Потупил голову, устыдившись, управитель, и не знал, куды ему деться.
И много вслед за ним чиновников и благородных, прекрасных людей, начавших служить и потом бросивших поприще, печально понурили головы.
Приложение
Повесть о капитане Копейкине
Первоначальная редакция
«После кампании двенадцатого года, сударь ты мой», — так начал почтмейстер, несмотря на то, что в комнате сидел не один сударь, а целых шестеро, — «после кампании двенадцатого года вместе с ранеными прислан был и капитан Копейкин. Под Красным ли, или под Лейпцигом, только, сударь мой, вы можете себе представить, ему оторвало руку и ногу. Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений; этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете вообразить себе, в некотором роде, гораздо после. Капитан Копейкин видит: нужно работать бы, только рука-то у него, понимаете, левая. Наведался было домой к отцу; отец говорит: «Мне нечем тебя кормить: я», можете представить себе, «сам едва достаю хлеб». Вот мой капитан Копейкин решился отправиться, сударь мой, в Петербург, чтобы просить государя, не будет ли какой монаршей милости: что вот де так и так, в некотором роде, так сказать жизнию жертвовал, проливал кровь... Ну, как-то там, знаете, с обозами или фурами казенными — словом, сударь мой, дотащился он кое-как до Петербурга. Ну, можете представить себе: эдакой, какой-нибудь, то есть, капитан Копейкин и очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире. Вдруг перед ним свет, так сказать, некоторое поле жизни, [как] сказочная Шехерезада, понимаете, эдакая. Вдруг какой-нибудь эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая-нибудь Гороховая, черт возьми, или там эдакая какая- нибудь Литейная; там шпиц эдакой какой-нибудь в воздухе; мосты там висят эдаким чертом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения— словом, Семирамида, сударь, да и полно. Понатолкался было насчет квартиры, только все это кусается страшно: гардины там, шторы, понимаете, ковры — Персия такая; ну, просто, то есть, идешь по улице, а уж нос твой так и слышит, что пахнет тысячами; а у моего капитана Копейкина весь ассигнационный банк, понимаете, состоит из каких-нибудь четырех синеньких. Ну, как-то там приютился в Ревельском трактире за рубль в сутки: обед — гци эдакие, кусок битой говядины.
Ну, заживаться, видит, нечего; на другой же день, сударь мой, решился идти к министру. А государя, нужно вам знать, в то время не было еще в столице; войска, можете себе представить, еще не возвращались из-за границы. Копейкин мой, вставши поранее, поскреб себе левой рукой бороду, потому что платить цирюльнику — все это составит, в некотором роде, счет, натянул свою мун- диришку и на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к министру. Расспросил у будочника квартиру. «Вон», говорит — указал ему дом на Дворцовой набережной: избенка, понимаете, мужичья, стеклышки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, все это мрамор, везде металлические галантереи. Какая-нибудь ручка у дверей, что нужно, знаете, забежать прежде в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решишься ухватиться за нее. Словом, сударь мой, гебены, лаки такие, что просто, в некотором роде, ума помрачение. Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой-нибудь, батистовые воротнички, канальство!.. Копейкин мой встащился кое-как с своей деревяшкой в приемную, прижался там в уголку себе, чтобы не толкнуть локтем, можете себе представить, какую-нибудь Америку или Индию—раззолоченную, понимаете, фарфоровую вазу эдакую. Ну, разумеется, что он настоялся там вдоволь, потому что, можете представить себе, пришел еще в такое время, когда министр, в некотором роде, едва поднялся с постели, и камердинер, может быть, поднес ему какую-нибудь серебряную лоханку для разных, понимаете, умываний эдаких. Ждет мой Копейкин часа четыре, как вот входит наконец адъютант или там другой дежурный чиновник: «министр», говорит, «сейчас выйдет в приемную». А в приемной уж, понимаете, народу, как бобов на тарелке, все это четвертого класса, полковники, а кое-где и толстые золотые макароны на эполетах— генералитет, словом, такой... Наконец, министр выходит. Ну, подошел к одному, к другому: «Зачем вы? зачем вы? что вам угодно?» Наконец — к Копейкину. Копейкин, собравшись с духом: «Так и так, ваше превосходительство, проливал, в некотором роде, кровь, лишился, так сказать, руки и ноги, работать не могу— осмелился просить монаршей милости». Министр видит: человек на деревяшке, и правый рукав
пустой пристегнут к мундиру: «хорошо», говорит, «понаведайтесь на днях». Вот, сударь мой, не прошло четырех или пяти дней, мой Копейкин является опять. Министр, понимаете, тотчас его узнал: «а!» говорит: «на этот раз ничего не могу вам сказать, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя: тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения насчет раненых, а без монаршей, так сказать, воли я ничего не могу сделать». Поклон, понимаете, и— прощайте. Копейкин мой, можете вообразить себе, вышел в положении, в некотором роде, сомнительном, не получивши, так сказать, ни да, ни нет. А между тем, можете вообразить себе, столичная жизнь становится для него с каждым часом затруднительнее. Думает себе: «пойду опять к министру: как хотите, ваше высокопревосходительство, последний кусок доедаю; не поможете, должен умереть, в некотором роде, с голода». Приходит, — говорят: «нельзя, министр не принимает, приходите завтра»; на другой день — то же, а швейцар на него просто и смотреть не хочет. У моего Копейкина всего-навсего остается какой-нибудь полтинник. То бывало, едал щи, говядины кусок, а теперь в лавочке возьмет какую-нибудь селедку или огурец соленый да хлеб на два гроша — словом, голодает бедняга, а между тем, аппетит, просто, волчий. Проходит мимо эдакого какого- нибудь ресторана, повар там собака, можете себе представить, иностранец, белье на нем чистейшее голландское, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, — словом, рассу- пе-деликасет такой, что просто себя, то есть, съел от аппетита. Пройдет ли мимо Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки — по пяти рублей штучка, арбуз— громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей — словом, на всяком шагу соблазн такой — слюнки текут — а он слышит между тем все: «завтра». Так можете вообразить себе, каково его положение: тут с одной стороны, так сказать, семга и арбуз, а ему подносят все одно и то же блюдо: «завтра». Наконец сделалось бедняге, в некотором роде, невтерпеж: решился, во что бы ни стало, пролезть к министру. Дождался у подъезда, не пройдет ли еще какой проситель, и там с каким-то генералом, понимаете, проскользнул со своей деревяшкой в приемную. Министр, по обыкновению, выходит: «зачем вы? зачем вы?» «А!» говорит,
увидевши Копейкина: «ведь я уже объявил вам, что вы должны ожидать решения». — «Помилуйте, ваше высокопревосходительство: не имею, так сказать, куска хлеба»... «Что ж делать? Я для вас ничего не могу сделать, старайтесь, покамест, помочь себе сами, ищите сами средств». — «Но, ваше высокопревосходительство, сами можете в некотором роде судить, какие средства могу сыскать, не имея ни руки, ни ноги». Он-то хотел прибавить: «а носом и подавно ничего не сделаешь, только разве высморкаешься, да и для того нужно купить платок». Только министр, сударь мой, — или уж он ему надоел так, или в самом деле он, может, занят был делами государственными, — начал, можете себе представить, сердиться. «Ступайте же», говорит: «у меня много таких, как вы, ожидайте спокойно». А мой Копейкин, — голод, знаете, пришпорил его: «как хотите», говорит, «ваше высокопревосходительство, не сойду с места до тех пор, пока не дадите надлежащей резолюции». 14, сударь мой! Можете себе представить, министр вышел из себя. В самом деле до тех пор, может быть, еще не было в летописях мира, так сказать, чтобы какой-нибудь Копейкин осмелился так говорить с министром. Можете себе представить, каков должен быть рассерженный министр, так сказать, государственный человек, в некотором роде. «Грубиян!» закричал он. «Где фельдъегерь? Позвать фельдъегеря, препроводить его», говорит, «с фельдъегерем на место жительства». А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина какой-нибудь; ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков — словом, дантист эдакой... Вот его, раба Божия, схватили, сударь мой, да в тележку с фельдъегерем. «Ну», Копейкин думает, «по крайней мере не нужно платить прогонов, спасибо и за то». Вот он, сударь мой, едет на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждает сам себе: «Когда министр», говорит, «сам сказал, чтобы я поискал средств помочь себе — хорошо», говорит, «я», говорит, «найду средства». Ну, уж как только его доставили на место и куды именно привезли, ничего этого неизвестно. Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую Лету, как называют поэты. Но, позвольте, господа, вот тут-то и начинается, можно сказать, нить завязки романа. Итак, куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло, можете представить себе,
двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, сударь мой, никто другой, как наш капитан Копейкин. Набрал из разных беглых солдат некоторым образом банду целую. Это было, можете себе представить, тотчас после войны: все привыкло, знаете, к распускной жизни, всякому жизнь — копейка, забубешь везде такой, хоть трава не расти — словом, сударь мой, у него просто армия. По дорогам никакого проезда нет, и все это собственно, так сказать, устремлено на одно только казенное. Если проезжающий по какой-нибудь своей надобности — ну, спросят только: «зачем?» да и ступай своей дорогой. А как только какой-нибудь фураж казенный, провиант или деньги — словом, все, что носит, так сказать, имя казны — спуска никакого. Ну, можете себе представить, казенный карман опустошается ужасно. Услышит ли, что в деревне приходит срок платить казенный оброк, — он уж там. Тот же час требует к себе старосту: «подавай; брат, казенные оброки и подати». Ну, мужик видит: эдакой безногий черт, на воротнике-то у него, понимаете, жар-птица, красное сукно пахнет, черт возьми, оплеухой. «На, батюшка, вот тебе, отвяжись только». Думает: «уж верно какой-нибудь капитан-исправник, а, может, еще и хуже». Только, сударь мой, деньги, понимаете, примет он, как следует, и тут же крестьянам пишет расписку, чтобы, некоторым образом, оправдать их: что деньги точно, мол, взяты и подати сполна все выплачены, а принял вот такой-то капитан Копейкин; еще даже и печать свою приложит — словом, сударь мой, грабит, да и полно. Посыланы были несколько раз команды изловить его, но Копейкин мой и в ус не дует. Голодеры, понимаете, собрались все такие... Но наконец, может быть, испугавшись, сам видя, что дело, так сказать, заварил не на шутку и что преследования ежеминутно усиливались, а между тем деньжонок у него набрался капиталец порядочный, он, сударь мой, за границу и за границу- то, сударь мой, понимаете, в Соединенные Штаты. И пишет оттуда, сударь мой, письмо к государю красноречивейшее, как только можете вообразить. В древности Платоны и Демосфены какие- нибудь — все это, можно сказать, тряпка, дьячок в сравнении с ним. «Не подумай, государь», говорит: «чтоб я того и того»... Круглоту периодов запустил такую... «Необходимость», говорит, «была причиною моего поступка; проливал кровь, не щадил,
некоторым образом, жизни, и хлеба, как бы сказать, для пропитания нет теперь у меня. Не наказуи», говорит, «моих сотоварищей, потому что они невинны, ибо вовлечены, так сказать, собственно мною, а окажи лучше монаршую свою милость, чтобы впредь, то есть, если там попадутся раненые, так чтобы примером за ними эдакое, можете себе представить, смотрение...» — словом, красноречиво необыкновенно. Ну, государь, понимаете, был тронут. Действительно его монаршему сердцу было прискорбно: хотя он, точно, был преступник и достоин в некотором роде смертельного наказания, но, видя, так сказать, как может невинный иногда произойти — подобное упущение, да и невозможно, впрочем, чтобы в тогдашнее смутное время все было можно вдруг устроить, один Бог, можно сказать, только разве без проступков, — словом, сударь мой, государь изволил на этот раз оказать беспримерное великодушие: повелел остановить преследование виновных, а в то же время издал строжайшее предписание составить комитет исключительно с тем, чтобы заняться улучшением участи всех, то есть раненых— и вот, сударь мой, это была, так сказать, причина, в силу которой положено было основание инвалидному капиталу, обеспечившему, можно сказать, теперь раненых совершенно, так что подобного попечения действительно ни в Англии, ни в разных других просвещенных государствах не имеется. Так вот кто, сударь мой, этот капитан Копейкин. Теперь я полагаю вот что: в Соединенных Штатах денежки он, без сомнения, прожил да вот и воротился к нам, чтобы еще как-нибудь попробовать, не удастся ли, так сказать, в некотором роде, новое предприятие».
<3аметки> к 1-й части
Идея Города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие, Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени. Как люди неглупые доходят до делания совершенных глупостей. [Как с сп<летнями>]
Частности в разговорах дам. Как к общим сплетням примешиваются частные сплетни, как в них не щадят одна другую. Как созидаются соображения, как эти соображения восходят до верха смешного. Как все невольно занимаются сплетнями, и какого рода Бабичи и юпки образуются.
Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир. — И еще сильнее между тем должна предстать читателю Мертвая бесчувственность жизни.
Проходит [жизнь] страшная мгла жизни, и еще глубокая сокрыта в том тайна. Не ужасное ли это явление. Жизнь бунтующая, праздная, не страшно ли великое она явленье. Бал слепи<т>. Золото. Танец. Плечи. При бальном сиянии, при фраках, [при] сплетнях и визитных билетах [никто не заметит] никто не угадает последнего часах
Частности. Дамы ссорятся именно из-за того, что одной хочется, чтобы Чичиков был [вот что] тем-то, другой тем-то, и потому принимает только те слухи, которые сообразны с ее идеями.
Явление других дам на сцену.
Дама приятная во всех отношениях имеет чувственные наклонности и любит рассказывать, как она иногда побеждала чувственные наклонности, и посредством ума своего, и чем умела не допустить до слишком коротких с нею изъяснений... Впрочем, это случалось само собою, очень невинным образом. До коротких объяснений никто не доходил уже потому, что она и в молодости своей имела что-то похожее на будочника, несмотря на все свои приятности и хорошие качества.
«Нет, милая, я люблю, понимаете, сначала мужчину приблизить и потом удалить; удалить и потом приблизить». Таким же образом она поступает и на бале с Чичиковым... У других тоже состраиваются идеи, как себя вести. Одна почтительна. Две дамы, взявшись под руки, ходили и решили хохотать, как можно дольше. Потом нашли, что совсем у Чичикова нет манер и внешснос- ти?> хороших.
Дама приятная во всех отношениях любила читать всякие описания балов. Описание Венского конгресса ее очень занимает. Туалет любила дама, то есть, замечать на других, что на ком хорошо и что не хорошо.
Сидя рассматривают входящих. «Н<адворная> совет<ница> не умеет одеваться, совсем не умеет. Этот шарф так ей не идет...» «Как хорошо одета губерна<торская> дочка...!». «Милая, она так гадко одета». «Уж если и так [ну]...[19] [20]
Весь Город со всем вихрем сплетней преобразование без- дельности жизни всего человечества в массе. Рожден бал и все соединения. Сторона главная, бальная, общества.
Противуположное ему преобразование во II <части?>, занятой разорванным бездельем.
Как низвести все [безделья] мира безделья во всех рода<х> до сходства с городским бездельем? и как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?
Для <этого?> включить все сходства и внести постепенный ход.
<Окончание девятой главы
в переделанном виде>
Судили, судили и решили на том, чтобы расспросить покупщиков, у которых Чичиков торговал и купил эти загадочные мертвые души. Прокурору выпал жребий [идти] переговорить к Собакевичу, а председатель вызвался сам идти к Коробочке. А потому отправимся и мы вослед за ними и посмотрим, что такое там разузнали.
Глава
Собакевич квартировал с супругой в доме несколько поодаль от шумных мест. Дом выбрал этакой крепкой, чтобы потолок не проломился и можно бы в нем жить благополучно. Хозяин был купец Колотыркин, человек тоже прочный. Собакевич был с супругой; детей при нем не было. Он начинал уже скучать и помышлял об отъезде, ожидал только оброка за землю, которую нанимали под репу трое городских мещан, да окончанья какого-то модного капота на вате, который вздумала заказать городскому портному [его] супруга. Он уже, сидя на кресле, начинал побранивать и мошенничеством, и прихоть, а сам всё глядел на угол. В это время вошел прокурор. Собакевич сказал: «Прошу», и, приподнявшись, сел опять на стул. Прокурор подошел к ручке Феодулии Ивановны и, приложившись к ней, сел также на стул. Феодулия Ивановна, получивши себе на руку поцелуй, села также на стул. Все три стула были выкрашены зеленой масляной краской с малеванными кувшинчиками по уголкам.
— Пришел с вами переговорить об деле, — сказал прокурор.
— Душенька, ступай в свою комнату. Там тебя, верно, ждет портниха.
Феодулия пошла в свою комнату. Прокурор начал так:
— Позвольте вас спросить: какого <рода> людей продали вы Павлу Ивановичу Чичикову?
— Как какого рода, — сказал Собакевич. — На это крепость есть; там означено, какого рода: один каретник.
— По городу, однако ж,— сказал прокурор, несколько замявшись, — по городу разнеслись [такие] [странные] слухи.
— Много в городе дураков, оттого и слухи, — сказал спокойно Собакевич.
— Однако ж, Михаил Семеныч, такие слухи, что просто голова кружится: что души не души, что цель совсем не та, чтобы переселить, и что сам Чичиков загадочный человек. Оказываются такие подозрения. По городу пошли такие пересуды.
—Да позвольте спросить вас: вы сами баба, что ли? — спросил Собакевич.
Этот вопрос озадачил прокурора. Он сам у себя никогда еще не спрашивал, баба ли он, или что другое.
— Вы бы с этакими запросами посовестились даже и приходить ко мне, — сказал Собакевич.
Прокурор начал извиняться.
— Вы бы пошли к каким-нибудь пряхам, что по вечерам говорят об ведьмах. Уж если Бог не дал о чем поумней завесгь разговор, играли бы в бабки с малыми ребятами. Что вы в самом деле пришли смущать честного человека? Что я вам, в насмешку, что ли? В службе своей, как следует, не упражняетесь. Чтобы отечеству как-нибудь послужить и на пользу ближнему, храня товарищей, о том не думаете. А вот только, чтобы быть подальше других. Куда дураки подтолкнут, туда и плететесь. Так себе за ничто и пропадаете, и доброго следа после вас не останется.
Прокурор совсем не нашелся, что отвечать на такое неожиданное поучение. Разбитый в прах и уничтоженный пошел он от Собакевича. А Собакевич ему вслед: «Убирайся себе, собака!»
В это время вошла Феодулия.
— Что это от тебя прокурор так скоро вышел? — сказала она.
— Угрызенье совести ощутил, так и вышел, — сказал Собакевич. — Вот тебе, душа моя, в глазах пример. Какой старой человек, уж и волос седой в голове, а я знаю, что он до сих пор по чужим женам ходит. У них уж обычай у всех; собаки все. Мало того, что даром бременят землю, да еще дела такие делают, что скоту бы... и такие грехи творят, что их всех бы в один мешок да в воду. Весь город разбойничий вертеп. Незачем нам здесь оставаться больше, уедем!
Супруга хотела было представить, что еще не готов капот и нужно купить для праздника какие [-то] ленты на чепцы. Но Собакевич сказал:
«Это, душа моя, всё модные выдумки, они тебя к добру не доведут». Велел собирать всё в дорогу, сам пошел, вместе с квартальным, к мещанам и взял с них оброк за репу. Потом зашел к портнихе в взял капот недошитый, так как был в работе, с воткнутой иголкой и ниткой, с тем, чтобы дошить его в деревне, и выехал из города, приговаривая, что опасно даже заезжать в этот <город>, потому что мошенник сидит на мошеннике и можно легко самому погрязнуть вместе с ними во всяких пороках.
Прокурор между тем так был озадачен приемом Собакевича, что недоумевал, как и рассказать об этом председателю.
Но и председатель тоже немного успел в объяснениях. Начать <с> того, что, поехавши на дрожках, попал он в такой грязный и узкой переулок, что во всю дорогу то правое колесо выше левого, то левое выше правого. От этого ударил он...1 самого себя весьма <сильно?> палкой в подбородок, потом затылком вылетел и в заключенье [везде] забрызгался грязью. Въехал он во двор к протопопу среди чавканья, шлепанья грязи, свиного хрюканья. Оставивши дрожки и пробравшись пешком позади всяких кле- тухов и вступил, наконец, в сени. Здесь он прежде спросил полотенце и вытер лицо. Коробочка встретила его так же, как и Чичикова, с тем же меланхолическим <видом?>. На шее у ней было что-то наверчено, вроде фланели. В комнате было бесчисленное множество мух и какое<-то> отвратительное для них блюдо, к которому они, казалось, уже привыкли. Коробочка попросила его садиться.
Председатель, начавши сначала тем, что знал некогда ее мужа, потом вдруг перешел к такому вопросу:
— Скажите, пожалуйста, точно ли к вам, в ночное время, с пистолетом в руке приезжал один человек, покушавшийся вас убить, если вы не отдадите каких-то душ? И не можете ли объяснить нам, какое было его намерение?
— Да уж как не могу! Возьмите ведь мое положение: двадцать пять рублей бумажками! Ведь я не знаю, право. Я вдова,
В рукописи одно слово не прочитано.
я человек неопытный. Меня не трудно обмануть в [таком] деле, в котором я, признаться вам сказать, батюшка, ничего не знаю. Пеньке-то я знаю цену. Сало тоже продала третье...
— Да расскажите прежде пообстоятельнее: как это? Пистолеты при нем были?
— Нет, батюшка, пистолетов, оборони Бог, я не видала. А мое дело вдовье. Я не могу знать, почем ходят мертвые души. Уж, батюшка, не оставьте, поясните, по крайней мере, чтобы я знала цену-то настоящую.
— Какую цену? Что цена, матушка? Какая цена?
— Да мертвая-то душа почем теперь ходит?
«Да она дура от роду или рехнулась», — подумал председатель, глядя ей в глаза.
— Что ж, двадцать пять рублей? Ведь я не знаю, может быть, они пятьдесят, [сто] или больше.
— А покажите бумажку, — сказал председатель и посмотрел ее против света, не фальшивая <ли>. Но бумажка была как бумажка.
— Да расскажите же вы, как он у вас купил, что купил. Я в голову ничего не могу сообразить.
— Купил, — сказала Коробочка. — Да вы-то, батюшка, что ж вы-то не хотите мне сказать, почем ходит мертвая душа, чтоб я знала настоящую цену мертвых душ?
— Да помилуйте [полно мату<шка>] что это вы говорите, где ж видано, чтобы мертвых продавали?
— Да что ж вы цены не хотите сказать?
— Да что ж цены. Помилуйте, какая цена. Скажите мне сурьезно, как было дело. Угрожал он вам чем, хотел обольстить [что ли]?
— Нет, батюшка; да вы, право... Теперь я вижу [сама], что вы тоже покупщик. — И посмотрела подозрительно в глаза.
— Да я председатель, матушка, здешней палаты.
— Нет, батюшка, как хотите, вы это уж того изволите так, хотите сами меня обмануть. Да ведь что ж вам из того, ведь вам хуже. Я бы вам продала и птичьих <перьев>: у меня о Рождестве и птичьи перья будут.
— Матушка, говорю вам, что я председатель. Что мне ваши птичьи перья. Не покупаю ничего.
— Да ведь торг честное дело, — продолжала Коробочка. — Сегодня я тебе, завтра ты мне продашь. Что ж, если мы станем этак друг друга обманывать, да где ж и правда тогда? Ведь это [правда-то] перед Богом грех.
— Матушка, я не покупщик, я председатель!
— Да Бог знает. Может быть, вы и председаете; ведь я не знаю. Что ж? Я вдова. Да что ж вы так расспрашиваете? Нет, батюшка, я вижу, что вы сами, того, хотите купить их...
— Матушка, я вам советую полечиться, — сказал председатель, рассердившись. — У вас вот недостает... — сказал он, постучавши себя пальцем по лбу, и вышел [в сердцах] от Коробочки.
Коробочка так на этом и осталась, что это был откупщик, и удивлялась только тому, какой сердитый стал народ на белом свете и как трудно бедной вдове. Председатель изломал колесо в дрожках и забрызгался вонючею грязью. Вот всё, что приобрел он в этой неудачной экспедиции, включая сюда [также и] разбитый палкою подбородок. Подъезжая к дому, встретил он прокурора, который тоже ехал на дрожках не в духе, повесивши [голову].