Горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
-- Это уж как кому повезет, -- прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала,
смягчая свое контральто:
-- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится
Еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
-- Три тысячи сто одиннадцать человек, -- вставил кто-то из угла.
-- Ну вот видите, -- проговорила Штурман, -- что же делать?
Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...
-- Генералы! -- напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
-- Одни в пяти комнатах в Перелыгине, -- вслед ему сказал Глухарев.
-- Лаврович один в шести, -- вскричал Денискин, -- и столовая дубом
обшита!
-- Э, сейчас не в этом дело, -- прогудел Абабков, -- а в том, что
Половина двенадцатого.
Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное
Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на
Реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию
Изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.
-- Он мог бы и позвонить! -- кричали Денискин, Глухарев и Квант.
Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда.
Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми
Лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом
Александровичем.
На первом -- обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и
Раздавленной грудной клеткой, на другом -- голова с выбитыми передними
Зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а
На третьем -- груда заскорузлых тряпок.
Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины,
Патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по
Телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по
МАССОЛИТу -- литератор Желдыбин.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием,
Отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было
Произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.
Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать:
Пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале,
Просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?
Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно
Возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в
Полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в
Ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила
Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми,
И пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело,
Посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал
под музыку: "Аллилуйя!!" это ударил знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытые
Испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке
Нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы
Сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант,
заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали:
Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем,
Плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в
Белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и
Приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова,
Кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие
Представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов,
Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной
Профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал
Какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука,
Плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом
Измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом,
хрипло и с ненавистью кричали: "Виноват, гражданин!" Где-то в рупоре голос
командовал: "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!" Тонкий голос уже
не пел, а завывал: "Аллилуйя!". Грохот золотых тарелок в джазе иногда
Покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в
Кухню. Словом, ад.