Вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к
Литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему
Мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно,
Но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все
Замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз.
Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это
Безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава
Такая-то идти не может...
Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их
Появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была
Стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось
Буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный
Тон. Мне все казалось, -- и я не мог от этого отделаться, -- что авторы этих
Статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается
Именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия -- страха.
Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не
Относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться
Темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед
Сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце,
Хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными
Щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.
Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно, не
Говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела и
Побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она
Советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив
Все, уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от
Ста тысяч деньги.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало
Мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях.
Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои
Деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.
-- Зачем так много? -- удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги
До моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и
Говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии
Одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра.
Она умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и
Заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в
Темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи.
Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя
Тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в
Чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у
Меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я
Боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и
Разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто
Стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку
Белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх
Притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к
Застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать
мне лицо и руки, и шептал:
-- Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда
Случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые
Тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная
Бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их
Между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня,
Душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же
Погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо
Поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.
Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал
Их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и
Я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные
Ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и
тихо спросил:
-- Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
-- Это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула