- БАС1 – Словарь современного русского литературного языка. Т. 1-17. М.-Л., 1948-1965.
- Сл. Даля – Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Изд. 2-е. Т. I-IV. М., 1955.
- СУ – Толковый словарь русского языка под ред. Д.Н. Ушакова. Т. 1-4. М., 1935-1940.
- ТС-ХХ – Толковый словарь русского языка конца ХХ века. Языковые изменения. СПб., 1998.
- ФС – Фразеологический словарь русского языка. М., 1987.
ОТ " НОВОЯЗА" – К "ПОСТНОВОЯЗУ"
Высшая честность языка не токмо
бежит лжи, но тех неопределенных
полузакрытых выражений, которые
как будто скрывают вовсе не то,
что ими выражается.
А.И. Герцен
– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, –
сказал Шалтай высокомерно.
– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.
– Вопрос в том, кто из нас здесь Хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос!
Л. Кэрролл
Лексика как наиболее подвижный, динамичный уровень языковой системы реагирует на происходящие в обществе перемены весьма чутко и исторически быстро. Особенно явно это можно наблюдать в периоды радикальных трансформаций государственного, социального, экономического устройства, которые сопрягаются с ломкой стереотипов поведения, переориентацией морально-этических установок, ремаркацией рубрик аксиологической шкалы. Связь между изменениями словарного состава и феноменами внешнего и внутреннего мира человека зачастую оказывается очевидно взаимнонаправленной. Слова и устойчивые словосочетания, отражающие и запечатлевающие многообразные явления в сознании людей, способны при определенных условиях воздействовать на носителей языка, выступая стимуляторами, которые вызывают довольно прогнозируемые реакции, то есть моделируют мышление и поступки членов этносоциума – объекта языковых манипуляций. Следует особо отметить, что во многих подобных случаях денотативная основа слов и целых словесных блоков-микротекстов размыта. Как правило, это происходит вследствие либо отсутствия референта в реальной действительности, либо вариативности его оценок разными членами или группами социума. В широком историческом контексте такие факты можно рассматривать как примеры вербальной магии, выступающей в различных модификациях (обычно в формах религиозных или политических учений). При внимательном и непредвзятом рассмотрении обнаруживается глубокая преемственность стадий мифотворчества, даже при их кажущейся и/или культивируемой противопоставленности.
Одна из самых популярных тем, активно разрабатываемых и обсуждаемых русистами в течение нескольких последних лет, – это некоторые лексико-фразеологические особенности русского языка советской эпохи: внимание исследователей сосредоточивается в основном на пропагандистских клише, служивших для внедрения в сознание носителей языка идеологических стереотипов. Совокупность этих клише и приемов их употребления именуется по-разному: "язык тоталитарного общества", "советский "новояз", "советский язык", "язык советского общества", "тоталитарный язык", "ложный язык", "казенный язык", "русский советский язык", "ритуальный язык", "деревянный язык", "русский тоталитарный язык", "тоталитарный язык советской эпохи", "тоталитарный язык в русском варианте", "советский брат "новояза", "советский вариант русского языка", "язык тоталитарного советского общества", "язык лжи", "жаргон власти" и др. (по отношению к подобным чертам языков некоторых других бывших социалистических стран употребляются, например: для польского – nowomowa [13. С. 23], для немецкого – Parteijargon [30. С. 126] и т.п.). В лексикографических изданиях, специально или в значительной степени описывающих словарный состав русского языка советского периода, также приводятся разные определения рассматриваемого феномена: "новояз – политизированный советский язык" [26. С. 5], "язык советской эпохи", "язык тоталитаризма" [26. С. 8-9], "язык Совдепии", "политизированный язык Совдепии" [26. С. 8-9]. Ср. следующие дефиниции, предлагаемые Г.Н. Скляревской: "советизмы – ушедшие в пассив слова и словосочетания, обозначающие характерные понятия советского времени, идейные и политические штампы" [36. С. 6]; "часть лексического состава русского языка, которая десять лет назад составляла его идеологическое ядро и оказывала большое влияние на формирование массового языкового сознания (речевые штампы и клише коммунистической идеологии)" [36 А. С. 10]. "Расцвет" тоталитарного языка связывают со "сталинской эпохой", а "закат" – с началом "горбачевской перестройки" [20. С. 138].
Судя по ряду публикаций, наиболее предпочтительным для обозначения упомянутых языковых явлений оказывается слово новояз, используемое как термин, ср.: "Мы полюбили термин "новояз" [1. С. 34]. "… Для названия языка тоталитарного советского общества применяются разные термины: "деревянный язык", "язык лжи", "новояз". Я выбираю последний" [13. С. 23].
Новояз – приблизительная калька английского Newspeak, слова, употребленного Джорджем Оруэллом в его романе-антиутопии "1984", впервые изданном в 1948 г. Новояз "был разработан для того, чтобы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма", он должен был "обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца… и сделать невозможными любые иные течения мысли", что "достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений" [28. С. 200-201]. "Сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно было обойтись, подлежали изъятию" [28. С. 201] ("reduction of vocabulary was regarded as an end of itself, and no word that could be dispended with was allowed to survive" [45. Р. 247]), ибо "новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли" [28. С. 201] ("Newspeak was designed not to extend, but to diminish the range of thought" [45. Р. 247]). Задача одного из персонажей романа, филолога Сайма, – "уничтожать слова" [28. С. 51] ("the destruction of words" [45. Р. 46]), чтобы придти к тому, что "каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом со строго определенным значением, а побочные значения упразднены и забыты" [28. С. 52] ("Every concept that can ever be needed will be expressed by exactly one word with its meaning rigidly defined and all its subsidiary meanings rubbed out and forgotten" [45. Р. 46]. Например: "If you have a word like ‘good’, what need is there for a word like ‘bad’? ‘Ungood’ will do just as well… If you want a stronger version of ‘good’, what sense is there in having a whole string of vage useless words like ‘excellent’ and ‘splendid’ and all the rest of them? ‘Plusgood’ covers the meaning, or ‘doubleplusgood’ if you want some stronger still… In the end whole notice of goodness and badness will be covered by only six words – in reality, only one word [45. Р. 45-46] (в переводе – менее впечатляющий контраст: "… все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами – а по сути, двумя" [28. С. 51]).
Дж. Оруэлл оговаривается, что "в 1984 г. им (Newspeak’ом) еще никто не пользовался как единственным средством общения" и окончательная замена им прежнего литературного языка (Standart English) должна была бы осуществиться примерно к 2050 г. [28. С. 200]. В приложении к роману, "The Principles of Newspeak" (в переводе озаглавленном "О новоязе" [28. С. 200]), приводится окончательный, усовершенствованный вариант Newspeak’а. Лексика его разделена на три различных класса ("distinct classes"): словарь А, словарь В (составные слова), словарь С. Словарь А включал в себя "слова, необходимые в повседневной жизни", и "почти целиком состоял из слов, которыми мы пользуемся сегодня…, но по сравнению с сегодняшним языком число их было крайне мало, а значения определены гораздо строже" [28. С. 201]. Надо сказать, что описываемые здесь особенности грамматики Newspeak’а и иллюстрации его употребления в оригинале естественно даны с опорой на грамматику английского языка (аналитического строя), а в переводе – применительно к русскому языковому материалу (синтетического строя); это, конечно, принципиально не может сделать перевод адекватным оригиналу. "Словарь В состоял из слов, специально сконструированных для политических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладали политическим смыслом ("political implication" – [45. Р. 249]), но и навязывали человеку, их употребляющему, определенную позицию ("mental attitude" – [45. Р. 249])... Слова В представляли собой своего рода стенограмму ("a sort of verbal shorthand" – [45. Р. 249]): в несколько слогов они вмещали целый круг идей, в то же время выражая их точнее и убедительнее, чем в обыкновенном языке. Все слова В были составными" [28. С. 203]. Наконец, "словарь С был вспомогательным и состоял исключительно из научных и технических терминов… Лишь немногие из них имели хождение в бытовой речи и в политической речи" [28. С. 206].
Таковы основные характеристики статуса, главных лингвистических параметров и функций Newspeak’а.
По крайней мере, в некоторых отношениях Newspeak не был абсолютно новым изобретением Оруэлла и его персонажей.
В числе прототипов Newspeak’а называют System of Basic English и "язык телетайпа" [43. С. 364]. Проектом Ч.К. Огдена Basic English предлагался такой английский язык, в котором работу 200 000 слов выполняют 850: из них – 600 существительных, 150 прилагательных, 100 вспомогательных (служебных), а с добавлением 50 специальных слов для каждой отрасли знаний и 100 общенаучных терминов он мог бы обслуживать науку и технику, причем производные слова образуются с помощью простых правил. Этот проект был сочувственно встречен британским премьером У. Черчиллем, и в 1944 г. в Лондоне был создан правительственный комитет для распространения Basic English, рассматривавшегося как начальный этап на пути превращения английского языка во всеобщий мировой язык [35. С. 161-162]. Считают также, что, кроме "размышлений над механизмами укрепления сталинской диктатуры", Оруэлла "вдохновляли как анализ языка геббельсовской пропаганды, так и наблюдения за деградацией речи в английских газетах" [43. С. 364]. Ср.: "Самым, вероятно, страшным врагом разговорного английского является так называемый "литературный английский". Сей занудный диалект, язык газетных передовиц, Белых книг, политических речей и выпусков новостей Би-Би-си, несомненно, расширяет сферу своего влияния, распространяясь вглубь по социальной шкале и вширь в устную речь. Для него характерна опора на штампы – "в должное время", "при первой же возможности", "глубокая благодарность"... и т.д., когда-то, может и бывшие свежими и живыми выражениями, но ныне ставшие лишь приемом, позволяющим не напрягать мысль" [29. С. 332]. В определенной степени Newspeak воплощает и более ранние представления об "идеальном языке", например, Г.В. Лейбница, в "Новых опытах о человеческом разуме" (1704 г.) рассуждавшего о "несовершенстве слов" из-за их многозначности и расплывчатости и неточности семантики, или Э. Кабе, в утопическом романе которого язык икарийцев "в высшей степени правильный и простой.., все слова … имеют совершенно определенное значение" [14. С. 288].
Вопрос о статусе советского "новояза" (примем это именование, в силу его распространенности, в качестве рабочего) остается дискуссионным. По мнению ряда западных исследователей, "советский язык" – особый, присвоенный государством, тоталитарный язык" [25. С. 131]. М.А. Кронгауз считает "русский советский язык" "языком ритуальным", но при этом "именно отдельным и самостоятельным языком, … хотя его грамматика и словарь пока еще не описаны" [25. С. 132]; ср.: "тоталитарный язык советской эпохи" [20. С. 3], "русский тоталитарный язык" [20. С. 137], "тоталитарный язык в русском варианте" [20. С. 138] и др. Однако далеко не все специалисты склонны квалифицировать рассматриваемое явление именно как язык – в лингвистическом понимании этого термина. Например, Э.И. Хан-Пира полагает, что, "не имея своей фонетической и грамматической системы, это явление не может быть названо языком. Это лексико-семантическая система, социолект, классовый жаргон. В отличие от всех прочих социолектов он: 1) официальный и насаждавшийся, 2) проникший в официально-деловой и научный стили литературного языка…" [42. С. 16-17]; ср. словарную дефиницию: новояз – ‘официальный или полуофициальный стиль письменной или устной речи…’, ‘языковой субстрат’ [ТС-ХХ]. Е.А. Земская соглашается с предложенным М. Гловиньским (анализировавшим польскую языковую ситуацию) термином "квазиязык", который "верно отражает черты новояза, подчеркивая его "ненастоящность" ("как бы" – квази-) и претензии на универсальность (язык)" [13. С. 24].
Лингвистическая характеристика основных черт советского "новояза" наиболее сжато и емко может быть представлена как "высокая степень клишированности, эвфемистичности, нарушение основных постулатов общения, применяемое с целью лингвистического манипулирования, ритуализованное использование языка, десемантизация не только отдельных слов, но и больших отрезков дискурса. Клише новояза, как правило, ориентированы либо на абстрактный, условный референт, либо на референт, отсутствующий в действительности" [13. С. 23]. Последний лингвокультурный феномен был достаточно подробно рассмотрен Б.Ю. Норманом; слова, в значении которых нет денотативного компонента, именуются "лексическими фантомами", и среди них наиболее опасными объявлены "идеологические фантомы", то есть "случаи, когда отрыв слова от денотата обусловлен идеологической деятельностью человека, разработкой той или иной социальной утопии, поддерживанием определенных социальных иллюзий" [27. С. 53, 55]. Это явление анализируется здесь только применительно к СССР, где "социализм, который в течение 70 лет строился…, в значительной мере был социализмом на бумаге" и "обслуживался огромным количеством слов-призраков, за которыми в реальной жизни ничего не стояло (либо, что в данном случае одно и тоже, стояла их полная противоположность)": " мир, равенство, братство, разоружение, диктатура пролетариата, социальная справедливость; слуги народа; развивающиеся страны, человеческий фактор; остров Свободы; Слава КПСС!; Народ и партия едины; Экономика должна быть экономной; союз нерушимый республик свободных; Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи; Коммунизм – это есть советская власть плюс электрификация всей страны и т.д. и т.п." [27. С. 55-56]. Во многом совпадает с этой точкой зрения оценка польской лексикографии социалистического периода на примере Малого словаря польского языка, объявленного словарем идеологически-философских мистификаций (имеются в виду словарные статьи dialektyka, metafizyka, dogmatyzm, humanizm socjalistycznyi, leninizm, marksizm и под.); основной же акцент делается на присутствии в корпусе словаря того, что цитируемый автор именует słowa-upiory, например, burzuazja, inteligencja, lud, imperializm, interesy klasowy, milicja, policja и др. Здесь же обосновывается необходимость лексической и семантической санации словарей, чтобы сбросить ярмо восточного тоталитаризма [44. С. 134]. Подобные мнения об исключении мировоззренческого подхода в лексикографической практике известны и по отношению к русскому языковому материалу [38. С. 37-39]. По-видимому, новейшие словарные издания покажут, насколько выполнúм совет Х. Касареса составителю современного словаря на научной основе "быть постоянно начеку и следить за своим пером, пресекая всевозможные проявления своей личности, начиная с индивидуальной манеры выражения, т.е. со стиля, и кончая обнаружением своих симпатий и антипатий, политических взглядов, философских и религиозных убеждений и т.п." [15. С. 159].
К ряду советско-большевистских языковых нововведений, повлекших за собой долговременные тяжкие лингвокультурные и социальные последствия, часто относят также орфографическую реформу русского языка и введение аббревиатур (в том числе и сложных слов). Первое оценивается как "начало языкового строительства и реализация принципиальной возможности глубокого вмешательства в самое историю языка" [12. С. 66], а второе – как использование "самых неуязвимых для здравого смысла конструктов" (т.е. аббревиатур) [12. С. 73] и "противоестественно слипшихся слов" (т.е. сложносокращенных) [12. С. 74].
В определении функций советского "новояза" многие авторы также довольно единодушны. Его считают "одним из следствий террора" и "причиной тотального террора нового порядка" [12. С. 69], символом социального эксперимента и эффективным инструментом для его успешного завершения [12.С. 65]. Говорят о "полифункциональности" этого социолекта: выполнении им функций "дезориентации, обмана, устрашения, мифотворчества, демагогии" [42. С. 17]; ср. ссылку на доклад того же автора: "… Через систему образования и средства массовой коммуникации соответствующая лексика и фразеология внедряются в языковое сознание миллионов, воздействуя таким образом (прежде всего через подсознание) на языковую картину мира и изменяя ее в желательном для властей направлении" [25. С. 133]. Главной функцией "новояза" объявляют и "функцию идеологических предписаний" [20. С. 4], поскольку, в соответствии с этой версией, "тоталитарный язык организован системно" и "располагает своим словарем, который можно представить в виде блоков идеологем", которые, в свою очередь, "поддерживаются прецедентными текстами из так называемых первоисточников"; на их базе "формируются мифы тоталитарной эпохи. Сверхтекст мифологем моделирует пространство, время, идеологически обобщенную точку зрения, структурирует и коннотирует объекты нового ментального мира, задает направления манипуляциям языковым сознанием" [20. С. 138]. По мнению некоторых зарубежных исследователей, "главная функция тоталитарного языка… – лишение слов их подлинного смысла…; предполагается, что власть манипулирует общественным сознанием при помощи простой инверсии знаков в некоторой системе понятий… Пропагандисты, "хозяева" ложного языка, обладают полным знанием его семантики и стремятся создать средствами этого языка своего рода псевдореальность, иллюзорную действительность" [25. С. 131]. В особенностях функционирования "новояза" усматривают "нарушение основных постулатов общения, применяемое с целью лингвистического манипулирования, ритуализованное использование языка" [13. С. 23]. Самые радикальные критики советского "новояза" видят в нем чуть ли не образец, впоследствии примененный гитлеровской пропагандой; так, причину, по которой имя немецкого филолога В. Клемперера не упоминалось в Советском Союзе, обнаруживают "в языке, а точнее, в сознательном использовании нацистами языка в качестве орудия духовного порабощения целого народа. Поскольку в Советском Союзе уже существовал подобный прецедент, а в Восточной Германии идеологическая обработка населения не прекратилась, а только поменяла ориентиры, популяризировать эту книгу ("LТI") смысла не было. Уж очень всё похоже…" [10. С. 371].
Такое давление на общественное сознание почти неминуемо должно было вызвать – и тоже в языке – противодействие стереотипам доминирующей идеологии. А. Вежбицка, исследовавшая эту проблему на материале польского языка, вводит понятие "языковой самообороны"; она "в тоталитарном или полутоталитарном государстве состоит в изобретении способов выражения (имеющих более или менее постоянную форму) для тех эмоций, отношений и идей, которые не могут открыто выражаться в условиях жесткого политического контроля жизни страны" [8. С. 108].
В русском дискурсе как советского, так и послесоветского времени лингвисты также обнаруживают явления антитоталитарного языка. Считают, например, что "особую роль в развенчании политической речи играл и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом стёб... Феномен ёрничества... на основе новояза свойственен, по всей видимости, всем языкам посттоталитарных обществ" [13. С. 24]. В качестве орудия борьбы, причем не только с "тоталитарным языком", но и с государственно-политическим устройством, его культивировавшим, рассматривается также русский молодежный сленг, который "весьма критически, иронически относится ко всему, что связано с давлением государственной машины" и "противопоставляет себя не только старшему поколению, но прежде всего прогнившей насквозь официальной системе" [3. С. 38]. Инструментом противодействия "тоталитарному языку" считают и деформацию (в анекдотах и т.п.) политических прецедентных текстов, обеспечивавших в речи реализацию идеологем и мифов недавнего прошлого; этот "универсальный прием языкового сопротивления" оценивают как конструктивный в четверостишиях И. Губермана, сверхтекст которых "характеризуется четкой авторской позицией, противопоставленной позиции официальной", а их создатель формирует "картину мира человека, имеющего смелость открыто предпочесть ценности традиционные идеологическим" [20. С. 137] (кстати, он же "расценивает Россию как страну, "где жить невозможно", как "гиблую почву" [20. С. 125]). Заметим: круг подобных литераторов можно было бы без труда существенно расширить, включив в него, скажем, М. Жванецкого и многочисленных его собратьев, "писателей-сатириков", поскольку их творения тоже можно представить как "языковой протест", – правда, теперь уже явно запоздалый и всё более приобретающий черты вполне конформистского зубоскальства.
Так как "языковое сопротивление в условиях тоталитаризма многопланово..., то одной из форм социокультурного непреднамеренного противостояния" выступает блатная песня [21]. Представляется логичным распространить понятие "языкового сопротивления" и на уголовное арго, основной функцией которого считают функцию мировоззренческую [4; 9]: отражение морали уголовного мира, соответствующей основным принципам "воров в законе", в том числе неприятию власти (берендеево царство – ‘коммунизм’, зверинец – ‘стенд в исправительно-трудовом учреждении с портретами членов Политбюро ЦК КПСС’ и т.п. [9. С. 40-41]; см. также некоторые образцы татуировок, символизирующих политические и духовные установки криминального сообщества [ЖС. С. 196-197]); ср. мнение писателя В. Войновича: "Сегодняшняя преступность – все-таки лучше, чем то, что было семьдесят лет" ["Пресс-клуб". 20.6.94].
Таким образом, казалось бы, можно согласиться с утверждениями вроде: "Мир социализма – это застывшие слова, управляющие людьми" [22. С. 93]. Однако небезынтересными представляются возможные ответы на некоторые вопросы; например, насколько лингвистические черты советского "новояза" были вообще новыми для русского языка, окончательно ли исчезли они с низвержением тоталитаризма и воцарением демократии, а также, действительно ли попытки манипулировать общественным сознанием с помощью языка – исключительная особенность России и только ли русский язык может выступать в роли инструмента, предназначенного для таких операций.
Объективный анализ событий, связанных с подготовкой и практическим воплощением реформы русской орфографии, показывает, что возлагать за это ответственность только на советскую власть – антиисторично (ср. поразительное по своему невежеству высказывание политического деятеля, получившего высшее историко-педагогическое образование: "Оставить в ХХ веке коммунизм... с его отменой [!] алфавита" [В. Рыжков. Третий лишний. RenTV –7 канал. 28.7.99]). Мысль о необходимости упрощения правописания высказывалась уже в ХVIII в.; Орфографическая комиссия для подготовки реформы была создана в 1862 г.; вопрос о реформе "единогласно решен был в утвердительном смысле" Орфографической комиссией в 1904 г. – под председательством Августейшего президента Императорской Академии наук великого князя Константина Константиновича (и тогда же были предложены основные пункты упрощения русского правописания), а практическое введение изменений началось почти за полгода до событий Октября в соответствии с циркулярами Министерства народного просвещения Временного правительства от 17 мая и 22 июня 1917 г. Как свидетельствуют многочисленные документы, советские декреты предписывали, в отличие от этих циркуляров, немедленный, революционный, а не постепенный, эволюционный, переход к новому письму [11].
Распространение явления аббревиации в русском языке специалисты относят к началу ХХ в. Многочисленны были названия синдикатов (Продуголь, Ростоп, Продаруд, Юротат, Продамет, Лензото и др.), а также сокращения устойчивых военно-профессиональных именований, актуализированных во время первой мировой войны (вроде дегенрум – ‘дежурный генерал армии’, штабад – ‘адъютант штаба’, ГАУ – ‘Главное артиллерийское управление’ и т.п.) [23. С. 201-202].
Что касается таких процессов, как смена коннотаций, уже давно присущих ряду слов и устойчивых словосочетаний, эвфемизация, десемантизация, порождающая "слова-фантомы", то они по-прежнему остаются весьма активными. Впрочем, следует напомнить и о том, как еще совсем недавно приветствовались вербальные порождения перестроечного пропагандистского аппарата – это помогает лучше увидеть преемственность некоторых явлений.
Например, в одной из публикаций периода перестройки после критики "тёмного языка бюрократов и догматиков, замысловатого и трескучего, составленного из клише и слов-паразитов", констатировалось возвращение русского языка "в лоно нормального использования и развития" [19. С. 3-5]. Сообщалось о положительных тенденциях и более конкретно: "… Идет творение новой фразеологии, преодолевающей формализм и открывающей возможность прямого, демократического, откровенного обсуждения сложившегося положения, реальных дел и задач: убрать завалы, искать развязки, прибавить в работе, нужны прорывы, усилить поиск, оздоровить общество, воспитывать словом и делом…, стратегия ускорения, нестандартно мыслить, ускорение социального и экономического развития, нравственная закалка кадров, человеческий фактор. Все эти простые и честные, прямые выражения пробуждают творческое мышление, превращают самостоятельную индивидуальность в жизненную потребность людей… Даже неказистые сложения… (самоуправление, самофинансирование, самоокупаемость, ресурсосберегающий, трудосберегающий, высокотехнологичный, наукоемкий, природоохранный) несут в себе заряд правды, момент истины, то есть то, что легло в основу перестройки" [19. с. 7]. По истечении совсем непродолжительного времени стало ясно, что реальные плоды нового мышления, творчески примененного прорабами перестройки и ее фундаторами с ускорением, интенсификацией и приоритетным учетом общечеловеческих ценностей, оказались всё-таки несколько иными, чем ожидалось многими, всецело доверявшими перестроечным формулам-заклинаниям. Когда прибавили в работе, то после подвижек и прорывов почти всеобщая эйфория резко пошла на убыль. Сегодня лексикографы оценивают подобные "весьма посредственные штампы" как "негативный материал", способный сыграть положительную роль при работе над Новым академическим словарем русского языка [17. С. 42].
Не менее примечательны сегодняшние явления российского телевизионного дискурса, одновременно отражающего и определяющего массовое словоупотребление периода реформ, то есть уже после того, как была успешно разрушена советская государственно-политическая система и устранено влияние коммунистической идеологии. Особого внимания, конечно, заслуживают распространение и элитаризация субстандартной лексики (от уголовно-арготической до ранее нецензурной) и бурный поток заимствований (в основном из американского английского). Но и упомянутые выше процессы, наряду со словесным фетишизмом привычно связываемые с эпохой тоталитаризма, продолжают присутствовать в российском телевещании.
Происходит эвфемизация: широко употребительны такие обозначения, как неработающий (вместо безработный); потеря работы отождествляется с обретением свободы: "У нас порядка пятьсот человек высвобождается " [гл. инженер шахты "Амурская". – Время. ОРТ. 21.4.00]; непростой (непростое время – обычно применительно к периоду реформ), ср.: "Не секрет [!], что в преддверии зимы сложилась непростая обстановка в снабжении северян топливом" [т.е. из-за отсутствия топлива в условиях Крайнего Севера могут вымерзнуть целые города и районы. – Вести. РТР. 9.11.98]; проблемы (с чем-либо): "Север (из-за срыва завоза продуктов) может ощутить огромные проблемы с продовольствием [иначе говоря, существует угроза голода. – Вести. РТР. 2.8.96]. "Более миллиона россиян ушли в прошлом году с бюджетных предприятий из-за проблем с бюджетом " [иными словами, из-за того, что заработная плата выплачивалась нерегулярно, не полностью, либо не выплачивалась совсем. – Доброе утро. ОРТ. 3.4.98]. Сокращение статей социальных расходов краевого бюджета называется " оптимизацией бюджетной сети" [Новости. ТВК. 16.11.98]. При отсутствии очередного кредита Международного валютного фонда "правительство будет вынуждено пойти на непопулярные меры" [видимо, еще решительнее урезать – "секвестировать" – расходы на социальные нужды. – Доброе утро. ОРТ. 2.12.98]; ср.: "Мы решили сделать учителям подарок [!] к Новому году – выплатить зарплату" [зам. губернатора края. ИКС. КГТРК. 17.11.98], а также тематически близкие: "Мы будем определять нуждаемость наших граждан и удовлетворять ее" [В. Илюшин. Новости. ОРТ. 30.10.96] – и: " Помощь льготникам станет особо адресной: льготы сохраняются только для тех, чьи доходы ниже прожиточного минимума" [Вести. РТР. 1.2.99]. Иногда эвфемистический флер ключевого слова разрушается контекстом высказывания: " Изменение тарифов на телефонную связь ударит по карману… простых граждан" [Доброе утро. ОРТ. 28.1.98 – кстати, в данном случае эвфемизм изменение тарифов явно напоминает эвфемизм периода "развитого социализма" – " упорядочение цен на товары не первой необходимости"). "Республикам Кавказа необходимо рамочное соблюдение некоторых законов, так как местные обычаи выполняются лучше…" [Р. Аушев. Вести. РТР. 15.9.98 – по существу, предлагается разрешить некоторым субъектам федерации не выполнять федеральные законы].
В ряде случаев эвфемизмы толкуются комментаторами, причем семантизация может быть разнонаправленной: от эвфемизма к его дешифровке – и наоборот: "Не надо называть работу с сельхозпредприятиями банкротством; выздоровление – да, оживление – да… Слово это (банкротство) обидное и далеко не всегда уместное" [Крестьянские ведомости. ОРТ. 19.4.98]. "Самарские чиновники вместо " задержка пенсий " предпочитают говорить: " смещение сроков выплаты пенсий " [Время. ОРТ. 3.4.98]. Конечно, гораздо чаще комментариев не делается, особенно, когда по каким-то причинам необходима эвфемистическая интерпретация широко известных фактов: "Решение о реорганизации кровельной фабрики принималось, когда Борис Ельцин был руководителем Москвы " [т.е. первым секретарем московского горкома КПСС. – Вести. РТР. 21.8.93].
Производится изменение коннотаций большого количества слов. Кроме широко известных примеров, непосредственно связанных со сменой идеологических доминант (негативизация оценочности существительных коммунизм, социализм и производных, Советы и советский, часто замещаемых арготизмами совок и совковый, и т.п.), приведем еще некоторые.
Существительное воин имеет в русском языке многовековую традицию высокой положительной оценки обозначаемого лица как ‘своего’ (безразлично, русского или советского); в БАС2 воин – ‘тот, кто несет военную службу, сражается с врагом; боец, военнослужащий (обычно в торжественной речи)’. Но ср.: "На кемеровских шахтах в сорок третьем - пятидесятом годах работали бывшие воины Германии, Румынии и других стран" [РТР. Весна 1993]. "По договоренности русского [!] и японского правительств (чиновник имярек) занимается возвращением на родину останков японских воинов " [КГТРК. 29.4.98]. Кстати, по отношению к ‘своим’ используется теперь иная лексика: "МИД России выразил недовольство отсутствием мер грузинской стороны по розыску бойцов "белых отрядов", уничтоживших пять российских военнослужащих" [Новости. ТВ-6. 21.7.98]; ср.: "чеченские повстанцы ", "чеченское сопротивление " (явная аналогия с антифашистским Сопротивлением времен второй мировой войны) – им противостоят некие " федералы " [Четвертая власть. 7 канал. 8.3.00].
С тех пор, как существительное сателлит стало употребляться для именования государства, оно приобрело отрицательно-оценочную окраску, возникшую в результате представления о зависимости, несамостоятельности сателлита и готовности его поэтому к любым предосудительным действиям по указанию государства-патрона. Негативная коннотация слова в советский период была четкой вследствие именования сателлитами военно-политических противников СССР ("фашистские сателлиты ", " сателлиты Гитлера", "страны- сателлиты США", " сателлиты империализма"); подробнее см. [7]. Но ср.: "Успешное завершение "бархатных революций" в ряде европейских стран- сателлитов бывшего СССР" [Новости. ОРТ. 16.12.95; эта цитата также иллюстрирует теперь почти ритуально-обязательное использование бывший в сочетаниях с СССР, Советский Союз как некую разновидность заклинания].
По-прежнему (если не более) активна десемантизация, особенно продуктивно образующая лексические мифогены. При этом новые "слова-фантомы", обозначающие референт либо условный, либо попросту несуществующий (их подчас довольно трудно разграничить), обнаруживают явную и несомненную преемственность с советскими. Вновь изобретаемые мифогены конструируются во многих случаях по тем же моделям, что и их предшественники – идеологические антиподы.
Например, прилагательное прогрессивный – … 2) ‘способствующий прогрессу, передовой’ [МАС2] толкуется также как ‘передовой, разделяющий социалистические, коммунистические взгляды’ и регистрируется в традиционной сочетаемости с существительным человечество с пометой патетическое: всё прогрессивное человечество – "И во всех славных делах весь советский народ и всё прогрессивное человечество видели заслугу и заботу родной коммунистической партии" [ТСЯС]; ср.: "Всё прогрессивное человечество борется за прочный мир на земле" [Сл. сочет.], однако семантика клише здесь не раскрывается – впрочем, установить его реальное понятийное наполнение было бы весьма затруднительно.
Теперь широко используется другой словесный блок – (всё) мировое (вариант: международное) сообщество: " Мировое сообщество всё чаще и чаще призывает к ответу тех, кто совершает военные преступления" [Служу России. ОРТ. 25.10.98 – речь идет о действиях против югославской армии]. "Министр обороны Великобритании предупредил (Ирак), что терпение мирового сообщества не беспредельно" [Доброе утро. ОРТ. 10.11.98]."По мнению обозревателей, отказ от интервенции (в Югославии) дискредитирует НАТО в глазах мирового сообщества " [Новости. ТВ-6. 5.10.98]. "Власти Кувейта заявили, что они выполняют волю международного сообщества (предоставляя авиабазы на своей территории для американских и английских самолетов, ежедневно бомбивших Ирак)" [Новости. ОРТ. 16.2.99]. "Только международное сообщество, по словам представителя ОБСЕ, может нейтрализовать конфликт в Косово" [Вести. РТР. 24.7.98]. Это сообщество, кроме прочей полезной деятельности в глобальном масштабе, оказывает (или способно оказать) неоценимую помощь и России: "Вместе с правительством стоит на страже российской экономики и мировое сообщество … Единственный выход – обратиться к мировому сообществу, чтобы вернуть все долги людям" [Федерация. РТР. 18.7.98]. Несмотря на высокую ч