Говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы,
Встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и
все кончено. Она замечена, а вы пойманы!
Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист
ласково осведомился у Канавкина:
-- Где же спрятаны?
-- У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке...
-- А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли?
-- Да.
-- Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще палисадничек? Как
же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?
-- В погребе, в коробке из-под Эйнема...
Артист всплеснул руками.
-- Видали вы что-нибудь подобное? -- вскричал он огорченно. -- Да ведь
они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту?
А? Чисто как дети, ей-богу!
Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил свою
Хохлатую голову.
-- Деньги, -- продолжал артист, -- должны храниться в госбанке, в
Специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином
погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно,
Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.
Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем борт
Своего пиджачка.
-- Ну ладно, -- смягчился артист, -- кто старое помянет... -- И вдруг
Добавил неожиданно: -- Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не
Гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре
Наступило молчание.
-- Э, Канавкин, -- укоризненно-ласково сказал конферансье, -- а я-то
еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо это,
Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть.
Ну, чего вы нас зря терзаете?
-- Есть! -- залихватски крикнул Канавкин.
-- Браво! -- крикнул конферансье.
-- Браво! -- страшно взревел зал.
Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку,
Предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказал
Кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр
На программу.
-- Да, я хотел спросить, -- тетка не говорила, где свои прячет? --
Осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную
Спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.
-- Верю, верю, -- вздохнув, отозвался артист, -- эта сквалыга не то что
Племяннику -- черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в ней
Человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей
душонке. Всего доброго, Канавкин!
И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих
Сдать валюту, но получил в ответ молчание.
-- Чудаки, ей-богу! -- пожав плечами, проговорил артист, и занавес
Скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался
нервный тенор, который пел:
"Там груды золота лежат и мне они принадлежат!"
Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.
-- В женском театре дамочка какая-то сдает, -- неожиданно проговорил
Рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: -- Эх, кабы
не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они,
Боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, она требует ухода... Эх, кабы не
гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, -- и он опять завздыхал.
Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех
Дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в
Руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным
Хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами,
Разливали суп в миски и раздавали хлеб.
-- Обедайте, ребята, -- кричали повара, -- и сдавайте валюту! Чего вам
Зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как
следует, закусил, хорошо!
-- Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? -- обратился
Непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар,
Протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.
-- Нету! Нету! Нету у меня! -- страшным голосом прокричал Никанор
Иванович, -- понимаешь, нету!
-- Нету? -- грозным басом взревел повар, -- нету? -- женским ласковым
Голосом спросил он, -- нету, нету, -- успокоительно забормотал он,
Превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда
Растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь
Слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь
Не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и все
Ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую