К читателю от сочинителя 36 глава

— Ну, что узнали от Собакевича?

Прокурор повесил голову и сказал: [только что]

— Во всю жизнь не был трактован...

— А что?

— [А что?] Оплевал совсем [всего],— сказал прокурор с огорченным видом.

— Как?

— Говорит, что на службе от меня проку нет: ни одного доноса не подал на товарищей. В других местах прокурор, что [ни] неделя, [то и] посылает донос; я выставлял «чел» на вся­ком листке, даже и тогда, когда иной раз следовало бы подать доносом, не задерживал ни одной бумаги. Прокурор истинно сокрушался.

— Так что ж он <об> Чичикове говорит? — сказал п<ред- седательх

— Что говорит? Бабами назвал всех, обругал [всех] дурака­ми [и сплетниками].

Председатель задумался. В это время подъехали третьи дрож­ки; на них сидел вице-губернатор.

— Господа, я должен вас известить, что нужно быть осго- рожну. Говорят, действительно в нашу губернию назначается генерал-губернатор.

И председатель и прокурор разинули рот. Председатель подумал про себя: «Вот кстати приедет на расхлебки. Заварили суп такой, что черт и вкус в нем какой отыщет. Увидит, какая бестолочь в городе». «Одно за другим», подумал огорченный прокурор.

— Не знаете о том ничего, кто назначен в генерал-губерна­торы, какого нрава, какого свойства?

— Ничего еще неизвестно,— сказал <вице-губернатор>. В это время подъехал на дрожках почтмейстер.

— Господа, могу вас поздравить с [новым] генерал-губерна­тором.

— Слышали, да ведь еще неизвестно, — сказал вице-губер­натор.

— Известно даже и кто,— сказал почтмейстер,— князь Однозоровский-Чементинский.

— Что ж говорят?

— Строжайший человек, судырь мой, — сказал почтмей­стер. — Дальновиднейший и крутейшего нрава. Был он преж­де в каком-то эдаком, понимаете, казенном большом построе­нии. Завелись там кое-какие грехи. Всех, судырь, распушил, стер в прах, так что, понимаете, и подметать было нечего.

—А здесь в городе <нет> никакой надобности строгих мер.

— Палата, судырь мой, сведений; человек размера, понимае­те, колоссального! — продолжал почтмейстер.

Случилось один раз...

— Однако ж, — сказал почтмейстер, — мы говорим на ули­це, при кучерах. Лучше ж заедем.

Все опомнились. А уже на улице собрались наблюдатели и глядели, разинув рты, на разговаривающих с..? дрожек. Куче­ре [хлыснули] закричали, и четверо дрожек потянулись [на двор] к председателю.

«Кстати черт принес этого Чичикова», — думал председа­тель, снимая с себя в передней забрызганную грязью шубу.

¹ В рукописи одно слово не прочитано.

— Я всё не могу разобрать этого дела, — сказал вице-губер­натор, скидая шубу.

Почтмейстер ничего не сказал, сбросил просто.

Вошли в комнату, где вдруг явилась закуска. Губернские вла­сти сне обходятся?> без закуски, и если в губернии хоть два чинов­ника сойдется, сам-третей является закуска.

Председатель подошел и налил себе самой горькой полын­ной водки, сказавши:

— Я, хоть убей, не знаю, кто таков этот Чичиков.

— Я и подавно, — сказал прокурор. — Этакого запутанно­го дела я и в бумагах не читывал, и не имею духу приступить...

—А как человек между тем светского лоску, — сказал почт­мейстер, наливая сначала темной и розовой [и желтой] и составив себе смесь из разных водок, — очевидно, был в Париже. Я думаю, что едва ли не дипломатом служил.

— Ну, господа! — сказал в это время, входя, полицеймей­стер, известный благотворитель города [и] любимец купечества и чудотворец в угощениях. — Господа! О Чичикове я ничего не мог узнать. В собственных бумагах его порыться [никак] не мог. Из комнаты не выходит. На беду чем-то заболел. Расспрашивал людей. Лакей пришел Петрушка, кучер Селифан. Первый был не в трезвом состоянии, да и всегда быв<ает?> таков.— При этом полицеймейстер подошел к водке и составил смесь из трех водок. — Петрушка говорит, ^тгго барин как барин, водился с людь­ми, кажется, хорошими: с Перекроевым. Назвал много помещи­ков, всё коллежские и статские советники [иные даже и повыше]. Кучер Селифан: неглупым человеком показывался всеми за то, что службу хорошо исполнил. Был [говорит] в таможне, при каких-то казенных постройках, а в каких именно, не мог сказать. Лошади три: одна куплена, говорит, три года назад тому. Серая, говорит, выменена на серую, третий куплен. А сам Чичиков действительно называется Павел Иванович и точно коллежский советник.

Все чиновники задумались.

«Порядочный человек, и коллежский советник, — подумал прокурор, — и решиться на такое дело, как увозить губернатор­скую дочку, или возыметь безумие покупать мертвые <души>. Пугать по ночам спокойных престарелых помещиц, это прилично какому-нибудь гусарскому юнкеру, а не коллежскому советнику».

«Если коллежский советник, как же пуститься в такое уго­ловное преступление, как делать бумажки»,— подумал вице- губернатор, который был сам коллежский <советник>, любил играть на флейте и душу [скорей] имел склонную к искусствам изящным, а не к преступлению.

— Воля ваша, господа, а это дело как-нибудь нужно кон­чить: приедет генерал-губернатор, увидит, что у нас, просто, черт знает что.

— Как же вы думаете поступить?

Полиц<ей>мейстер:

— Я думаю, надобно поступить решительно.

— Как же решительно? — сказал председатель.

— Задержать его, как подозрительного человека.

— А если он нас задержит, как подозрительных людей?

— Как так?

— Ну, а если он подослан? Ну, что если он с тайными пору­ченьями?

Мертвые души! А Бог знает, гм! Будто купить мертвые души, а может быть, это розыскание обо всех [душах] тех умерших, о которых было подано от неизвестных случаев.

Эти слова погрузили всех в молчание. Прокурора эти слова поразили. Председатель тоже, сказавши их, задумался. [Им обо­им пришло на ум] Обоим прийти...

— Что ж, как поступить [вы полагаете] господа? — сказал полицеймейстер, благотворитель г<орода> и благодетель купе­чества, и, произведши смешение водки сладкой, горькой, выпил, закусивши.

Человек подал бутылку мадеры и рюмки.

— Я право, не знаю, как поступить, — [сказал председа­тель].

— Господа, — сказал почтмейстер, выпивши рюмку мадеры и засунувши в рот ломоть голландского сыру с балыком и мас­лом, — я того мненья, что это дело хорошенько нужно исследо­вать, разобрать хорошенько, и разобрать камерально [понимаете] сообща, собравшись всем, как в английском парламенте, пони­маете, чтобы [это, так сказать,] досконально раскрылось до всех изгибов, понимаете.

— Что ж, соберемся, — сказал полицеймейстер.

— Да, — сказал председатель, — собраться и решить вкупе, что такое Чичиков.

— Это благоразумнее всего решить, что такое Чичиков.

— Да, отберем мненья у всех и решим, что такое Чичиков. Сказавши это, в одно время все пожелали выпить шампан­

ского и разошлись довольные [по крайней мере] тем, что коми­тет этот всё объяснит и покажет ясно и досконально, что такое Чичиков.

<Размышления о героях
«Мертвых душ»>

Он даже и не задал себе запроса, зачем эти люди попали ему на глаза, как вообще все мы никогда не спрашиваем себя, зачем нас окружили такие-то обстоятельства, а не другие, зачем вокруг нас стали такие-то люди, а не другие, тогда как нет малейшего события в жизни, котор<ое> было даром, и все вокруг в наше наученье и вразумление. Но слова, что Свет есть живая книга, повторяются нами уж как-то особенно бестолко­во и глупо, так что невольно хочешь сказать даже дурака тому, кто это произносит. Он даже и не задумался над тем, от чего это так, что Манилов, по природе добрый, даже благородный, [без пользы] бесплодно прожил в деревне, ни на грош нико­му не доставил пользы, опошлел, сделался приторным своею доб<ротою>, а Плут Собакевич, уж вовсе не благородный по духу и чувствам, однако ж не разорил мужиков, не допустил их быть ни пьяницами, ни праздношатайками. И отчего кол­лежская регистраторша Коробочка, не читавшая и книг ника­ких, кроме часослова, да и то еще с грехом пополам, не выучась никаким изящным искусствам, кроме разве гадания на картах, умела, однако ж, наполнить рублевиками сундучки, и коро­бочки и сделать это [без всякого отягощенья мужикам, кото­рые взносили ей все те же деньги] <так>, что порядок, какой он там себе ни был, на деревне все-таки уцелел, Души в лом­бард не заложены, а Церковь [на селе] хоть и не [очень] богатая была [однако же] поддержана, и правились и заутрени и обед­ни исправно. Тогда как иные, живущие по Столицам, даже и Генералы по чину, образованные и начитанные, и тонкого вкуса и примерно человеколю<бивые>, беспрестанно заводя­щие всякие филантропические заведения, требуют, однако ж, от своих управителей всё денег, не принимая никаких извине­ний, что голод и неурожай. И все [души] Крестьяне заложе­ны в ломбард и перезаложены, и во все магазины до единого и всем ростовщикам до последнего в городе должны. [Отчего это] так, над этим, Чичиков не задумался, так же, как и многие жители просвещенных городов, которые обыкновенно любят

в этом случае повторить известное изречение: Трудно даже и поверить, какие у нас живут оригиналы во многих губерни­ях и уездах... Помещики вылетели из Головы Чичикова, даже и сам Ноздрев. Он позабыл то, что наступил ему тот роковой возраст жизни, когда все становится ленивей в человеке, когда нужно его будить, будить, чтоб не заснул навеки. Он не чув­ствовал того, что [молодого еще кое-как спасае<т> [пылкое ретивое чувство] ретивый пыл] еще не так страш<но> <для> молодого — ретивый пыл юности, [еще гибкая не успевш<ая> застыть] гибкость не успевш<ей> окрепнуть природы бур­лят и не дают мельчать чувствам, как начинающему стареть, которого нечувствительно, незаметно обхватывают со всех сторон пошлые привычки света, условия, приличия без дела движущегося общества, которые до того, наконец, все опутают и облекут человека, что и не останется в нем его самсогс», а куча только одних принадлежащих свету условий и привычек. А как попробуешь добраться до души, ее уж и нет. [Ка<мень>] Окременевший кус<ок>, и весь превратился человек в страш­ного Плюшкина, у которого если и выпорхнет иногда что похожее на чувство, то это похоже на последнее усилие утопаю­щего человека.

Комментарии

«Дело, взятое из души...»

I

В мае 1842 года в книжных лавках Москвы и Санкт-Петербурга появилась новинка — книга с затейливым рисунком на обложке, где разными шрифтами было написано: «Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н. Гоголя». На желтоватом фоне чередова­лись разнородные, иногда просто загадочные изображения: домики с колодезным журавлем, бутылки с рюмками, танцующие фигурки, греческие и египетские маски, лиры, сапоги, бочки, лапти, поднос с рыбой, множество черепов в изящных завитках, — а венчала всю эту причудливую картину стремительно несущаяся тройка. В назва­нии бросалось в глаза слово «ПОЭМА», крупными белыми буквами на черном фоне. Рисунок, выполненный самим автором, очевидно, был важен для него, так как повторился и во втором прижизненном издании книги 1846 года.

Символика обложки сложна и имеет множество значений, но даже при первом взгляде на нее очевидна основная мысль автора: поэма должна явить собой многообразие русской жизни, схваченное в как бы случайных, но на самом деле — характерных деталях.

«Мертвые души» и были задуманы как эпическое произведе­ние в трех томах, обнимающее собой «всю Русь» и «все человечество в массе». Поэма осталась незавершенной: вышел в свет только пер­вый том, и после смерти Гоголя были найдены черновые наброс­ки отдельных глав второго. Это в значительной мере затрудняет постижение сокровенного, символического смысла произведения. «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет “Мертвых душ”, — писал Гоголь А. О. Смирновой 25 июля (н. ст.) 1845 года. — Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах... Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного только автора».

Свою тайну Гоголь не унес с собой в могилу. В силу законов художественного творчества автор не в состоянии утаить своего «душевного дела». Ибо, как говорил сам Гоголь, «поэзия есть чистая исповедь души». Ключ к тайне «Мертвых душ» — в самой поэме.

Гоголь любил повторять, что не будут живы его образы, если каждый читатель не почувствует, что они взяты «из того же тела, из которого и мы». Это свойство гоголевских образов — некую «узна­ваемость», близость душе каждого из нас — отмечали уже совре­менники писателя.

«Не все ли мы после юности, так или иначе, ведем одну из жиз­ней гоголевских героев? — записал в дневнике А. И. Герцен в июле 1842 года. — Один остается при маниловской тупой мечтательности,

другой буйствует а 1а МозНгеГГ, третий — Плюшкин...» «Каждый из нас, — говорил В. Г. Белинский, — какой бы он ни был хороший человек, если вникнет в себя с тем беспристрастием, с каким вника­ет в других, — то непременно найдет в себе, в большей или меньшей степени, многие из элементов многих героев Гоголя» {Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. М., 1982. С. 312).

Как ни странно, у Герцена и Белинского духовный подход к проблеме: в православной аскетике есть понятие присутствия любого греха в человеке; если он обратится к своей душе, то уви­дит все... и среди всего — нечто преобладающее. Общепризнано, что определяющей чертой гоголевских типов является пошлость. Но что такое пошлость? В старом, первоначальном значении, ныне уже утраченном, пошлый— обыкновенный, заурядный, ничем не примечательный. В начале шестой главы «Мертвых душ» Гоголь употребляет это слово именно в таком значении. Автор говорит, что прежде, в лета его юности, ему случалось подъезжать к како­му-нибудь новому месту и оно представало перед ним своею «не пошлою наружностью».

По словам Гоголя, главное свойство его таланта определил А. С. Пушкин: «Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писа­теля не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». В. Г. Белинский оспорил пушкинское определение дара Гоголя. Особенность таланта Гоголя, утверждал критик, «состоит не в исключительном только даре живописать ярко пошлость жиз­ни, а проникать в полноту и реальность явлений жизни... Ему дался не пошлый человек, а человек вообще, как он есть, не украшенный и не идеализированный» (Там же. Т. 8. С. 313).

Однако чем же тогда пошлый человек отличается от не пошло­го? Тот же Белинский писал, что «порядочный человек не тем отли­чается от пошлого, чтобы он был вовсе чужд всякой пошлости, а тем, что видит и знает, что в нем есть пошлого, тогда как пошлый человек и не подозревает этого в отношении к себе; напротив, ему- то и кажется больше всех, что он истинное совершенство» (Там же. С. 312—313). Пошлость у Гоголя — это печать духовного убожества, которое можно найти в каждом человеке. Герои Гоголя пошлы, так как они мертвы духовно. Поэтому своеобразным ключом к смыслу поэмы является ее название.

Прежде всего оно имеет буквальное значение, связанное с сю­жетом. Мертвые души — это «товар», который покупает Чичиков, а именно умерших крестьян — души, которые по ревизским сказ­кам (см. коммент, к с. 33) числятся живыми. Недаром Коробочка жалуется Чичикову: «Народ мертвый, а плати как за живого». Гоголь вкладывает в уста Чичикова и других героев поэмы по отношению к приобретенным душам слово «мертвые» вместо принятого в офи­циальных документах «убылые». В этой связи М. П. Погодин писал ему 6 мая 1847 года: «“Мертвых душ” в русском языке нет. Есть души ревизские, приписные, убылые, прибылые». Гоголь хотел при­дать этими словами особенный смысл не только афере Чичикова, но и всему произведению.

Гораздо важнее буквального — иносказательный, метафори­ческий смысл названия поэмы. Мертвые души — это помещики и чи­новники, сам Чичиков. Этот смысл был очевиден уже для первых читателей Гоголя. Так, А. И. Герцен записал в дневнике в 1842 году: «...не ревизские— мертвые души, а все эти Ноздревы, Маниловы и сит циапй (ит. все прочие) — вот мертвые души, и мы их встре­чаем на каждом шагу».

Но есть в названии книги и глубокий духовный смысл. Он рас­крыт Гоголем в предсмертной записи: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом...» По Гоголю, души его героев не вовсе умерли. В них, как и в каждом человеке, таится подлинная жизнь — образ Божий, а вместе с тем и надежда на возрождение. О том, что такое жизнь и смерть души, говорит один из великих учителей Церкви, преподобный Симеон Новый Богослов: «Христос приходит, и пришествием Своим воскре­шает мертвую душу, и дает ей жизнь, и дарует благодать видеть, как Он Сам воскресает в ней и ее воскрешает. Таков закон новой жиз­ни о Христе Иисусе, что Христос Господь благодатию Святаго Духа приходит к нам и воскрешает умерщвленные души наши, и дает им жизнь, и дарует очи видеть Его Самого, бессмертного и нетлен­ного, живущим в нас. Прежде же чем душа соединится с Богом, прежде чем узрит, познает и восчувствует, что воистину соедине­на с Ним, — она бывает совсем мертва, слепа, бесчувственна; но при всем том, что мертва, все же по естеству своему бессмертна» (Симеон Новый Богослов, прп. Творения. Т. 1. Свято-Троицкая Сер­гиева лавра, 1993. Слово 29-е. С. 257).

В Толковом словаре В. Даля одно из значений слова «мерт­вый» — «человек невозрожденный, недуховный, плотской или чувственный». Это значение близко к тому, в котором употребляет данное слово и Гоголь. Например, Манилов ведет жизнь исключи­тельно материальную (плотскую, чувственную), поэтому настоящей жизни (то есть духовной) в нем нет: он мертв, как и другие помещи­ки, как и сам Чичиков.

Выражению «мертвые души» именно Гоголь придал тот специ­фический смысл, в котором мы употребляем его и сегодня. Однако писатель шел здесь от евангельской традиции, к которой и восхо­дит понимание мертвой души как духовно умершей. Гоголевский замысел созвучен христианскому нравственному закону, сформу­лированному св. апостолом Павлом: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1 Кор. 15, 22). С этим связана и глав­ная идея «Мертвых душ» — идея духовного воскресения падшего человека. Ее должен был воплотить в первую очередь главный герой поэмы. «И, может быть, в сем же самом Чичикове... заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес», — предсказывает автор грядущее возрождение своего героя, то есть оживление его души.

Есть основания полагать, что намек на предстоящее нравст­венное перерождение Павла Ивановича Чичикова содержится уже в самом его имени. В мировоззренческих представлениях Гоголя послания св. апостола Павла, который «всех наставляет и выводит на прямую дорогу» (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.) 1847 года), занимают исключительно важное место. Как известно, апостол Павел был одним из гонителей Христа, а потом стал распространителем христианства по всему миру. (Ср. в «Страш­ной мести»: «Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он греш­ный человек, но после покаялся и стал святым».)

Было бы, однако, неверным думать, что в последующих томах Гоголь намеревался сделать Чичикова «добродетельным человеком». Гоголевские высказывания на этот счет, как и уцелевшие главы вто­рого тома, не дают оснований для такого заключения. Архимандрит Феодор (Бухарев), не раз беседовавший с Гоголем о его сочинении, в позднейшем примечании к своей книге рассказывает: «Помнится, когда кое-что прочитал я Гоголю из моего разбора “Мертвых душ”, желая только познакомить его с моим способом рассмотрения этой поэмы, то и его прямо спросил, чем именно должна кончиться эта поэма. Он, задумавшись, выразил свое затруднение высказать это с обстоятельностию. Я возразил, что мне только нужно знать, ожи­вет ли, как следует, Павел Иванович? Гоголь как будто с радостию подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам Царь, и первым вздохом Чичикова для истин­ной прочной жизни должна кончиться поэма» (<Феодор (Бухарев), архим.> Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году. СПб., 1861. С. 138).

По всей вероятности, Гоголь хотел провести своего героя через горнило испытаний и страданий, в результате которых он должен был бы осознать неправедность своего пути. Этим внутренним переворотом, из которого Чичиков вышел бы другим человеком, по-видимому, и должны были завершиться «Мертвые души». Зна­менательно, что как в «Ревизоре» настоящий ревизор появляется по повелению царя, так и в поэме в воскрешении героя должен был принять участие сам Государь.

Предполагалось, что возродится душой не только Чичиков, но и другие герои, —даже Плюшкин, может быть, наиболее «мертвый» из всех. На вопрос отца Феодора, воскреснут ли прочие персонажи первого тома, Гоголь отвечал с улыбкой: «Если захотят». Духовное возрождение — одна из высших способностей, дарованных челове­ку, и, по Гоголю, этот путь открыт всем. Возрождение должно совер­шиться на основе «коренной природы нашей, нами позабытой», и послужить примером не только для соотечественников, но и для всего человечества.

Гоголь был глубоко оригинален и самобытен в своем творче­стве. «У Гоголя не было предшественников в русской литературе, — утверждал В. Г. Белинский, — не было (и не могло быть) образцов в иностранных литературах. О роде его поэзии, до появления ее, не было и намеков» {Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. С. 123). Впоследствии историками литературы было накоплено немало наблюдений о связи Гоголя с различными литературно-художест­венными явлениями и авторами — от Гомера и Библии до В. Скотта и малороссийской повести начала XIX века.

И все же вывод Белинского, думается, в значительной мере верен и сейчас. Еще первый биограф Гоголя П. А. Кулиш указывал на важнейший источник необычайной оригинальности его творе­ний — народную стихию, их питающую (см.: <Кулиш П. А.> Нико­лай М. Опыт биографии Н. В. Гоголя, со включением до сорока его писем. СПб., 1854. С. 84). В этом, как представляется, и заключается разгадка своеобразия творческой манеры Гоголя, особенностей его поэтики.

С самого начала «Мертвые души» были задуманы в обще­русском, общенациональном масштабе. «Начал писать “Мертвых душ”... — сообщал Гоголь А. С. Пушкину 7 октября 1835 года. — Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Много позднее, в письме к В. А. Жуковскому от 10 января (н. ст.) 1848 года, Гоголь пояснял замысел своего творения: «Уже давно занимала меня мысль большого сочиненъя_у в котором бы пред­стало все, что ни есть и хорошего и дурного в русском человеке, и обнаружилось бы пред нами видней свойство нашей русской природы».

Воплощение такого грандиозного замысла требовало и соот­ветствующих художественных средств. В статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1846) Гоголь ука­зал на три источника самобытности, из которых должны черпать вдохновение русские поэты. Это народные песни, пословицы и слово церковных пастырей (в другом месте статьи он называет церковные песни и каноны). Можно с уверенностью сказать, что эти же самые источники имеют первостепенное значение и для эстетики Гоголя. Невозможно понять «Мертвые души» без учета фольклорной тради­ции и в первую очередь пословичной стихии, пронизывающей всю ткань поэмы.

«Чем более я обдумывал мое сочинение, — писал Гоголь в “Авторской исповеди” (1847), — тем более видел, что не случай­но следует мне взять характеры, какие попадутся, но избрать одни те, на которых заметней и глубже отпечатлелись истинно русские, коренные свойства наши». И поскольку в русских пословицах и поговорках наиболее полно выразились важнейшие особенности национального характера, человеческие качества, одобряемые наро­дом или отвергаемые им, в «Мертвых душах» «пословичный» способ обобщения стал одним из важнейших принципов художественной типизации. Чем более обобщенный вид принимают образные карти­ны и характеристики персонажей, в которых Гоголь выражает сущ­ность того или иного явления, ситуации или человеческого типа, тем более они приближаются к традиционным народно-поэтиче­ским формулам.

Характер Манилова— помещика «без задора», пустопорож­него мечтателя — объясняется так: «Один Бог разве мог сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под име­нем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан ни в селе Сели­фан, по словам пословицы». Медвежья натура Собакевича, имев­шего «крепкий и на диво стаченный образ», в хозяйстве которого все было «упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке», находит свое итоговое определение в пословичной фор­муле: «Эк наградил-то тебя Бог! Вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит...»

Характеры эпизодических персонажей поэмы порою пол­ностью исчерпываются пословицами или пословичными выра­жениями. «Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного». Заседатель Дробяжкин был «блудлив, как кошка...» Мижуев был один из тех людей, которые, кажется, никогда не согласятся «пля­сать по чужой дудке», а кончится всегда тем, что пойдут «поплясы­вать как нельзя лучше под чужую дудку, словом, начнут гладью, а кончат гадью».

Гоголь любил выражать заветные свои мысли в пословицах. Идея «Ревизора» сформулирована им в эпиграфе-пословице: «На зер­кало неча пенять, коли рожа крива». В сохранившихся главах второ­го тома «Мертвых душ» важное значение для понимания авторского замысла имеет пословица: «Полюби нас черненькими, а беленьки­ми нас всякий полюбит». «Известно, — говорил Гоголь, — что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объ­яснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия».

Вводя пословицы в художественную ситуацию «Мертвых душ», Гоголь творчески использует заключенный в них смысл. В десятой главе почтмейстер, сделав предположение, что Чичиков есть «не кто другой, как капитан Копейкин», публично сознался, что совершен­но справедлива поговорка: «Русский человек задним умом крепок». «Коренной русской добродетелью» — задним, «спохватным», пока­янным умом в избытке наделены и другие персонажи поэмы, но преж­де всего Павел Иванович Чичиков.

К этой пословице у Гоголя было свое, особое отношение. Обычно она употребляется в значении «спохватился, да поздно», и крепость задним умом расценивается как порок или недостаток. В Толковом словаре В. Даля находим: «Русак задом (задним умом) крепок»; «Умен, да задом»; «Задним умом догадлив». В его же «Посло­вицах русского народа» читаем: «Всяк умен: кто сперва, кто опосля»;

«Задним умом дела не поправишь»; «Кабы мне тот разум наперед, что приходит опосля». Но Гоголю было известно и другое толкова­ние этой поговорки. Так, известный собиратель русского фольклора И. М. Снегирев усматривал в ней выражение свойственного русско­му народу склада ума: «Что Русский и после ошибки может спохва­титься и образумиться, о том говорит его же пословица: “Русский задним умом крепок”» {Снегирев И. Русские в своих пословицах: Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и пого­ворках. Кн. 2. М., 1832. С. 27); «Так в собственно Русских посло­вицах выражается свойственный народу склад ума, способ суж­дения, особенность воззрения... Коренную их основу составляет многовековой, наследственный опыт, этот задний ум, которым кре­пок Русский...» (Снегирев И. Русские народные пословицы и притчи. М., 1848. С. XV).

В размышлениях Гоголя о судьбах родного народа, его настоя­щем и историческом будущем «задний ум или ум окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими рус­ский человек», является тем коренным «свойством русской приро­ды», которое и отличает русских от других народов. С этим свойст­вом национального ума, который сродни уму народных пословиц, «умевших сделать такие великие выводы из бедного, ничтожного своего времени... и которые говорят только о том, какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнего широкого времени, в которое нанесены итоги всех веков», Гоголь связывает высокое предназначение России.

Когда остроумные догадки и сметливые предположения чинов­ников о том, кто такой Чичиков (тут и «миллионщик», и «делатель фальшивых ассигнаций», и капитан Копейкин), доходят до смеш­ного — Чичиков объявляется переодетым Наполеоном, — автор как бы берет под защиту своих героев. «И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок». Принцип противопоставления «своего» и «чужого», отчетливо ощу­тимый с первой и до последней страницы «Мертвых душ», выдер­жан автором и в противопоставлении русского заднего ума ошиб­кам и заблуждениям всего человечества. Возможности, заложенные в этом «пословичном» свойстве русского ума, должны были рас­крыться, по мысли Гоголя, в последующих томах поэмы.

Идейно-композиционная роль данной поговорки в гоголев­ском замысле помогает понять и смысл «Повести о капитане Копей­кине», без которой автор не мыслил себе поэмы.

Повесть существует в трех основных редакциях. Канониче­ской считается вторая, не пропущенная цензурой, которая и печата­ется в тексте поэмы во всех современных изданиях. Первоначальная редакция отличается от последующих прежде всего своим фина­лом, где рассказывается о разбойничьих похождениях Копейкина, его бегстве за границу и письме оттуда Государю с объяснением мотивов своих поступков. В двух других вариантах Повести Гоголь ограничился лишь намеком, что капитан Копейкин стал атаманом шайки разбойников. Возможно, писатель предчувствовал цензур­ные затруднения. Но не цензура, думается, была причиной отказа от первой редакции. В своем первоначальном виде Повесть хотя и проясняла главную мысль автора, тем не менее не вполне отвечала идейно-художественному замыслу поэмы.