Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже
Не было мути, в них появились всем знакомые искры.
-- Я не спросил тебя, -- сказал Пилат, -- ты, может быть, знаешь и
Латинский язык?
-- Да, знаю, -- ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:
-- Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
-- Это очень просто, -- ответил арестант по-латыни, -- ты водил рукой
По воздуху, -- арестант повторил жест Пилата, -- как будто хотел погладить,
И губы...
-- Да, -- сказал Пилат.
Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:
-- Итак, ты врач?
-- Нет, нет, -- живо ответил арестант, -- поверь мне, я не врач.
-- Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это
Прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить...
Или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
-- Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве
Я похож на слабоумного?
-- О да, ты не похож на слабоумного, -- тихо ответил прокуратор и
Улыбнулся какой-то страшной улыбкой, -- так поклянись, что этого не было.
-- Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? -- спросил, очень оживившись,
Развязанный.
-- Ну, хотя бы жизнью твоею, -- ответил прокуратор, -- ею клясться
самое время, так как она висит на волоске, знай это!
-- Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? -- спросил арестант,
-- если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
-- Я могу перерезать этот волосок.
-- И в этом ты ошибаешься, -- светло улыбаясь и заслоняясь рукой от
Солнца, возразил арестант, -- согласись, что перерезать волосок уж наверно
Может лишь тот, кто подвесил?
-- Так, так, -- улыбнувшись, сказал Пилат, -- теперь я не сомневаюсь в
Том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто
Подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты
Явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою
Черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? -- тут прокуратор
Указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
-- У меня и осла-то никакого нет, игемон, -- сказал он. -- Пришел я в
Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия
Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме
Не знал.
-- Не знаешь ли ты таких, -- продолжал Пилат, не сводя глаз с
Арестанта, -- некоего Дисмаса, другого -- Гестаса и третьего -- Вар-раввана?
-- Этих добрых людей я не знаю, -- ответил арестант.
-- Правда?
-- Правда.
-- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые
люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
-- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете.
-- Впервые слышу об этом, -- сказал Пилат, усмехнувшись, -- но, может
быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, -- обратился он к
Секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить
Арестанту: -- В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
-- Нет, я своим умом дошел до этого.
-- И ты проповедуешь это?
-- Да.
-- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, -- он --
Добрый?
-- Да, -- ответил арестант, -- он, правда, несчастливый человек. С тех
Пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы
Знать, кто его искалечил.
-- Охотно могу сообщить это, -- отозвался Пилат, -- ибо я был
Свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя.
Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в
Мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею
Я, -- тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в
Бою при Идиставизо, в долине Дев.
-- Если бы с ним поговорить, -- вдруг мечтательно сказал арестант, -- я
Уверен, что он резко изменился бы.
-- Я полагаю, -- отозвался Пилат, -- что мало радости ты доставил бы
Легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров
Или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об
Этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под
Золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной
Статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль,
Вить там гнездо.
В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора
Сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа
Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В
Частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками,
Происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным.
Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом,
Прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи