ТАМ, ГДЕ ОНА ДЕЛАЛА ЛЮБОВЬ

Я попал туда без него, без Жан-Пьера. Попал так просто, как не мечталпопасть. В своем воображении я некогда представлял, как я вбегаю, ударомноги растворив двери, бледный, вытянув перед собой револьвер и кричу:"Сука!", а они лежат в кровати, и я стреляю в них, и кровь проступает сквозьодеяло. Ничего особенного, видения обманутого мужа, того, кому наставилирога. Нормальные видения, да? А вошел я туда, в мастерскую Жан-Пьераспокойно, через открытую дверь, без револьвера, и действующие лица былидругие. Это болезненное место для меня, отсюда все началось, здесь Еленавпервые изменила мне, здесь впервые чужой хуй сломал мое "Я все могу!".Против нелюбви и хаоса я был бессилен. И страшно было испытать бессилие дажеодин раз. Это было во времена Сони. Опять замешан Кирилл. Он живет в разныхместах Нью-Йорка, то здесь, то там, как придется, своей квартиры у молодогобездельника нет. Жан-Пьер, уехавший на месяц в Париж, за какие-то заслугиоставил Кирилла пожить в его мастерской, то ли за деньги, то ли просто так,без денег, не знаю. Я испытываю к молодому негодяю какое-то подобие любви,может быть, отцовской. Нас разделяют восемь или девять лет. И вот в хмурый дождливый день я явился туда в джинсовой тройке --брюки, жилет, пиджак, черный платок на шее, зонтик-трость в руке. Былошестое июня -- день рождения нашего поэта Пушкина и ровно пять лет назад япознакомился с Еленой. Я весь трепетал от предчувствия ожидавших менямрачных впечатлений. На сцене трое действующих лиц: я, Кирилл, и в довершение всего нектоСлава-Дэвид, знаменитый тем, что он уже после нашего отъезда из России жил внашей с Еленой квартире в Москве, которая, как он сказал, превращена моимдругом Димой в дом-музей Лимонова. Теперь Слава-Дэвид по всем лучшимстандартам мистики жил вместе с Кириллом в мастерской бывшего любовника моейбывшей жены, в ателье, простите, студии, она же и квартира мутноглазого ипегого француза Жан-Пьера. Я сразу же понял, что Слава-Дэвид орудие высшихсил, хотя выглядит он довольно обыкновенно. Думаю, он появится в такомкачестве еще не раз. Я прокричал, как обещал, снизу, задрав голову кверху: "Кирилл! Кирилл,еб твою мать!" -- и Кирилл выставил свою заросшую голову из окна. Потом этотаристократ спустился вниз и открыл мне дверь, ибо без помощи хозяина в этотдом не попадешь. Мы поднялись на лифте, и попали в студию не совсем так, какя себе представлял в своих бесплодных попытках проникнуть туда. Та дверь,которую я в бессилии и со слезами пытался открыть с лестницы, вела в общийдля двух мастерских коридор возле лифта, в вовсе не сразу в мастерскуюЖан-Пьера, как я думал. Это повергло меня в уныние. Я вошел в большое выбеленное помещение. Слева ветерок вздувал легкиешторки на нескольких окнах. И именно там стояло это страшное для меня ложе,площадь для любви, место моих мук, тут она делала любовь. Я подошел,стараясь разглядеть свой труп... Справа от двери была кухня, и по американскому обычаю неотгороженный отнее как бы зал -- у стены диван, круглый стол и кресла. Все окружалосьнесколькими колоннами. Я подошел к колоннам и с учащенным сердцебиением стал внимательнорассматривать их. Где-то тут должны были быть следы от веревок, которыми онапривязывала мутноглазого владельца, била его, а потом выебла резиновым хуемв анальное отверстие. Дурочка, начинающая потаскушка, она сама мне все эторассказывала, похваляясь, когда я еще был ее мужем. Как же, ей нужно былоподелиться. Тогда у нее появилась маска с перьями и какими-то стекляшками,нашитыми на нее, черная, она почти закрывала все ее маленькое личико. Итогда же появился ошейник со множеством блестящих кнопок. Я померил его насвою шею, он едва сходился, хотя у меня шея 14,5. Значит, она надевалаошейник на себя, для пущего шика. Она хвалилась, что у нее есть и хлыст, ноего и резиновый хуй она не хранила дома. Ей очень хотелось быть на уровнетех сексуальных фильмов, которые она видела. Она ведь жила по-настоящему,глупая долговязая девочка с Фрунзенской набережной в Москве. Москвичка.Однако сколько удовольствия она, наверное, доставляет теперешним своимлюбовникам. Старается. Провинциальное желание превзойти всех. Статьсамой-самой. Впрочем, я такой же. Да, вот следы, явно натертые веревкой или, может быть, цепью, нет,веревкой точно. Кто-то мягко, но сильно сдавил мое сердце. Я увидел их,голых, возящихся у колонны, так мы с ней когда-то пристраивали корзинку наверевках к потолку и вынимали из нее дно, а я ложился под нее, вставлял хуйв ее пипку, закрученные веревки раскручивались, и по мысли она должна былавертеться вокруг моего члена. Она тогда загадочно хихикала. Впрочем, у насмало что получилось, нужен был точный расчет, после этого мы ломали своюкровать обычными способами. С ней мне не очень-то и нужны были всякиеухищрения, она возбуждала меня до крайности, и сейчас, когда я прихожуизредка к ней, теперь только моей подруге, у меня от одного ее голоса встаетхуй. Ужасно. Все в ателье было чисто, больших размеров, оборудовано до мелочей.Человек, живущий здесь, уважал свою жизнь, ценил ее, не то что я. Прямо из первой залы дверь вела в огромный чистый пустой и светлыйкабинет с двумя-тремя огромными картинами хозяина на стенах, а узкий коридориз первой залы вел в третью залу, комнатой ее не назовешь, такая она былаогромная, там, очевидно, он красил и мазал свои шедевры, и там в углу стоялакровать и валялись тряпки Славы-Дэвида, и куча порнографических журналов,принадлежащих Жан-Пьеру, где женщины совокуплялись со свиньями и лошадьми. Вобщем, он был по всему, что называется в России, -- ебарь. Такие люди ихудожниками становятся, чтобы с помощью свободной профессии легче былозатаскивать женщину в постель. Нет, жилище его вовсе не походило на мастерскую бедного художника, окоторой она мне говорила. При всех дальнейших моих передвижениях присутствуют и Кирилл иСлава-Дэвид, а потом только Кирилл, а ночью опять возвратившийсяСлава-Дэвид, но их можно в данном случае не принимать во внимание, ибо япогрузился в состояние, которого я долго ждал и боялся, я был в том месте,где это произошло, я был там, где она делала любовь. Я двигался от предметак предмету, принюхиваясь и просвечивая их своим жутким напряжением. Я ждалих ответов. В промежутках я ел, пил много пива, я курил марихуану, но все это неиграет ровно никакой роли, поэтому я указываю на эти "события", легкопроскользнув по ним. Колонны навели меня на грустные и изуверские воспоминания о следахспермы на ее трусиках, которые я все чаще и чаще обнаруживал в последниемесяцы нашей совместной жизни. Сперма была и на колготках. Однажды всявнутренность ее черных брюк оказалась залитой спермой, белой к утру,засохшей, такой отвратительной, что уже не было сомнений, и тогда я впервыеустроил ей скандал. Тогда кончились мои счастливые дни, мое безграничноесчастье, которое я испытывал четыре с половиной года со дня знакомства сней. При упоминании о моих счастливых днях, о любви, о свадьбе нашей, менявсего передергивает. Мне противно и стыдно, что я был так глуп, что я любил,верил, а меня выебли, вымазали в чужой сперме, скрутили резинкой от трусов,измазали мое стройное и нежное тело пошлостью. Я дико кривлюсь, вспоминая сосны во дворе ее дачи и ее в прозрачномангельском платьице, девочку с выступающим передним неровным зубом. Белочка,глупышка, сучка, вспоминаю ее вспухшие половые губы, когда я прилетел вбеспамятстве из Калифорнии, пытаясь все спасти. Прилетел я вечером, онаявилась утром и сидела в ванной, иссеченная кожа на спине, мелко-иссеченнаячем, хлыстом? И эти розоватые половые губы. Мне достаточно было тогда погрузить ее голову в воду, она и неподозревала, как тогда она была близка от гибели. Я уговаривал ее вернуться,жить, хотя бы год, полгода... Она сидела в ванной и самозабвенно рассуждалао том, что я не умею наслаждаться. У нее совершенно не было вкуса, онанеспособна была понять, что я почти мертвец и, по меньшей мере, неблагороднохвалиться сейчас передо мной своим умением легко отыскать партнера дляебли... Она рассуждала, а я сидел на полу ванной и тупо смотрел на еевспухшую пипку. Это нам знакомо, значить ебалась, ебалась всю ночь...Хорошо, но меня почему не, я почему... Я-то надеялся -- думал -- блядями,авантюристами, проститутками, кем угодно -- но вместе через всю жизнь. Нет, я не вспоминаю мои счастливые дни, ни хуя не вспоминаю, а каквспомню, то рвать тянет, вроде обожрался или что-то иное, желудочное. Тем временем я оказался возле полок с его книгами. Его книги... О, тутесть все, и подобрано любовно, по сериям, есть Лотреамон, Андре Жид, Рембо-- знакомые великие имена -- все на родном французском языке. Приблизительнотак в домах русских интеллигентов можно найти всю серию "Библиотека поэта"или "Всемирная литература". Я никогда не собирал книг по сериям. У меня были отдельные любимыекниги, но в моей жизни было так много переездов с квартиры на квартиру, изгорода в город, из страны в страну, я так часто делил книги, единственнуюценность, со своими женами, что сейчас я недобро поглядываю на оставшиеся уменя может быть три десятка томиков и думаю, а не вышвырнуть ли и эти?Жан-Пьер интеллигентный человек. Переводя на русские нормы, обыкновеннаябиблиотека среднего интеллигента. Вообще, изучая его дом, я прихожу к выводу, что француз оченьпедантичная личность. Вы увидите это вслед за мной. Во-первых -- картины --это тщательно расчерченные, как правило, очень большие полотна маслом.Обычно черный или темный фон, пересеченный многочисленными линиями, частопульсирующими. Живопись бухгалтера -- прямые линии, клетки, квадраты. Ничегосебе, приятный мирок у этого человека -- линии, прямоугольники, квадраты. Авот и картинки другого рода. У кровати и в туалете -- рисунки карандашом -- облизывающая чей-то хуй,не видно чей, девочка, похожая на мою жену, что конечно же не доставляет мнеособого удовольствия, я передергиваю плечами, от этого обычного движениятоска уходит, приходит злоба, попробуйте. Другие рисунки: два половых органа -- мужской и женский в выжидательнойпозиции. Женщина, раскрыв пальчиками пизду, осторожно садится кому-то нахуй. Кое-что понимая в живописи, и особенно в современной и в такихрисуночках тоже, могу сказать, что рисунки француза дилетантские -- слишкомстарательные, совсем нет линии. Куда лучше подобные рисунки в общественныхтуалетах. Там безымянные художники легко и быстро, движимые подсознательным,подчиняясь законам папаши Фрейда, добиваются выразительности путемпреувеличения, гиперболизации и упрощения. Здесь -- детали, но от этогорисунки куда похабнее, пахнут интеллигентскими кальсонами, есть в них что-тостарческое, пахнут спермой -- это явно, и явно той спермой, которая была натрусиках моей жены. Я солдат разбитого полка. Войска уже прошли, пусто поле битвы, а яявился осматривать его. Я брожу в кустах, подымаюсь на высотки, и стараюсьопределить причину поражения. Почему же все-таки нас разбили? Внешне я вполне контактирую со Славой-Дэвидом и с Кириллом. Я,возможно, шучу или что-то рассказываю. Но это внешне, на деле я решаюзадачу, которую мне все равно не решить: -- "Почему?" Я пытался знать этоеще задолго до знакомства с Еленой. В моей Эдичкиной поэме "Три длинныепесни", написанной в 1969 году, можно увидеть это грозное хмурое "Почему?",нависающее над моим миром. И вот б июня я, как Иаков, весь день и всю ночь боролся с этимзагадочным "Почему?" И утром ушел. И мы не победили друг друга. Да, после нашей жуткой и нищей квартирки на Лексингтон эта мастерская-- сказочный дворец. Овеянная романтикой мастерская в Вилледже наСпринг-стрит. Я ненавижу теперь это слово -- весна, весенняя улица. Оназвонила мне из пространства в 11 часов, я, сидя в той же лексингтоновскойубогости, от письменного стола говорил: "Мусенька, когда же ты придешь, яволнуюсь!" "Я еще снимаюсь", -- говорила она, и оттуда доносилась музыка. Теперь-то я знаю, где стоит музыкальная установка у Жан-Пьера, и гденаходится телефонный аппарат -- один, и другой, и третий. Любительница роскошной жизни, которой она никогда по-настоящему невидела, поэтесса, девочка с Фрунзенской набережной в Москве, после года слези неудач, скитаний по Австрии, Италии и Америке, по роскошным столицам --где мы питались картошкой и луком, а душ могли принимать раз в неделю (онатак много плакала в этот год) Елена, конечно, отдыхала здесь. Я нашел в ее тетради стихи (ее стихи всегда ярче обрисовывали мне еесостояние, чем она могла подумать): "И от улиц веселых запах..." -- я ужсейчас не помню, но что-то о романтике улиц и кабачков Вилледжа, о человекес бородой (Жан-Пьер), и сексуальное чувство к нему сравнивалось с отношениемдевочки-подростка к доктору, с детством. Все правильно, она имела право на отдых, на то, чтобы лечь на этой егокровати, расслабиться, ни о чем не думать и смотреть на колышащиесязанавески... Ебет, это грубо так говорить даже по отношению к любовникубывшей жены, нет, он ласкал ее, она могла, пока не окрепла и не обнаглела,спрятаться здесь от квартирки на Лексингтон и от меня, который был для неечастью мира нищеты и слез. Увы! Я верю в то, что она была здесь счастлива. Яумненький, и знаю: то, что сравнивается с детством, не может быть ложью. Он был для нее доктор из детства, и она не стыдясь потянулась к нему,бородатый и полуседой, он казался ей защитой. Как говорится, "в его ласковыеладони". Она принимала его в себя и разделяла с ним эти содрогания, которыераньше принадлежали только мне. Я? Полноте, но она считала себя куда выше меня. Она не допускала мысли,что я и талантливее и крупнее личность, чем она. Она считала себя вправепоступить по собственному произволу. Она догадывалась, что я искренне люблюее, знала, что мне будет невыносимо, что, может быть, я покончу с собой, этоона тоже знала, такая возможность была, но что я был для нее? Смешной украинский человечек, дурацкий Эдичка, назойливо любящий ее. Ядумаю, даже в моей любви к ней она видела мою слабость и презирала меня заэто. Давно, еще в Москве, я, помню, должен был ехать в Иваново, и никак немог от нее оторваться, все медлил уходить. Как она тогда кричала! Меня она уже считала неспособным подняться здесь, в Америке. Помню, какона злобно кричала мне в первое посещение нами ее будущей любовницы --лесбиянки Сюзанны, когда я осторожно заметил ей, что Сюзанна и ее приятелинеинтересны: -- "А я хочу наслаждений! Пусть с ними! Через них появятся идругие. А ты со своим аристократизмом так и будешь сидеть и сидишь наЛексингтон в грязной квартирке! И сдохнешь там!". Я все запомнил, у меня отвратительно-четкая память и сейчас, брезгливотрогая концом зонта одеяло Жан-Пьера и заглядывая под его кровать в надеждечто-нибудь интересное усмотреть, я вспоминаю ее в последние наши дни. -- Прости, -- ответил я ей тогда, -- но ты свободна за мой счет, тызавела любовника потому, что я заслонил тебя от необходимости работать. Япошел работать в эту страшную нелепую газету прежде всего ради тебя, и чтобмы, ты и я, могли выжить. А ты... -- Да, -- сказала она с истеричным вызовом, -- ну и что, что я свободнапотому, что ты не свободен. Ну и что? Так и должно быть... Тогда я готов был пристрелить ее. Если бы я имел возможность тогдакупить револьвер, никогда бы мне не видеть мастерской Жан-Пьера, не ходитьпо опустевшему полю боя. Но у меня почти не было знакомых и не было денег, ине было сил. Она со мной не церемонилась, и только потому, что считала меня уже нина что не способным. Она создала схему своей жизни, в которой я был толькоэтапом, она считала, раз она прошла и оставила Виктора, ее бывшего мужа,позади, потому что выросла из него, то со мной будет то же самое. Тут онаошиблась, создавать схемы всегда опасно. Живая жизнь сложнее, и я своимсуществованием доставлю, я думаю, ей немало еще поводов для размышлений, незнаю, сожалений ли, но размышлений -- да. Когда она немножко отошла и освоилась, она стала глядеть не только наЖана, но и по сторонам. По моим подсчетам, это произошло уже через несколькомесяцев. С ним же она стала придумывать кое-что -- хлысты, привязывания, --инициатором, конечно, была она. Любопытно ей было. В свое время я тоже еекое-чему научил, не просто ебле с помощью голого хуя. Для нее это тогда былооткрытием -- и ремешком по пипке стегал, э... всякое было, у нас даже былполушутливый опыт групповой любви. Ну, с ним она захотела пойти дальше.Пошла. Она лежала на этой кровати, отдыхая после акта и курила. Она любиткурить в промежутках. Иногда она замолкает и смотрит куда-то в пустоту, внеизвестность. Это у нее есть. Я всегда спрашивал ее: "Масенька, о чем тыдумаешь, где ты?" -- "А?" -- говорила она, очнувшись. Спрашивал ли он ее, очем она думает? У нее становились рассеянно-стеклянными ее глаза. Ей, наверное, все мы кажемся одинаковыми -- я, Виктор, Жан-Пьер, ещекто-то. Делает ли она различие между мной, человеком, имевшим с ней любовьчетыре с лишним года, любящим ее, и человеком, выебавшим ее один раз попьянке. Не знаю. Наверное, делает и, я думаю, в худшую для меня сторону. Моя обида. Это грустная обида одного животного на другое. Итак, она была права. Но Эдичка как же, любивший ее, ведь он стончайшими чувствами, с болезненной реакцией на мир, он, перерезавший себетри раза вены от восторга перед этим миром, он, пылкий и сумасшедший,обвенчанный с ней в церкви, вырвавший ее у мира, искавший ее столько лет идо сих пор убежденный, что это была она, да, она, его единственная тольконужная, как же с ним, с Эдичкой, быть? Написавший о ней стихи и поэмы,никогда ею не понятый Эдичка, что он? Куда он девается в этой истории? Елена, с ней ясно, она уходила из лексингтоновской трагедии, убегала,удирала не оглядываясь, но как же Эдичка, свободная женщина, ведь вы жевсегда были заодно? "И женщина и мужчина имеют право на убийство", -- гласит глава перваяникогда не написанного кодекса отношений мужчины и женщины. Потом ей надоел и Жан-Пьер, хотя она не сразу его бросила, они еще жиливтроем -- он, она и Сюзанна. Америка плохо на нее влияла. Она насмотреласьвсяких "Флосси", "История оф О", "История Джоанны" и прочей пошлости. Этисладкие сексуальные сиропы с седыми, красивыми и богатыми людьми, незнающими куда пристроить свой хуй, эти замки и спальни, эта кино-красота ичепуха -- вот на чем она сошла с ума. Она воспринимала фильмы всерьез. И онаэнергично старалась быть похожей на сексуальных киногероинь. Я думаю,девочка-модель из "Истории оф О" была для нее примером, она много развосхищалась этим фильмом. Елена участвовала в сексуальных парти, где кто кого хотел, тот того иебал. В той среде фотографов и моделей, куда она попала, найти партнеров длявсякого рода эспериментов нетрудно. Она имела любовниц и долгое время ееебла Сюзанна -- фригидная женщина, которая получает удовольствие только отчужого оргазма. Лена... Елена... Где та заплаканная Лена, с черным от грязи февральскоймосковской оттепели белым пуделем, которая явилась когда-то жить ко мне,уйдя от Вити -- 47-летнего мужа. Явилась ко мне, у которого не было гдежить, на что жить, но которого она, очевидно, любила. Как случился переходот той Лены, от венчальных свечей до резинового хуя, которым она выеблаЖана, и которым он, очевидно, не раз ебал ее. Венчальные витые православные свечи... Я отдал ей их. Бросил в еечемодан. Отдал ей иконы, подаренные на свадьбу. Мне не хочется видеть старыеглупые осмеянные вещи. Я отдал ей ее ошейник, который как-то украл. Чему япытался помешать, отняв у нее ошейник? Маску я, каюсь, давно разорвал.Вместе с его картинами. Я очень люблю ее, понимая ее провинциальность, видя, что она воспринялаздесь в Америке самое худшее -- марихуану, блатной жаргон, кокаин,постоянное "факен мазер" после каждого слова, кабаки и сексуальныепринадлежности. Я все же очень люблю ее -- она типично русская девочка,очертя голову бросающаяся в самое пекло жизни без рассуждений, я сам такой,я люблю ее храбрость, но не люблю ее глупости. Я простил ей измену Эдичке,но не прощу ей измены герою. "Блядями, проститутками, авантюристами, новместе могли быть" -- шепчу я. Все это я думаю, передвигаясь по мастерской Жан-Пьера, заглядывая в егоящики и на полки. А что мне остается, я понимаю, что это нехорошо, но развея делаю только хорошее. Любопытство мое все от этого зловещего "Почему?" Кухня. Сотни коробочек с пряностями всех сортов и оттенков, с чаем,кореньями, перцем, тем и этим. Все нужные кухонные электроприборы. Все...Они люди.. а я что... я голь перекатная. К моим 30 у меня ничего нет, и небудет. Но я этого и не искал. Сколько лет он живет на этой улице? Десятьлет? Двенадцать? А я только на одной квартире в Москве жил больше года. Боже мой! Как противно прошлое, и как его много. У меня его особенномного -- а вот вещей не скопил. И впереди вещей не предвидится. Будут ли уменя все эти коробочки, наклейки, этикетки... Уверен, никогда. Я скапливаюнематериальное... В сущности, я был здесь, в Америке, ей неинтересен. Недаром же она мнесказала тогда, 13 февраля, у меня отвратительная память, когда я лежал ихотел уморить себя голодом, так хотел умереть, сказала мне по телефонужуткое слово: "Ты -- ничтожество". Я с грустью покачиваю в руке банку с кофе. "Ничтожество" -- а я-тодумал, я -- герой. Почему "ничтожество"? Потому что я не стал седым ибогатым похотливым владельцем замка -- в точности таким, какие они всексуальных фильмах. Нужно было стать в полгода -- она торопилась, а я нестал. Я грустно улыбаюсь. Увы! Не смог. К сожалению, моя профессия -- герой. Я всегда мыслил себякак героя, и я от нее этого не скрывал никогда. Даже книгу с таким названиемеще в Москве написал: "Мы -- национальный герой". А ничтожество я потому, что не имею даже такой мастерской, как уЖан-Пьера, всех этих баночек и коробочек, не рисую такие бухгалтерскиекартины. Ее логика не интересовала, она не думала, что Жан-Пьер живет здесьвсю жизнь, а я вчера приехал. Она себя логикой не утруждала. Кто я был здесь? Только журналист, сейчас имеющий среди русскихэмигрантов Европы и Америки скандальную репутацию левого и красного. Когоэто ебет! Кому нужны эти русские дела здесь, в Америке, когда здесь ходятживые Дали и Уорхолы. И кого интересует, что я один из крупнейших нынеживущих русских поэтов, что я, корчась и мучаясь, проживаю свою геройскуюсудьбу. Здесь стада богатых людей, кабаки на каждом углу, а литературанизведена до уровня профессорской забавы. Как же, хуя, поехал я в вашАрлингтон или Беннингтон, или как там его, учить ваших жлобских детейрусскому языку. Не затем меня не могли купить там в СССР, чтоб я продался подешевке здесь. И заметьте -- членство в Союзе Советских Писателей кудабольшая цена, чем профессорство, даже в вашем университете. "Ничтожество" медленно переходит от предмета к предмету. Оно уже выпиломного банок пива, выкурило совместно с Кириллом пару "джойнтов", и потомувсе чернеет в его мире, темнеет, резким становится и крайним. Кирилл ушел втелефонные разговоры. Его мир куда светлее и чище моего. Он по-детски хочетроллс-ройс и денег, но ничего не может для этого сделать. Ребенок. В егослучае это даже не трагично, ну, подумаешь, его сон разлетится вдребезги. Онмолодой, придумает новый, это не опасно. Когда речь заходит о моих "левых"взглядах, Кирилл как щенок лает и защищает эту систему. Он считает себяобязанным это делать, потому что думает, будто он принадлежит к тем, ктоебет в этом мире всех и мир, а не к тем, кого ебут. В чем-то Кирилл похож на Елену. То же желание прыгать, бегать,участвовать в забавах этого мира, ходить на парти, спать до 3-х часов дня, ине работать. Он очень милый, хотя у него совсем нет характера. При всейнашей несхожести он интеллигентный юноша, не плебей, с ним приятнее, чем скем бы то ни было из русских. Иногда мы с ним гуляем, или берем бутылкудешевого калифорнийского шампанского и идем в Централ-парк... Я проскальзываю в кабинет Жан-Пьера. Два стола, поставленные один кодному, как в оффисе или в советском учреждении. Некоторые ящики заперты,другие нет. Если бы не присутствовал Кирилл и было часа два-три впереди, ябы открыл запертые, в них наверняка находится самое интересное, увы,приходится довольствоваться открытыми. Я не спеша перебираю вещи, не спеша, но не спокойно. Какое уж тамспокойствие... Письма из Парижа от девушки или женщины с чешской илипольской фамилией, эти письма во множестве нахожу я в разных ящиках стола...а вот кое-что поинтереснее -- конвертик с волосами, блондинистые волосикиявно с лобка и наверняка это волосики моей Елены. Появление конвертика сволосиками вызывает у меня холодный пот по всему телу -- признак наибольшеговолнения. Может быть, успокоительно то, что она не живет и с ним. Впрочем,он, кажется, не хочет. Так мне говорили, не знаю. Ничего более интересного, чем конвертик, в ящиках нет. Блокноты,тетради, запасы ластиков, слайды с его работ в очень большом количестве. Ятерпеливо пересматриваю все его слайды в надежде увидеть ее фотографии.Тайный голосочек шепчет -- "в непристойных позах" -- каких уж тамнепристойных! Просто хочу знать больше, чем знаю, и, может быть, сразить"Почему?" Но только его слайды -- слайды с его работ. Опять письма, визитныекарточки каких-то людей и организаций, все это разбавлено огромнымколичеством финансовых документов, огромным потоком банковских счетов,всяких, я не различаю их. Я открываю какую-то коробочку -- там лежат темные зерна и крупинки, асверху две жирные, сделанные по-хозяйски сигареты марихуаны, не то чтожидкие на продажу джойнты, которые можно купить на 42-й или на Вашингтонсквер по доллару штука. Потом я лезу на полки, где, аккуратно переложенные бумажками, лежат еголитографии. Они меня не интересуют. Я ищу другое. Наконец, я вижу то, чтоискал -- ее фотографии. Большого формата, не пожалела, подарила миломудружку. Не мне -- ему. Фотографии, сделанные малоизвестными фотографами, онипредставляют из себя подражание работам известных мастеров фотографии --вернее, их формальному выполнению. Это, конечно, не Аведон и не ФранческаСкавола и не Горовец и не... Подражательные фотографии. Елена, вымазаннаячем-то блестящим, с зализанными волосами, Елена в сверхневероятной,неестественной позе, Елена с лицом, размалеванным под индейскую маску... Увы, все это довольно беспомощно. В сущности, фотографии все блядские инехорошие. Мало что получается у моей душеньки с карьерой. А ведь говорила,гордая, о карьере. "Я никого не люблю, меня интересует только карьера". Я смотрю на фотографии теперь чужого мне женского тела, и вижу передсобой всю эту систему. Модная профессия фотографа. Знаю я, как здесьфотографы десятилетиями вкалывают, выбиваясь в люди. Мой друг ЛенькаЛубеницкий, фотография которого недавно была на обложке "Нью Йорк ТаймзМэгэзин" кряхтит, приходя в мою конуру вечером. Плохие времена, ничегоневозможно заработать. Тысячи фотографов работают в Нью-Йорке. Десятки тысяч людей занимаютсяфотографией. Все они мечтают о славе и деньгах Аведона или Юджина Смита, номало кто знает, как адски работает Аведон. Ленька Лубеницкий знает, онбольше года работал ассистентом у Аведона за 75 долларов в неделю.Манекенщицы все мечтают о карьере Верушки или Твигги. Десятки тысяч девушеккаждый день с утра являются в свои агентства, а потом в такси и пешкомотправляются по адресам, стучатся в двери фотостудий. Одна из них Елена.Шансов у нее мало. Я переворачиваю лист за листом. Фотографы как мячиком играют теломдевушки с Фрунзенской набережной, мелькают ее маленькие соски, плечи, попка,я вспоминаю -- была у нее одна фотография -- осталась в Москве. Елене четыреили пять лет. Она стоит с матерью и, скорчив гримаску, смотрит в сторону.Там, на той фотографии, уже все есть. Она всю жизнь смотрит в сторону. Я ищу ответ, мне нужно убить "почему", убить пониманием, иначе оноубьет меня, может убить, и потому я до боли вглядываюсь в эти фотографии.Может быть, там есть часть ответа. Но там -- ложь. Ложь бездарности,какой-то третьестепенности, правдива в них только прущая из глубины, сквозьглянец прорывающаяся жажда жить, ценой любой ошибки, все что угодно принятьза жизнь, что-то движущееся, и жить, лежать под кем-то, фотографироваться,ехать на чужой лошади, любить чужой дом, чужую мастерскую, чужие предметы икниги, но жить. А я не был жизнь в ее понимании, нисколько. Я не двигался, во мне небыли ей заметны признаки движения. Я был недвижущимся, по ее мнению,предметом. Она считала, что убогая квартирка на Лексингтон -- это я. Онахотела жить. И первое, что она понимала -- это жизнь физическая,материальная. Ей было наплевать на все ценности цивилизации, истории,религии, морали, она была с ними мало знакома. Инстинкт, -- я думаю, она этопонимала. Поэтесса к тому же, слишком сильное воображение. Разве я не сказалвам, что она писала стихи? Простите, я забыл, а это очень важно. Позднее она чуть отрезвеет, мастерская Жан-Пьера уже не будет ейказаться сказочным дворцом, а он добрым доктором из детства. Позднее онпотребует у нее 100 долларов, взятые для поездки в Милан. Это нормально,ведь они уже не спят вместе -- значит, отдавай долг. Копаясь в его бумагах, вижу аккуратные столбики цифр. Сбоку приписано,на какие цели истрачены деньги. Жаль, что неразборчив для меня его почерк,возможно, встретил бы я там и Еленино имя. Он несколько раз жаловалсяКириллу, что Елена его обдирает, что она ему дорого обходится. Я верчу его списочек в руках. Это непривычно мне, я не осуждаю, нонепривычно. "Сам их способ хранить заработанные деньги в банке вырабатываетв них отрицательные с точки зрения русского человека, а тем более такоготипичного представителя богемы, как я, качества -- расчетливость,педантическую аккуратность денежную, отдельность от других людей..." -- такдумаю я, продолжая перекапывать его бумаги. Я привык к другим американцам -- дипломатам и бизнесменам в СССР --широко и порой беспорядочно сорящим валютой, веселым и дружеским -- укаждого из нас был в Москве свой знакомый американец, не все были широкими,но многие были такими. Может быть потому, что в Москве доллар реально стоилочень дорого. Колониальная и зависимая Россия... В Нью-Йорке я столкнулся с нормальными американцами. "Они". Я никак немогу избавиться от появившегося во мне недавнего ощущения, что я не русский,не вполне русский был я и в России, национальные черты очень приблизительны,но все же я позволю себе сказать о том, что мне не нравится. Я часто слышуот них выражение: "Это ваша проблема". Вполне вежливое выражение, но ономеня очень злит. Одно время мой друг мясник Саня Красный нивесть откудавыдрал выражение "Тебе жить!" -- и по всякому поводу, там где нужно и ненужно, употреблял его, произнося его философски многозначительно. Но "Тебежить!" все-таки куда теплее. Эти слова произносятся, когда человекотказывается от дружеского совета: -- Ну что, смотри сам, я пытался тебепомочь, не хочешь слушать совета, я уступаю, тебе жить. "Это твоя проблема!" произносится, чтобы откреститься от чужих проблем,поставить границу между собой и беспокоящим, пытающимся влезть в его мир. Яслышал это выражение и от мосье Жан-Пьера, когда в жуткие февральские дни,лежа в постели, умирая, зная, что Елена и его бросила, я так думал, позвонилему и просил встретиться со мной и выпить. Ничего плохого у меня на уме,ей-Богу, не было. Вот он мне тогда и сказал: "Это ваша с Еленой проблема,это не моя проблема". Причем сказал не зло, нет, равнодушно. Что ж, он былправ, кто он мне? Что я, дурак, полез к нему со своими родоплеменнымиварварскими привычками к общественной жизни? Ox, сколько же у него денежных бумаг! Я не в силах различить -- он лидолжен платить все эти суммы, ему ли должны платить, мне надоели его бумаги,и я запихиваю, впрочем, аккуратно, ненасильственно все это обратно в столы ирассовываю по полкам, стараясь класть каждую туда, где она лежала, владельцувовсе не к чему знать, что его контролировал кто-то. Жан-Пьер, Жан-Пьер -- для творческой личности он уж очень осторожен.Впрочем, разве таких не было в России? Были. Что я к нему придираюсь! Непридирайся. Лимонов, к любовнику своей жены. Компенсируешь себя зананесенную обиду. И все-таки он трусоват, осторожен. Позднее этоподтвердится. Узнав о моей демонстрации против "Нью Йорк Таймз", он дружескиопасливо предупредит меня, что могут не дать гражданства, что могут выслатьиз Америки. Его удивляет жизненное нерасчетливое наплевательское поведениеЕлены, ее незабота о будущем, он, как и Сюзанна, с полувосхищением говорит оней "Крейзи!" Мое равнодушие к гражданству его тоже удивляет. Камериканскому гражданству! Конечно, я в его глазах тоже крейзи. Он несколькоручной. Для меня он неинтересен, если бы не Елена, мне не пришло бы в головуобратить на него внимание -- встреть я его где-нибудь на парти. Он --представитель определенной касты людей, рассеянных по всему миру. Я зналмассу таких в России. Они считали, что рождены для того, чтобы жить вовсю инаслаждаться. "Пожив", то есть поспав с женщинами вволю, они стареют иподыхают без тени и следа на Земле. Разновидность обывателя, только и всего.В Харькове когда-то их звали Брук или Кулигин, в Москве их звали по-другому,они приходили и исчезали, порой я ими интересовался, иногда на короткоевремя они становились моими друзьями, но я никогда не думал, что в их мируйдет Елена. В России она все же не шла к этим пошлякам, а выбрала Лимонова.Или американские ебари, с куда более широкими возможностями прожиганияжизни, лучше по качеству русских? Или она не узнала их в американскомобличье, решила, что это другие люди -- выше и интереснее? Не знаю."Почему?" тотчас бы исчезло, если б Елена ушла к американскому Лимонову. Нок этим? Жан... Жан получил Елену ни за что, ни про что, как подарок судьбы.Счастливчик. В сущности, он куда ниже ее. Я же ее выцарапывал у судьбы --Елену. Правда, она ему досталась на короткое время... Все мы имеем хуи, онивисят у нас между ног, и яйца, прикосновение которых к женскому телу такпрославлено в дешевых сексуальных книжонках, эти злосчастные "боллс", но невсе мы, милочка, одинаковы... Я выхожу из кабинета. Кирилл все звонит и звонит по телефону. Яспрашиваю его, с кем он разговаривает, он что-то бормочет в мою сторону. Онтвердо решил, что для полного счастья нам с ним не хватает сегодня бутылкиводки, и он хочет этой бутылки от кого-то добиться. Сегодня воскресенье, ивариант займа денег и позднейшей покупки бутыли в "Ликерс" отпадает. Значит,нужно идти в гости. Все, как у меня в Москве или у него в Питере, только заокнами горит надпись "Кофе-шоп". Но ведь можно и не смотреть в окно.Ситуация обычная -- недопили. Только здесь почти нет знакомых. Оторвавшись от телефона, Кирилл реквизирует еще пару банок пива иззапаса Славы-Дэвида -- он запасливый парень, и мы выпиваем их сразу же. Ужецелый мешок пустых банок валяется в углу. От смеси выпитого и увиденного я между тем медленно прихожу в восторг.По физическому своему распорядку весь этот день в точности повторяетмножество других вторых дней после пьянки, а таковая была у меня вчера.Сейчас этап "восторг!". Я требую поставить мою любимую сейчас пластинкубитлзов "Назад в СССР!" Пластинки этой у Жан-Пьера в коллекции нет, и Кирилл, не спрашиваяменя, ставит свои пластинки, которые лежат тут же в общей куче. Первымследует Вертинский. Во мне просыпается свойственное всем поэтам чувство ритма. Это у нас вкрови. Я начинаю приплясывать. Я выделываю ритмические фигуры. Кирилл,продолжая телефонные разговоры, не забывает менять пластинки, по своейприхоти, впрочем. Хор солдат Александрова сменяют "Очи черные", потомследуют революционные песни, и опять "Очи черные"... Я начинаю испытывать чувства моего народа. Я прохожу в танце передзеркалом, оно большое, может быть, они в него не раз смотрелись вместе иголые, но мысль, проскользнув, исчезает. Ее изгоняет музыка. Я танцуюкакие-то безумные танцы, я вытанцовываюсь от зеркала к кухне, приближаюсь ктелефонирующему Кириллу и в замысловатых ритмических па обтанцовываю кругом"эти" колонны. Как у Элиота, думаю я -- "Обтанцуем кактус кругом, обтанцуемкактус кругом, обтанцуем кактус кругом, в пять часов утра" -- мояначитанность меня радует. Тут же я повторяю элиотовские строчкипо-украински. Я пляшу и танцую, и улыбается Кирилл. Ох этот Эдичка, этот крейзиЭдичка! Я люблю Кирилла за то, что он ко мне не лезет с удивлением. Если яего и удивляю, то он делает вид, что так и надо, и что он, Кирилл, если самне педераст, то, во всяком случае, свободный человек и все может понять.Даже если он только делает вид, и то хорошо. Сейчас он прерывает разговор, и мы в ослепительном свете всех лампЖан-Пьера танцуем "очи черные". Наша коренная российская музыка, котораяобошла все